Опустив голову, я медленно брела по тундре. Часто впереди меня с моховых кочек шумно взлетали куропатки, испуганно стуча крыльями. Птицы не до конца успели вылинять и поражали белизной зимних перьев. Удивляло обилие дичи: с болот и озер подымались гуси, утки и кулички. Изваяниями застыли белые совы.
Со взгорка я увидела вылинявшие треугольники палаток. Но не хватало сил дойти до них. Шмыгала носом, чтобы не зареветь.
Солнце быстро скатывалось, как большой футбольный мяч, за острый гребень Главного. Вода в ручье темнела под берегами, оставаясь на середине еще светлой с красноватыми бликами.
Швырком сбросила рюкзак на землю. Вытянула гудевшие ноги. Показалось, что на зеленом берегу Хауты, как и раньше, десять палаток, когда работала вся партия. Но напрасно я обманывала себя и хотела поверить в чудо. Стояли три палатки: маленькая — моя, четырехместная — горных рабочих и отдельно палатка-кухня. Нетерпеливым движением руки сдернула с лица накомарник. Три палатки на прежнем месте, а остальные свернули и увезли. Только сейчас по-настоящему поняла сокращенное название нашей партии: ПРП-1 — поисково-ревизионная партия номер один. Поисково-ревизионная! Значит, после второй стоянки за Скалистым, у пяти озер, снова перебазировка, новые маршруты геологов. А нам, горным рабочим, копать канавы, отрывать коренные породы. Может быть, зря поссорилась с ребятами? Если Александр Савельевич не отправит меня на сто десятый, мне с ними работать весь сезон. Не лучше ли им уступить? Приписать? Аверьян Гущин просил пять кубов. Леха Цыпленков больше бы не потребовал. А Бугру добавить кубов восемь. Он самый сильный и здорово рвет породу!
Но к чему такие мысли? Кто дал мне право приписывать то, чего нет? Разве отец и мать учили меня обманывать? Никогда не забуду, как однажды папе в кассе передали лишние деньги во время получки. Обнаружил он это в выходной день. Немедленно поехал на завод, узнал адрес кассирши и отвез ей домой деньги. Нет, никому я не припишу ни одного лишнего куба! Пусть со мной делают, что хотят!
Укрепившись в сознании, что я поступила совершенно правильно, я почувствовала себя увереннее, даже попробовала улыбнуться. Стащила резиновые сапоги. Опухшие ноги нестерпимо горели. Вошла в воду. Боль утихла. Я с облегчением вздохнула, отдаваясь отдыху.
Сзади загремели камни. Я быстро обернулась. На меня медленно шел Лешка Цыпленков, весело улыбаясь.
— Испугалась? Здорово я тебя настращал? Ведьма, ты что, одурела? — Лешка подхватил меня на руки и вытащил из воды. — Заболеть хочешь? Здесь враз простудишься. Когда пьешь воду, зубы ломит.
— Пусти, слышишь! — Я вырвалась из рук парня. Быстро намотала портянки и затолкала ноги в сапоги.
— Разве портянки так крутят? — вздохнул Лешка, удивляясь моей неопытности. — Чему тебя только в школе учили? Ну, скажи?
— Портянки не показывали, как крутить, ты прав.
— А зря. — Цыпленков бесцеремонно стащил с моей ноги сапог. Увидел растертую в кровь пятку. — Подорожник надо приложить. Мать мне привязывала, помню.
— Заживет и так.
— Дойдешь? А то донесу. Легкая ты, как перышко.
— А говорил, что я ведьма. Сама дотопаю.
— Ты не сказала, что ногу стерла. Могла завтрак не таскать к канавам. Невелики бары, сами пришли бы на кухню.
— Кому бы я сказала? Тебе или Бугру? Аверьяну Гущину? Кто разорался о кубиках? Вам приписка нужна. Разве я не понимаю? Думала, вы настоящие парни, а вы — дерьмо.
— Ты поосторожней.
— Ударишь?
— Сказал, поосторожней.
— Трус ты, Цыпленок. И Бугор — такой же трус!
— Ты брось, Бугор в законе! — У Лешки испуганно округлились глаза.
— Сто раз слышу, в законе, в законе. Не пойму, что это значит?
— Вор он, поняла? Слово дал какое-то уркам, как выйдет на волю, будет снова воровать. Вот почему в законе. Крест видела? Таскает, чтобы все знали силу его слова. Восемь лет выпиливал кусочком напильника.
— Врешь! — Я не могла прийти в себя, ошеломленная услышанным, не веря ни одному слову.
— Честное слово! Хочешь, побожусь?
— Ты тоже вор?
— Нет… я работяга.
— Спасибо, хоть успокоил… Никогда не думала, что Бугор такой дурак. Восемь лет крест пилил… Разве не мог настоящей работы для себя придумать? А я его за человека считала. Вор! После войны у мамы украли хлебные карточки… Какой-то паразит наш хлеб съел… Дома у нас всего три картошки оставалось… В цехе мама упала от голода… Ее подруги с «Прядилки» узнали об украденных карточках, свой хлеб отдавали… Мама домой хлеб в платочке приносила… Развяжет платок, а кусочки разваливаются… Кусочки маленькие, как кубики… Работницы от себя хлеб отрывали… А ты спрашивал, какая я рабочая! Нам с мамой рабочие «Прядилки» не дали умереть с голоду! Разве я их могу подвести? — Я тяжело вздохнула. Стыдно вспомнить: и меня чуть не втянули в кампанию воровкой. Почему я забыла о хлебных карточках?
— Анфиса, я с тобой по-хорошему хотел поговорить; а погорячился.
— Ну говори. Скажи, что тебе Бугор еще насоветовал? Слушаешь ты его, боишься. Разве он человек?
