— Как ты можешь?.. Не надо нам никакого Кузьмы Егоровича. — Я взглянула на фотокарточку папы, висящую на стене. — У меня был папа… мой папа! Как ты могла так решить? Как могла?.. Как ты можешь… предать свою любовь… изменить папе… его памяти!
Я упала на диван, прижалась к подушке, заплакала навзрыд. «Нет у меня никого… нет у меня матери… совсем одна, одна на этом свете!».
Выбежала из дома, громко хлопнув дверью. Шел дождь. Капли били по лужам, пузыря воду. Я долго бродила по ночным улицам, не находя успокоения…
Мерзкая погода. Вспомнила пословицу: «Хороший хозяин собаку не выгонит на улицу». В этой истине нетрудно убедиться, пожив с нами на сто десятом. Третий день дождь со снегом. После мороза задул южный ветер. Черные тучи задавили поселок — ни одного просвета. Одно спасение — огромная печка на кухне. Ее обтертые красные кирпичи — источник тепла и радости. Огонь собрал всех в маленькую комнату. Сидим тесно, вперемешку — геологи, рабочие.
Я тише мышки-норушки. Сижу, стараюсь не дышать. Приглядываюсь к геологам, мысленно отыскивая свое место в партии.
На плите фырчит чайник, нагоняя сон. Геологи неторопливо отхлебывают из своих кружек дегтярного цвета кипяток, разговаривают, спорят. Мне интересно их слушать. Я, к стыду своему, почти ничего не знаю об их профессии. Разговор о горах, минералах и будущих маршрутах. Как они много знают! Порой мне начинало казаться, что они явились из другого мира, куда вход разрешен по особым пропускам. А пропуск не квадратная синенькая картонка, а знания!
Рядом со мной вздыхали девчонки. Неизвестно, что расстроило их: плохая погода или другая какая причина? Но повариха и радистка в жизни уже нашли место. Придет время, и Вера станет зоотехником, а Ольга, если захочет, может пойти в Институт связи. А я кем буду? Пока недоучка. На завод не попала. Здесь не поймешь кто.
Александр Савельевич обложился аэрофотографиями и старательно их изучал. Смотрела и я глянцевые отпечатки. Белый цвет — снег на горах, вершинах и склонах; черные линии — трещины и разломы. Им нет числа. Они разбегались во все стороны, причудливо крутились, похожие на ползущих змей.
Повертела фотографии, но ничего не поняла. А геологи, часами не отрываясь от снимков, что-то находили. Разбирали каждую черточку, изгиб разлома, сосредоточенно хмурили брови.
Два Бориса устроились на одном ящике из-под тушенки. Боб Большой держал снимок и разглядывал его через лупу.
— Разломчик, — говорил он, причмокивая губами, словно сосал вкусную конфету. — Красотища!
Передал снимок своему товарищу. Боб Маленький посмотрел и от радости начал потирать руки:
— Да это всем разломчикам разломчик! Красотища!
Геологи склонились над картой. Головы их угрожающе наклонены вперед, словно надумали бодаться.
Я, улыбаясь, смотрела на них. Шевелила губами и не могла отвязаться от четверостишия: «Два барана на мосту…».
— Ты чего развеселилась? — спросила меня Вера.
— Да так!
Аверьян Гущин покосился на меня. Он нашел олений рог и старательно распиливал его, чтобы делать ручки для ножей. Перед ним — десяток кусков, но ему все мало. Интересно узнать, зачем Аверьяну столько ножей? Но мысли мои снова занял Александр Савельевич. На него я могу смотреть часами. Он нетороплив и малоразговорчив. Но я оценила особую силу его взгляда. Посмотрел — и понятно, что сказали его спокойные серые глаза: светлые — попросили, потемнели — потребовали сделать, почернели — приказывали. Он посмотрел на меня. Глаза потемнели.
Пока Вера не догадалась, я пододвинула чайник ближе к конфорке, чтобы закипел.
Александр Савельевич работал увлеченно. Если ему не напомнить, он забудет, что хотел попросить. Вкус я его изучила: в кружку надо утопить шесть кусков сахара, пододвинуть сухарей. Черные сухари для него.
Чайник напомнил о себе. Крышка заплясала, а из узкого носика вырвались брызги воды и облако пара.
Первым протянул мне свою кружку Лешка Цыпленков. Но я сделала вид, что не заметила его. Удивилась, что его до сих пор не разорвало от выпитой воды: по моим подсчетам сегодня он выпил не меньше десяти кружек.
— Александр Савельевич, давайте налью. Чайник закипел!
— Плесни, Детский сад, немного!
Володька Бугор не прочь, чтобы за ним поухаживали. Мне кажется, он понравился Оле, но она скрытная. Одинаково ласково смотрела на Бугра и на Боба Большого.
Президент из ящиков устроил себе стол. Старательно что-то переписывал из толстой книги в тетрадь с клеенчатой корочкой.
— Александр Савельевич, вы вчера не ответили на мой вопрос, — сказала Ольга. — Если бы пришлось начинать жизнь сначала, кем бы вы стали?
— Геологом, — не задумываясь, ответил он. — Геологом. — Повернулся и посмотрел на всех, словно изучая нас. — Разве неинтересно идти впереди людей для их счастья? А мы идем вперед. Разведываем и открываем новые месторождения. Отдаем людям уголь, нефть, железо и золото.
— Как Данко! — тихо прошептала я одними губами. — Идти впереди людей.
Начальник отряда услышал меня.
