Александр Савельевич показался мне слишком придирчивым и строгим.
— Обедаем в восемь. К этому времени всем вернуться.
Первым из лагеря ушел Боб Большой с Галей Воробьевой. За ним направился Боб Маленький с Розой. Он торопливо шагал, словно боялся отстать от своего старшего товарища.
Александр Савельевич набросил лямки рюкзака на плечи. Прихрамывая, вышел из палатки.
Я смотрела с грустью на уходивших и завидовала студенткам. Мне самой хотелось уйти в маршрут с геологами.
Около маленького ручья, куда я ходила рвать полярные маки, геологи расходились. Боб Большой со своей напарницей свернул в правую сторону. Президент с Зиной подымались вверх по ручью.
Дальше всех прошли Сергей и Тося Ермолова. Они держали путь к острому пику вершины.
— Всех проводили, отдохнем, — сказала Вера с ребячьей беспечностью, расчесывая волосы. — Анфиса, хочешь чаю? Я варенье достану. Ты какое любишь?
— Сладкоежке отказала, а я не хочу!
— Ты меня не учи, молода! Почему Тоська уцепилась за Сергея? Ты скажи? Ведь другие геологи есть.
— Бесишься, — недовольно тряхнула я головой.
— Проваливай!
Около палатки сидел Володька Свистунов и строгал ручку лопаты. Ворот рубашки расстегнут.
— Володька, бога нет! — громко сказала я, заметив на шее ржавый крест, и села напротив него. — Ты об этом слышал?
— Приходилось. — Володька застегнул рубаху. Зевнул, хрустнув челюстями. Поскреб пальцами бороду. — Ты, безбожница, зачем пришла?
— Вера чай приглашала пить. Пойдешь — вареньем угостит.
— Приду.
— Знаешь, студентка одна в тебя влюбилась. А за что, не пойму: зарос, медведь медведем.
— Ты не любишь?
— Много чести будет.
— Прибежишь еще целоваться в палатку ВВ.
— Жди после дождичка в четверг…
Долго я слонялась по лагерю и не знала, чем занять себя. Ольга сидела за приемником: готовилась к радиопередаче. Идти со мной на реку ловить хариусов не могла.
На берег Хауты я пришла одна. Снег осел, и ноги мои по щиколотку тонули в жидкой грязи.
За поворотом я увидела Свистунова. Он намыливал белье.
— Володька, давай лохмотья! Посмотри, как шею стер! — протянула руку к медной цепочке креста.
— Не смей! — Свистунов от злости сузил глаза.
— Зачем тебе этот крест?
— Я зарок дал его носить. Ты что чудишь? Не приставай. Фраеру морочь голову, а мне не надо!
Первый раз мне стало страшно стоять рядом с Володькой из-за его грубых и непонятных слов. Зачем притащилась на реку? Не могла подыскать себе дела? В камералке осталась книга Александра Савельевича «Особенности тектоники Северного Урала». Села бы читать. Ну, что я для Володьки? Мышонок? Он не мальчишка, не Алик Воронцов, не Вася Кукушкин и Олег. Здоровенный мужик! Разозлится, глаза злющие, того и гляди ударит!
Свистунов вдруг смягчился.
— Не люблю я грязного белья, — примирительно сказал он. — Заставил Аверьяна вымыть ноги и выстирать портянки. Не сделает — вымету из палатки.
— А если не послушается?
— Ты что, в самом деле чокнутая? Заставлю!
— Володя, дай крест посмотреть.
И сама сняла толстый кусок ржавого железа.
— Зачем таскаешь такую тяжесть? Давай выброшу! — Я раскрутила крест, готовясь кинуть его в Хауту.
— Не смей! — Бугор закричал и бросился на меня, сжал стальными пальцами руку.
Крест упал на камни, звонко лязгнув. Я вырвалась и побежала. Показалось, что в руке у Свистунова острый нож.
Расстроенная, я пришла на кухню к Вере.
— Что случилось, коза?
Я промолчала. Принялась мыть миски, чтобы занять себя.
Вера подавила тяжелый вздох.
— Не хочешь говорить, твое дело, — достала из кармана круглое зеркальце, разглядывала свое лицо. Ей не понравились брови, и она подчернила их карандашом. — Анфиса, скажи, кто красивее, я или Тоська?
— Ты.
— А по правде?
— Ты, ты, ты! Довольна?
— А Лариса красивее меня? Они с Сергеем будут целый день вместе… Хотя бы завтра в маршрут с другой студенткой пошел… Ты не слышала, постоянно будут ходить одними парами?.. Я ему сама варенье наложу… Чем бы его еще угостить? Ты не знаешь?
— Испеки пирог.
— А где духовка? Ни печки, ни духовки. Что на керосинке сделаешь?
— Мама пекла пирог на сковородке… Она рассказывала, после войны голодно было… Хлеб по карточкам выдавали, сахар по карточкам… Дома ни грамма муки. Папа с фронта приехал… Мама булку размочила в молоке. В середину повидло положила… Пирог вышел… Так они вдвоем Победу и отпраздновали… Варенье у тебя есть, сгущенного молока дополна… Поняла?
Вера порывисто обняла меня, принялась целовать.
— Анфиса, ты золотко! Век тебя не забуду!
Но мне было не до ее дел. Хотелось побыть одной, разобраться в Володьке и в словах Гущина.
Ничего хорошего я не ожидала от высокой женщины с грубым, прокуренным голосом, которая тащила меня за собой по темным улицам. Я не могла понять, откуда она взялась и что ей от меня нужно.