— А кто же?
— Нет, не человек. Позорит это звание. Он мог бы украсть наши хлебные карточки. Бугру скажи, ненавижу я его! Человек — это звучит гордо! Горький так сказал! Ты слышал?
— Нет… а слова правильные, — Цыпленков задумчиво замолчал. — А я так думаю, человеком быть трудно. Отвечать за все надо. Я Маргариту вспомнил. Прозвали ее Королевой, а за что? Какая она королева! Просто баба. Жизнь у нее трудная, с заковырками. Одним словом, тысяча и одна ночь. Рано вышла замуж, муж умер, потом сына похоронила. Вышла второй раз замуж. Пьяница ей попался на горе. Ушла она от него. Разобрался я — хорошая она. Это не всем дано понять! А мне она открылась. — Лешка задумчиво улыбнулся, вспомнив что-то радостное. Неожиданно повернулся ко мне и спросил, как будто ничего не произошло: — На обед что сварганила? А?
— Обеда не будет. Больше я вам не повариха… Сами варите… Я встану на канаву. Вы о рубчиках думаете, я тоже не рыжая. Тоже заработать надо. Я не крестница-нахлебница.
Мы молча дошли до лагеря. Лешка Цыпленков украдкой поглядывал на меня, все еще надеясь, что я смягчусь, зайду на кухню, займусь примусом. В палатке я достала из ящика банку тушенки, взяла горсть черных сухарей, насыпала в карман колотого сахару.
— Грызи сухари, Цыпленок, — сказала я твердо и направилась к своей палатке. — Вот тебе и весь обед.
Есть мне не хотелось. Залезла в спальный мешок и с наслаждением вытянулась. Но сон не шел: мучила совесть. Первый раз я оставила ребят без обеда. Загремела галька, раздались тяжелые шаги около палатки.
— Чудит ведьма! — услышала голос Аверьяна Гущина.
— А сама она обедала? — хрипловатый бас принадлежал Володьке Свистунову.
— Нет.
— Ты уговорил бы ее.
— Пробовал, — сокрушенно вздохнул Лешка Цыпленков.
— Взял бы сам что-нибудь наколдовал, — зло сказал Бугор. — Жрать хочется.
— Становись — сам вари! — огрызнулся Леха.
— Цыпленок, ты что-то разговорился. Придется, пожалуй, тебе объяснить: человек я нервный и относиться ко мне надо с уважением.
— К тебе, Бугор?
— Да.
— Ты на человека непохож. Слышал слова Горького о человеке?
— А я кто, по-твоему? Не человек? Хочешь, я из тебя черепаху сделаю? В один момент!
— Слабо!
— Посмотрим.
— А ну, пойдем поговорим! Не люблю свидетелей.
Парни ушли, и я не узнала, чем кончился их спор.
— Эй, работнички, вставайте! — громко закричала я утром, подходя к большой палатке. Но никто не отозвался. Я заглянула в палатку: там никого не было. Поняла, что давно ушли на работу. Я взяла лом и лопату и направилась к своей канаве. Надо доказать, что я умею работать.
С реки рваными клочьями подымался туман и полз по камням, шаркал и царапал их. Большая черная туча закрыла солнце, и сразу потемнело. От Главного и раскатанных по тундре камней потянуло холодом.
Растертая правая нога болела, каждый шаг давался с трудом. Не один раз я останавливалась и отдыхала. Цыпленков посоветовал привязать к пятке подорожник. Я не знала, рос ли он в тундре, но на всякий случай старательно искала его среди куропачьей травы, камнеломок и густых веников пушицы.
Все мои мысли заняла канава. Я обдумывала предстоящую работу. Верила, что сумею с ней справиться. Представила себе, что канавы приехал принимать Александр Савельевич. Рядом с ним геологи — Сергей, Боб Большой, Боб Маленький и Президент. Все довольны моей работой, хвалят. Нет сомнения, что нам удалось открыть большое месторождение халькопирита…
Мои мысли прервал дождь. Он начался внезапно, сбиваемый в сторону порывами ветра.
Дождь я встретила радостно: он избавлял от комаров. Наверное, из-за больной ноги дорога до канавы показалась в сто километров. Я часто останавливалась, отыскивала приметные знаки и камни. Канава задана на первом маршруте Александра Савельевича. Тогда он много мне рассказывал о работе геолога. Оживали перегибы пород, отложения объясняли историю Земли. «Помимо кварца и кварцита, отмечаются обломки плагиоклазов, основных эффузитов и кварцито-серацитовых сланцев», — вспомнила я его объяснение. Названия минералов запомнились своим необычным созвучием.
Сергей совершенно другой. Малоразговорчивый. Во время работы он никогда не заводил разговор, а лишь отвечал на вопросы. Жадно оглядывал каждую вершину хребтов, словно хотел их вобрать в себя. Маршрут ему постоянно казался маленьким, а отпущенное на работу время слишком коротким. Если бы не было приказа возвращаться в лагерь к восьми часам вечера, он оставался бы в горах до утра.
Почему я вспомнила о геологах? Они увлекли меня своей одержимостью. Верю, что так и надо жить. Боб Большой и Боб Маленький по-прежнему притаскивали больше всех камней, и у них «почти коллекция минералогического музея». По-своему интересен и задумчивый, сосредоточенный Президент!
На последнем разборе в камералке Александр Савельевич особенно похваливал Президента, подчеркивая широту его знаний. Я едва сдержалась, чтобы не заспорить с начальником партии. Сергей — самый талантливый геолог, самый пытливый и вдумчивый. Может быть, я бы не переспорила Александра Савельевича, но верю в Сергея, верю, Да зачем доказывать, когда чувствую сердцем!