Где ночует зимний ветер — страница 29 из 56

Александр Савельевич показался мне слишком придирчивым и строгим.

— Обедаем в восемь. К этому времени всем вернуться.

Первым из лагеря ушел Боб Большой с Галей Воробьевой. За ним направился Боб Маленький с Розой. Он торопливо шагал, словно боялся отстать от своего старшего товарища.

Александр Савельевич набросил лямки рюкзака на плечи. Прихрамывая, вышел из палатки.

Я смотрела с грустью на уходивших и завидовала студенткам. Мне самой хотелось уйти в маршрут с геологами.

Около маленького ручья, куда я ходила рвать полярные маки, геологи расходились. Боб Большой со своей напарницей свернул в правую сторону. Президент с Зиной подымались вверх по ручью.

Дальше всех прошли Сергей и Тося Ермолова. Они держали путь к острому пику вершины.

— Всех проводили, отдохнем, — сказала Вера с ребячьей беспечностью, расчесывая волосы. — Анфиса, хочешь чаю? Я варенье достану. Ты какое любишь?

— Сладкоежке отказала, а я не хочу!

— Ты меня не учи, молода! Почему Тоська уцепилась за Сергея? Ты скажи? Ведь другие геологи есть.

— Бесишься, — недовольно тряхнула я головой.

— Проваливай!

Около палатки сидел Володька Свистунов и строгал ручку лопаты. Ворот рубашки расстегнут.

— Володька, бога нет! — громко сказала я, заметив на шее ржавый крест, и села напротив него. — Ты об этом слышал?

— Приходилось. — Володька застегнул рубаху. Зевнул, хрустнув челюстями. Поскреб пальцами бороду. — Ты, безбожница, зачем пришла?

— Вера чай приглашала пить. Пойдешь — вареньем угостит.

— Приду.

— Знаешь, студентка одна в тебя влюбилась. А за что, не пойму: зарос, медведь медведем.

— Ты не любишь?

— Много чести будет.

— Прибежишь еще целоваться в палатку ВВ.

— Жди после дождичка в четверг…

Долго я слонялась по лагерю и не знала, чем занять себя. Ольга сидела за приемником: готовилась к радиопередаче. Идти со мной на реку ловить хариусов не могла.

На берег Хауты я пришла одна. Снег осел, и ноги мои по щиколотку тонули в жидкой грязи.

За поворотом я увидела Свистунова. Он намыливал белье.

— Володька, давай лохмотья! Посмотри, как шею стер! — протянула руку к медной цепочке креста.

— Не смей! — Свистунов от злости сузил глаза.

— Зачем тебе этот крест?

— Я зарок дал его носить. Ты что чудишь? Не приставай. Фраеру морочь голову, а мне не надо!

Первый раз мне стало страшно стоять рядом с Володькой из-за его грубых и непонятных слов. Зачем притащилась на реку? Не могла подыскать себе дела? В камералке осталась книга Александра Савельевича «Особенности тектоники Северного Урала». Села бы читать. Ну, что я для Володьки? Мышонок? Он не мальчишка, не Алик Воронцов, не Вася Кукушкин и Олег. Здоровенный мужик! Разозлится, глаза злющие, того и гляди ударит!

Свистунов вдруг смягчился.

— Не люблю я грязного белья, — примирительно сказал он. — Заставил Аверьяна вымыть ноги и выстирать портянки. Не сделает — вымету из палатки.

— А если не послушается?

— Ты что, в самом деле чокнутая? Заставлю!

— Володя, дай крест посмотреть.

И сама сняла толстый кусок ржавого железа.

— Зачем таскаешь такую тяжесть? Давай выброшу! — Я раскрутила крест, готовясь кинуть его в Хауту.

— Не смей! — Бугор закричал и бросился на меня, сжал стальными пальцами руку.

Крест упал на камни, звонко лязгнув. Я вырвалась и побежала. Показалось, что в руке у Свистунова острый нож.

Расстроенная, я пришла на кухню к Вере.

— Что случилось, коза?

Я промолчала. Принялась мыть миски, чтобы занять себя.

Вера подавила тяжелый вздох.

— Не хочешь говорить, твое дело, — достала из кармана круглое зеркальце, разглядывала свое лицо. Ей не понравились брови, и она подчернила их карандашом. — Анфиса, скажи, кто красивее, я или Тоська?

— Ты.

— А по правде?

— Ты, ты, ты! Довольна?

— А Лариса красивее меня? Они с Сергеем будут целый день вместе… Хотя бы завтра в маршрут с другой студенткой пошел… Ты не слышала, постоянно будут ходить одними парами?.. Я ему сама варенье наложу… Чем бы его еще угостить? Ты не знаешь?

— Испеки пирог.

— А где духовка? Ни печки, ни духовки. Что на керосинке сделаешь?

— Мама пекла пирог на сковородке… Она рассказывала, после войны голодно было… Хлеб по карточкам выдавали, сахар по карточкам… Дома ни грамма муки. Папа с фронта приехал… Мама булку размочила в молоке. В середину повидло положила… Пирог вышел… Так они вдвоем Победу и отпраздновали… Варенье у тебя есть, сгущенного молока дополна… Поняла?

Вера порывисто обняла меня, принялась целовать.

— Анфиса, ты золотко! Век тебя не забуду!

Но мне было не до ее дел. Хотелось побыть одной, разобраться в Володьке и в словах Гущина.


Ничего хорошего я не ожидала от высокой женщины с грубым, прокуренным голосом, которая тащила меня за собой по темным улицам. Я не могла понять, откуда она взялась и что ей от меня нужно.

