Она пару раз подходила, интересовалась, не устал ли ждать. Я бодренько отвечал, что готов хоть до утра. Из посетителей я один остался. Официантка рассчитала меня, но покинуть помещение не предложила. Смекаю, что моя красавица предупредила девушку.
Наконец дождался.
Елена Витальевна вышла из подсобки в плаще, в руке сумка, явно с продуктами. Я похвалил себя за сообразительность – дама сама позаботилась о том, чем накрыть стол. Она прошла мимо и легонько кивнула головой, подала сигнал. Выждал для конспирации пару минут и взял след.
Она ждала метрах в пятнадцати от парадного, отдала мне сумку, подхватила под руку, и потопали мы по безлюдным ночным улочкам. Плечо у нее мягкое, от прикосновения тепло по всему телу плывет. Она извинилась, что автобусы к ее дому не ходят, но успокоила, что идти не очень далеко. Для завязки разговора спросила, не смотрел ли я фильм «Осенний марафон». Посоветовала обязательно сходить, но не удержалась и стала пересказывать, очень живо, с выражением, но путано и я ничего не понял. Да и не тем голова была забита. Дорога, кстати, оказалась не такой уж и близкой. Возле подъезда Елена Витальевна забрала у меня свою тяжеленную сумку, извинилась, что не может пригласить в гости, у нее, дескать, не прибрано, генеральную уборку на субботу наметила, да и боится, что муж неправильно поймет. Чмокнула в щечку на прощание и попросила передать горячий привет другу, но имя Саблина вспомнить не смогла.
Да, чуть не забыл, пригласила меня наведываться в их ресторан. Очень радушно пригласила.
Гене повезло, когда я воротился в трест, он был уже в Забайкалье. Встретились аж через полгода. Я успел остыть.
– Что же ты, – говорю, – подлец, шутишь так бесчеловечно?
А он удивление изображает.
– Объект подготовил по всем правилам котлонадзора, – говорит, – а если сорвалось, значит, сам виноват или поторопился, или глупостей наплел, а она дураков сторонится.
Так серьезно отчитал, что я чуть было не поверил, но Саблин сжалился или комедию ломать поленился.
– Поинтересуйся у своего друга Анатолия Степановича, это он мне красавицу по акту передал. – Потом засмеялся и спрашивает: – Она тебе кино пересказывала?
– Пересказывала, – говорю, – «Осенний марафон».
– А мне – «Мачеху», да так выразительно, наверно, в девках мечтала в артистки попасть.
Похихикали мы, повздыхали, посетовали, что не осталось добрых женщин на Руси, и пошли искать пиво.
А после дюжины кружек Саблин вспомнил, что Анатолию Степановичу она пересказывала «Старшую сестру» и даже в гости его приглашала, обещала с мужем познакомить. Видимо, больше, чем нам, доверяла.
Вьетнамец
Снегу в Забайкалье мало и растительность небогатая, случалось – едешь, едешь, а вокруг только голая степь да лысые сопки, зато мужичков с кудрявыми биографиями хоть на рассаду бери, и не только декабристских отпрысков. В Хоронхое, например, мне показывали бывшую любовницу Рокоссовского, в Акатуе – старика, знавшего самого батьку Махно Нестора Ивановича, а приятель мой столкнулся в Усуглях с настоящим племянником дипломата Литвинова. Ну и тех, у кого свои приключения через край перехлестывали, – тоже предостаточно.
Приезжаю в Горный Зерентуй. Мест в гостинице, как всегда… Дежурная поахала, поохала, позвонила начальнице. Слышу, разговор о каком-то вьетнамце, дежурная вроде как не хочет к нему подселять, только непонятно, о ком она больше печется, чью жизнь боится усложнить. Жду. Не вмешиваюсь. После трехдневной дороги лишь бы носки снять и на койке вытянуться. Дежурная трубку положила, пожевала губы и с недовольной физиономией отправила меня к вьетнамцу.
– Иди, – говорит, – по коридору до конца и направо, только не шуми шибко, человек перед ночной сменой отоспаться должен.
Значит, пеклись не обо мне. Вроде и понятно, а все равно обидно. Вот, думаю, чума иноземная, даже во глубину сибирских руд проникла. Он – человек, а я кто? Дохожу до конца коридора. У торцевой стены – двухсотлитровая бочка. На черной воде качается алюминиевый ковшик с кривой ручкой. Перед встречей с важной иностранной птицей выпил для смелости ледяной водицы. Тронул дверь. Не заперто. В комнате две койки: одна – пустая, на другой – мужик в мятом костюме, голова под подушку спрятана. Возле койки сапоги кирзовые, замазанные серой грязью. Не очень аккуратный иностранец, думаю, и все-таки стараюсь угнездиться как можно тише, но он все равно проснулся. Подушку с головы стянул. Смотрю и ничего понять не могу. Рыжих хакасов я видел, они, кстати, у своих особым почетом пользуются, каждая хакаска считает за счастье родить от рыжего земляка. Но чтобы вьетнамец был с рыжими кудрями, да еще и голубоглазым? Короче, понятно, что вьетнамцы происходят от вологодских или псковских.
Когда познакомились, оказалось, что парень из-под Смоленска, правда, «акал» страшнее самого московского москвича. Почему дразнят «вьетнамцем» спросить не успел, он сам об этом разговор завел и обещал рассказать, но не в первый вечер, потому что на смену собирался, а история длинная. Но все-таки дал понять, что во Вьетнаме побывал.
На другой день я задержался по делам, прихожу в гостиницу, а стол уже накрыт. И не водку принес, а херес и вроде как стесняется его, но в то же время не без гордости – с молодости, мол, привык. Херес этот, кстати, по всем рудничным магазинам пылился, местные им брезговали, но кто из них бывал во Вьетнаме?