Я страшно устала. Мне безразлично было, что со мной произойдет. Апатия овладела мной. Устала прятаться и убегать. Перестала верить людям. Горькие мысли навалились на меня. Разве Алик Воронцов не говорил, что любит меня, а обманул… Оказался подлецом… Как поступил?.. Себе и мне жизнь поломал. Из-за него меня не допустили к экзаменам…
А тут еще этот надоедливый дождь. Он извел меня. В туфлях полно воды. На мне нет сухой нитки, промокла насквозь. Куда она тянет?
Женщина остановилась перед темным парадным. Решительно рванула дверь. Втолкнула меня. Мне пришлось убедиться, что у нее сильные руки.
— Шагай!
Первая ступенька, вторая…
Высокая женщина обогнала меня. Хлопнула дверь. Я оказалась в маленькой прихожей. Зажмурилась отсвета яркой лампочки.
— Раздевайся! — последовала властная команда. — Ночевать будешь у меня… До утра никуда не отпущу.
На вешалке висели меховая шуба, пальто, белый халат.
Я выбрала свободный крючок и повесила мокрое пальто. Тяжелые капли застучали по линолеуму.
Женщина прошла в комнату. Я с трудом узнала ее. Она показалась мне ниже ростом, старее. Морщины на лбу, в уголках рта. В волосах седые пряди. Но особенно поразил ее костюм: белая блузка заправлена в военные брюки, на ногах кирзовые солдатские сапоги.
— Устала на каблуках ходить, — доверительно сказала хозяйка и впервые улыбнулась. — Люблю сапоги. Ноги в них отдыхают. А туфли ты снимай. Ноги промочила? Держи! — протянула мне серые растоптанные валенки.
В таких же валенках папа ходил дома. Их он привез с фронта.
— Я чайник поставила. Попьем мы с тобой чайку. Я заварю крепкого. Ты вся дрожишь. Испугалась? Перемерзла? А знаешь, давай-ка выкупайся в ванне, а то завтра сопли распустишь. Звать тебя как?
— Анфиса, — тихо ответила я, не зная, как себя вести.
— Ты чего стоишь? Я сказала, раздевайся, Анфиса. А меня Степанидой величают, по отцу Ивановной, а больше Степой звали… А сейчас Дядей Степой стала. Привыкла я!
Я испуганно смотрела на хозяйку, ничего не понимая. Почему она дядя Степа?
Степанида Ивановна говорила требовательно, как будто отдавала приказ. Фразы были короткие и отрывистые. Словно она имела на это право.
Наверное, она работник милиции. Ходит по улицам в гражданской одежде. Брюки надела, а китель забыла!
Я нерешительно топталась на месте. Стыдно раздеваться, показывать свою штопаную рубашку с оторванным плечиком.
— Я кому сказала, раздевайся! Воду в ванне напусти погорячей!
Я плотно закрыла за собой дверь, щелкнула задвижкой.
Из крана ударила струя воды. Ванна стала быстро наполняться. Мой страх проходил. Наконец, я решилась и влезла в воду. Давно не испытывала такого блаженства. Наступило удивительное спокойствие и умиротворение. Куда-то ушли все недавние страхи и сомнения.
Старательно промыла грязные волосы. Они успели засалиться и висели сосульками. Потом с наслаждением терла тело мочалкой. Отмыла руки, почистила ногти.
— Не заснула случайно, Анфиса?
— Нет, купаюсь!
— Ты затихла, а я подумала, что заснула. Полотенце бери большое. Открой дверь. Возьми мое белье. А свое завтра постираешь. Согрелась?
— Да, Степанида Ивановна.
— Зови меня лучше Степой. Дядей Степой, я так уж привыкла.
— Ладно.
— Чайник давно поспел. Я схлопотала фронтовой бальзам.
На маленьком кухонном столе стояла бутылка с водкой. На тарелке закуска.
— Садись! — Степанида Ивановна оторвала от угла газеты длинную полоску бумаги. Насыпала махорку. Ловко свернула толстую цигарку, а потом старательно заклеила ее языком.
После войны папе никогда не хватало папирос. Он покупал себе махорку. Ее продавали стаканами на рынке. Смотря на Степаниду Ивановну, я вспомнила об этом. Часто я думаю о папе. Если бы он был жив, все было бы по-другому!
— Садись, Анфиса! Лет тебе сколько?
— Семнадцать… Месяца еще не хватает, через месяц будет ровно семнадцать.
— Так и подумала. Посмотрела на тебя на вокзале и вспомнила свою молодость. Бросилась на твоих обидчиков. Другие проходят мимо, а я не могу оставаться равнодушной… Не могу видеть безобразия… Семнадцать лет… Вроде бы вчера мне столько было… Вспомнила и захотелось с тобой по-фронтовому посидеть… Ты не удивляйся, что я в сапогах и брюках… Тянет к ним… Родными кажутся… Я себе немного налью, законные сто граммов, как гвардейцам давали во время войны. Ну, за твою жизнь, за твои семнадцать лет!
Степанида Ивановна улыбнулась. Морщинки разгладились, и она показалась мне еще молодой и даже красивой. Она наколола вилкой соленый огурец, протянула мне:
— Попробуй! Семнадцать лет… Нет, не вернуть мне… Прошла молодость.. Но я не жалею… Краснеть не приходится… — Она задумчиво откинула голову назад и негромко прочитала:
Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Замолчала. Глаза ее заволокло слезами.
— Вот и вся моя биография в этих двух строчках. — Сказала тихо, увидев, что я уставилась на нее. Не обращай внимания.