Я страшно устала. Мне безразлично было, что со мной произойдет. Апатия овладела мной. Устала прятаться и убегать. Перестала верить людям. Горькие мысли навалились на меня. Разве Алик Воронцов не говорил, что любит меня, а обманул… Оказался подлецом… Как поступил?.. Себе и мне жизнь поломал. Из-за него меня не допустили к экзаменам…

А тут еще этот надоедливый дождь. Он извел меня. В туфлях полно воды. На мне нет сухой нитки, промокла насквозь. Куда она тянет?

Женщина остановилась перед темным парадным. Решительно рванула дверь. Втолкнула меня. Мне пришлось убедиться, что у нее сильные руки.

— Шагай!

Первая ступенька, вторая…

Высокая женщина обогнала меня. Хлопнула дверь. Я оказалась в маленькой прихожей. Зажмурилась отсвета яркой лампочки.

— Раздевайся! — последовала властная команда. — Ночевать будешь у меня… До утра никуда не отпущу.

На вешалке висели меховая шуба, пальто, белый халат.

Я выбрала свободный крючок и повесила мокрое пальто. Тяжелые капли застучали по линолеуму.

Женщина прошла в комнату. Я с трудом узнала ее. Она показалась мне ниже ростом, старее. Морщины на лбу, в уголках рта. В волосах седые пряди. Но особенно поразил ее костюм: белая блузка заправлена в военные брюки, на ногах кирзовые солдатские сапоги.

— Устала на каблуках ходить, — доверительно сказала хозяйка и впервые улыбнулась. — Люблю сапоги. Ноги в них отдыхают. А туфли ты снимай. Ноги промочила? Держи! — протянула мне серые растоптанные валенки.

В таких же валенках папа ходил дома. Их он привез с фронта.

— Я чайник поставила. Попьем мы с тобой чайку. Я заварю крепкого. Ты вся дрожишь. Испугалась? Перемерзла? А знаешь, давай-ка выкупайся в ванне, а то завтра сопли распустишь. Звать тебя как?

— Анфиса, — тихо ответила я, не зная, как себя вести.

— Ты чего стоишь? Я сказала, раздевайся, Анфиса. А меня Степанидой величают, по отцу Ивановной, а больше Степой звали… А сейчас Дядей Степой стала. Привыкла я!

Я испуганно смотрела на хозяйку, ничего не понимая. Почему она дядя Степа?

Степанида Ивановна говорила требовательно, как будто отдавала приказ. Фразы были короткие и отрывистые. Словно она имела на это право.

Наверное, она работник милиции. Ходит по улицам в гражданской одежде. Брюки надела, а китель забыла!

Я нерешительно топталась на месте. Стыдно раздеваться, показывать свою штопаную рубашку с оторванным плечиком.

— Я кому сказала, раздевайся! Воду в ванне напусти погорячей!

Я плотно закрыла за собой дверь, щелкнула задвижкой.

Из крана ударила струя воды. Ванна стала быстро наполняться. Мой страх проходил. Наконец, я решилась и влезла в воду. Давно не испытывала такого блаженства. Наступило удивительное спокойствие и умиротворение. Куда-то ушли все недавние страхи и сомнения.

Старательно промыла грязные волосы. Они успели засалиться и висели сосульками. Потом с наслаждением терла тело мочалкой. Отмыла руки, почистила ногти.

— Не заснула случайно, Анфиса?

— Нет, купаюсь!

— Ты затихла, а я подумала, что заснула. Полотенце бери большое. Открой дверь. Возьми мое белье. А свое завтра постираешь. Согрелась?

— Да, Степанида Ивановна.

— Зови меня лучше Степой. Дядей Степой, я так уж привыкла.

— Ладно.

— Чайник давно поспел. Я схлопотала фронтовой бальзам.

На маленьком кухонном столе стояла бутылка с водкой. На тарелке закуска.

— Садись! — Степанида Ивановна оторвала от угла газеты длинную полоску бумаги. Насыпала махорку. Ловко свернула толстую цигарку, а потом старательно заклеила ее языком.

После войны папе никогда не хватало папирос. Он покупал себе махорку. Ее продавали стаканами на рынке. Смотря на Степаниду Ивановну, я вспомнила об этом. Часто я думаю о папе. Если бы он был жив, все было бы по-другому!

— Садись, Анфиса! Лет тебе сколько?

— Семнадцать… Месяца еще не хватает, через месяц будет ровно семнадцать.

— Так и подумала. Посмотрела на тебя на вокзале и вспомнила свою молодость. Бросилась на твоих обидчиков. Другие проходят мимо, а я не могу оставаться равнодушной… Не могу видеть безобразия… Семнадцать лет… Вроде бы вчера мне столько было… Вспомнила и захотелось с тобой по-фронтовому посидеть… Ты не удивляйся, что я в сапогах и брюках… Тянет к ним… Родными кажутся… Я себе немного налью, законные сто граммов, как гвардейцам давали во время войны. Ну, за твою жизнь, за твои семнадцать лет!

Степанида Ивановна улыбнулась. Морщинки разгладились, и она показалась мне еще молодой и даже красивой. Она наколола вилкой соленый огурец, протянула мне:

— Попробуй! Семнадцать лет… Нет, не вернуть мне… Прошла молодость.. Но я не жалею… Краснеть не приходится… — Она задумчиво откинула голову назад и негромко прочитала:

Я ушла из детства в грязную теплушку,

В эшелон пехоты, в санитарный взвод.

Замолчала. Глаза ее заволокло слезами.

— Вот и вся моя биография в этих двух строчках. — Сказала тихо, увидев, что я уставилась на нее. Не обращай внимания.