Разлили вино по кружкам, открыли консервы… и началась сумасшедшая история. После нее про мои мелкие приключеньюшки даже рассказывать неудобно. Слушал и не мог поверить, что человек, переживший такое, запросто сидит передо мной и угощает меня вином.
Представляете, пацану и двенадцати лет не было, когда немцы погнали его в Германию. Погрузили в телятник. Окошечко маленькое, да и то под крышей, кроме неба, ничего не видно. А небо везде одинаковое – куда везут – непонятно. И так почти месяц. Кормежка – хлеб из опилок и баланда. А пацану ведь расти надо, сколько сантиметров он недобрал? Дружок там у него был, убежать с ним хотели, да придумать не могли, как изловчиться. Пока изобретали, дружок поносом заболел, так и сгинул от поноса, двое суток в одном вагоне с мертвым просидел…
Загнали их на самый запад Германии. Выстроили прямо на вокзале. Хозяйки ходят вдоль шеренги, в зубы заглядывают, мускулы щупают. Подошла и к нему. Высоченная и зад, как две тумбочки. По голове погладила. Еле удержался, чтобы за руку не укусить. Но хозяйка попалась незлая, зря не обижала, хоть и мужик на Восточном фронте воевал. Зато старшая работница в свинарнике – настоящая фашистка. Споткнулся как-то и ведро с пойлом пролил. Лупцевала плеткой, пока из сил не выбилась, присела на скамейку, дыхание унять не может, руки с колен не поднимаются, а злоба кипит, мало отхлестать, так еще и поиздеваться надо, взглядом на разлитое пойло показывает – жри, русская свинья, прямо с земли жри, чтобы все до капли вылизал. У парня на спине живого места не осталось, лежит и зыркает по углам, окажись поблизости вилы или топор, нашел бы сил доползти, а там уж пусть хоть вешают, вот только инструмент у немцев не валяется где попало, порядок любят.
Когда почувствовал, что наша армия наступает, ударился в бега, надеялся сыном полка стать и с оружием в руках явиться в свинарник. Не получилось. Догнали и всыпали, чтобы от работы не отлынивал. Потом французы пришли. Стали к себе агитировать, пугать, что в России все равно житья не дадут. Кто-то согласился, он – ни в какую. Да не больно к нему прислушивались. Загрузили вместе с другими в вагон и дальше – на запад. Францию за войну тоже порядком потрепало. Работы – каждому по десять рук давай – не переработаешь. И в шахту их, голубчиков, в департаменте Па-де-Кале. Семь лет оттрубил. Приживаться понемногу начал. По-ихнему разговаривать научился. Зарабатывал неплохо, парень здоровый, а к трудовой дисциплине еще немцы приучили. Франки в карманах зазвенели, а тоска по родине все равно давит. Пробовал в распутство удариться и отказа от француженок не знал, но легче на душе не стало. Попивать начал. Чем бы все кончилось – неизвестно, только случилась на шахте забастовка и он как советский человек прятаться за чужие спины не захотел. Выступил на митинге. С работы уволили, зато приняли во Французскую коммунистическую партию. Появилась цель в жизни – превратить Францию в такую же справедливую страну, как Россия. Во всех мероприятиях участвовал, даже в ограблении банка для пополнения партийной кассы. Товарищи уважали, заместителем секретаря выбрали, хотели – секретарем, но на этом посту должен быть человек коренной национальности. Потом произошла трагическая любовь. Познакомился с девушкой, а после выяснилось, что ее отец самый настоящий фабрикант, классовый враг. Родители, естественно, и слышать не хотели о свадьбе. Товарищи тоже коситься начали. И надо же именно в такой щекотливой ситуации судьба отколола очередную жестокую шутку. Ячейка решила уничтожить черные списки. Операцию готовили в строжайшем секрете, а когда пошли взрывать бюро, нарвались на засаду. Двоих взяли, он чудом выскользнул, но скрываться пришлось и от чужих, и от своих. Чтобы не портить жизнь любимой, подкрался ночью к дому, бросил в форточку прощальную записку с просьбой не поминать лихом и прыгнул на подножку товарняка, не зная, куда он идет. Затравленному волку и на родной земле надежды мало, а на чужой – полная безнадега. И тогда его осенило завербоваться во Вьетнам и при первом удобном случае перебежать к своим. О том, что без наших ребят там не обходятся, буржуазная пропаганда все уши прожужжала. И, кстати, не обманывала. Он не очень-то верил вражеским голосам, но деваться было некуда. Явился на вербовочный пункт. Документов не спросили. Контингент – сплошные уголовники. О русском происхождении он, на всякий случай, умолчал, да и не слишком-то любопытствовали. Сперва их отправили в Африку, на стажировку. Учили стрелять, взрывать, метать ножи, драться и так далее. Старался, не жалея сил, знал, что все пригодится. Начальству такая резвость приглянулась и его назначили командиром взвода разведки. Во Вьетнам прибыли во время затишья, и жизнь после карантинной муштры чуть ли не раем показалась. Разведчики из его взвода быстро пронюхали, где найти выпивку и хорошеньких азиаток. У него покинутая любимая из головы не выходит, снится каждую ночь, но, чтобы не выглядеть белой вороной и не вызывать лишних подозрений, приходилось пользоваться услугами, но только добровольными. Случай сдаться в плен подвернулся уже через месяц: попали в окружение, но идти с пустыми руками не рискнул, испугался, что не поверят, да и пользу хотелось принести. Полгода стрелял по облакам и собирал данные. Короче, явился в народную армию не пленником загнанным в угол, а своим ходом с толстым планшетом документов и офицером на горбу.