— Зачем такое громкое сравнение. Работа наша скромнее, но очень необходимая, — сказал он и повернулся ко мне: — Ты мыслишь по-школьному, упрощенно. Сердца мы не вырываем, а отдаем свои знания. Идти впереди — всегда счастье!
Аверьян Гущин заскреб пальцами свою бороду.
— А если золото найдете, тоже его отдадите? — недоверчиво спросил он у Александра Савельевича.
— Конечно, отдадим, — просто сказал начальник партии. — Наше дело находить, поэтому и будем лазить по горам.
— А здесь есть золото?
— Вполне возможно. Но у нас другая задача: медь нужна стране.
— Золото лучше искать. Доходнее, — оживился Лешка Цыпленков. Щелки его век приоткрылись, и жадно засверкали маленькие колючие глазки.
— Стране нужна медь, — упрямо повторил Александр Савельевич. В жестких нотках его голоса звучала непреклонная воля.
Прислушиваясь к затянувшемуся разговору, я первый раз обиделась на Александра Савельевича. Почему он не хочет искать золото? Разве не понимает, что оно дороже? Разве оно никому не нужно? А золотые кольца, броши, кулоны и часы? Надо быть отсталым человеком, чтобы не понимать этого. Аверьян Гущин и Лешка Цыпленок правы. Мы должны искать золото, если оно есть в горах. Наткнуться бы мне на большой самородок. В газетах бы написали: «Анфиса Аникушкина нашла самородок золота». Удивились бы ребята из нашего класса, мама, Дядя Степа и, конечно, Алик со своим Жорой: мол, а мы думали, что Аникуша ни на что не способна!
Аверьян Гущин и Цыпленок подошли к двум Бобам. Уставились в карту, которую геологи старательно раскрашивали цветными карандашами.
— Выбрали маршрут? — спросил Аверьян и пытливо посмотрел на Боба Большого. Он давно признал его за старшего и всячески выделял.
— Отмечаем границу простирания.
— Понятно. — Аверьян толстым пальцем зацарапал по бумаге.
Из всех цветов, которыми геологи раскрасили карту, он особенно пристально рассматривал желтый. Желтый, по его понятию, должен был соответствовать золоту.
Бугор курил в сторонке. Его не волновали разговоры геологов, их будущие походы, высоты хребтов, золото и самородки. Он лениво пускал колечками дым изо рта. В эту минуту важнее дела для него и не существовало.
Наши взгляды встретились. Бугор проницательно смотрел на меня. Мне не понравилось его разглядывание, и я торопливо сказала:
— Чай будешь пить?
— Мне налей, Анфиса, второй раз тебя прошу, — обиделся Цыпленков и угрюмо засопел.
— Алешка, смотри, вода плотины рвет, — сказал громко Гущин и раскатисто засмеялся.
В протянутые кружки я разлила чай. Вера вдруг спохватилась и с тревогой спросила:
— А Сергею ты оставила чай? Забыла бы опять, Анфиса, о больном.
— Почему я забыла? — Мне не понравились незаслуженные нападки поварихи. — Ты же заботишься о его питании, а Бугор отвечает за лечебные процедуры! За ним утюг.
Александр Савельевич поднял голову. Я увидела в его глазах молчаливое осуждение и мгновенно ощутила жгучий стыд за свою грубость и резкость. Сколько мне надо учиться, чтобы выдержкой хотя немного походить на него? Я ловлю себя часто на мысли: не осознала до сих пор, что перешагнула порог школы. Петруша предупреждала о сложностях жизни. На уроках Воронец лишь иронически улыбался, считая слова нашей классной руководительницы педагогическим трепом. А порог есть, он ощутим. Шла, шла спокойно и споткнулась. Я понимаю, что начальник партии сейчас фиксирует каждое наше действие и дает ему соответствующую оценку. За мою грубость пятерку не поставит. Поведение хуже быть не может!
Начальник партии повернул голову. Глаза у него темные, вопрошающие. «Александр Савельевич, я исправлюсь. Вы меня не узнаете, — мысленно говорила я. — Вот увидите, Александр Савельевич. Я обязательно исправлюсь». Мне захотелось поблагодарить Дядю Степу. Она познакомила меня с удивительными людьми, фанатиками своего дела, своей работы. Я никогда не думала, что есть такое увлечение!
Прижалась к горячему боку печки. Заставила себя поверить, что скоро конец дождю, снегу. Мы выедем в поле. Начнется настоящая работа.
— Мне не видать счастья. Я поругалась с Виктором, — громко всхлипывала где-то на конце провода Маша Королькова, оглушив меня своей новостью. Я невольно отодвинула трубку от уха, но слова гремели, как выстрелы. — Он не любит меня… я поняла… не любит… Ты слышишь, Аникушкина?
Не вовремя позвонила Маша Королькова. Мне самой тяжело, но я не могла ей об этом сказать, она хотела, чтобы я ее успокоила, обласкала.
— Фисана… Пожалуйста, еще раз съезди на аэродром… поговори с Виктором… сделай для меня…
— Не знаю… не обещаю! — ответила я сухо и подумала: «Мне бы самой в пору с кем-нибудь поделиться своим горем. Кому довериться? Я одна… На Алика нет никакой надежды… Олег?.. Но я его хорошо не знаю… Не нужен нам никакой Кузьма Егорович… У меня был папа… он один в моей жизни… на всю жизнь один…»
В телефонной трубке послышался заливистый плач. Я с трудом сдерживала слезы.