Я выдернула из кармана штормовки носовой платок, прижала к ране.
Бугор внимательно смотрел за мной глазами. Я не удержалась, спросила:
— Что такое закон? Ты в законе? А я тебя за хорошего парня считала, верила.
— Верила?
— Верила. Твою записку на дощечке прочитала. Поняла, ты написал. Верила, придешь.
— Спасибо! Бугор отбегал, — сказал с болью Володька. — Ногу оттяпают. Факт, как дважды два четыре. Был вором. В законе себя объявил. Проняла ты меня. Знай: воровать я начал из-за голода. После войны трудно было, отец с фронта не вернулся. А мать с горя запила! Один остался, как хочешь, так и крутись. Я работать пойду. В любой гараж возьмут. Я механик хороший, могу и за шофера сесть или на вездеходе вкалывать. Мне все равно. Руки есть, работа найдется!
— Я знаю, будешь работать! — Я гладила парня по руке. — Ты человек… Запомни, Володька: ты — человек! Посмотри, шею цепью стер. Ради чего взялся таскать ржавый крест?
— Ты москвичка?
— Москвичка.
— Адрес дашь, чтобы я письмо тебе написал или когда заехал… Человеком стану, сама посмотришь!
— Адрес дам, из дому не выгоню. Гостем будешь. Пиши, приезжай. Меня дома не будет — мама встретит. Она у меня простая, ласковая… а отца нет, умер. Ты запомни: Дегунино, дом тридцать семь, квартира один… Адрес простой.
— Я запомню! — Бугор сорвал с шеи крест. Подержал в руке кусок ржавого железа, словно взвешивал его в руке, и швырнул в снег. — Все, Анфиса! Нет Бугра! Чем взяла меня, не пойму. Слышишь, пигалица, райская птичка! Понравилась ты мне. За палатку ВВ прости. Кубики — ерунда. Понял я. Жизнь не нарисуешь, не картина, ее делать надо. Ты помогла разобраться. Кто тебя наставил, так и не разобрался. Но ты все поняла и рассудила правильно. Вышло, что я за воздушными шарами гонялся. Если отчикают ногу, худо придется. Ты инвалида тогда хоть не выгони. Прими, если вдруг заявлюсь к тебе в Москве!
— Ты что, Володька? Сдурел. Ко мне приедешь. Разве я позволю тебя выгнать?! Мама у меня хорошая!
— Ну-ну, утешай, говори разные приятные слова! Сама не веришь в них. Через три дня приедет вездеход, если Малюта железную коробку не гробанул. Ты не хуже меня об этом знаешь. Была бы пила, сам себе ногу оттяпал.
— Ребята пойдут в лагерь за вездеходом. Я скажу!
— Кто пойдет? Цыпленок? Гущин? Ты плохо их знаешь: не потопают, не захотят заработок терять!
— Я пойду.
— Ты?
— Да, я.
— Тебе верю, Анфиса. Меня не бросишь. Ты должна знать… Ребят я подговорил… тебе хотел отомстить… А видишь, как вышло… Прости… Дорогу ты найдешь к лагерю?
— По следам вездехода слепой не заблудится.
Я бежала, спотыкаясь, по следам, нарубленным лесенками Мишкиным вездеходом, подгоняя себя и торопя: «Надо спасать Бугра, надо спасать Бугра!». Замятая трава не успела подняться, в глубоких бороздах стояла темная вода, где плавали обрубленные ветки березок и листья ивок.
Маковеев не выбирал дорогу, а лез напролом через тундру, и острые шипы стальных гусениц машины крошили гребни камней и кололи смерзшийся в пазухах трещин лед. Для вездеходчика не существовали ни широкие плесы рек и ручьев, ни бурные, порожистые перекаты.
Я моталась из стороны в сторону за следами траков, боясь их потерять и сбиться с пути, совершенно измученная и обессиленная. Наверное, не сосчитать, сколько раз уже купалась в речках и ручьях, окунаясь с головой в глубоких ямах. Изранила ноги, обломала ногти на руках, цепляясь за камни, острые льдины и заструги снега, когда боролась за жизнь, барахталась в пенистых потоках.
Последними словами я кляла Мишку Маковеева, готова была его убить.
Нитка следов тянулась по зеленой тундре, то взбираясь на террасы или подымаясь еще выше к склонам, то срываясь под кручи и петляя по равнине между мочажинами, буграми и кустами.
Я налетела на камень и упала, разбив руки и колени. Не хватило сил подняться и перевернуться на бок. Лежала, уткнувшись лицом в мокрый ягель. Повернула голову и увидела кусок чистого неба, острые вершины скал и белые снежники. Первый раз я пожалела, что отправилась на Север, и заплакала. Видно, мне уже никогда не добраться до темнеющих хребтов, за которыми должны стоять палатки лагеря, не увидеть геологов, не встретить девчонок, ничего не рассказать Александру Савельевичу о несчастном случае с Бугром! Нет, я не смогла выдержать испытание!
На руку сел комар и, перегнувшись, воткнул в нее острое жало. А следом за ним на меня упало черное облако, и тысячи комаров обсыпали лицо, уши, затылок, руки и голую ногу. У меня даже не было сил отмахиваться от них.
Комары раздулись, краснели, как зерна гречихи. Я подумала: «Через несколько часов они высосут из меня кровь, и я уже никогда не встану. Потом до меня доберется рыжая росомаха. В тундре и горах я не один раз встречала рога оленей и обглоданные кости. Старалась представить, какая разыгралась драма: зарезали ли оленя полярные волки или отбила от стада росомаха.
«Анфиса, Бугра надо спасать!». Сознание, что я спешу за помощью раненому, подхлестнуло меня. С трудом поднялась и поползла на коленях, как слепая, шаря руками, чтобы не выпускать разбитую колею. Не в силах согнать комаров, прижимала лицо к траве, давя так насекомых, и упрямо ползла.
— Анфиса, стой! Ведьма, подожди!
Кто-то звал меня, но я не остановилась. Доползла до ручья и опустила голову в холодную воду. Она немного взбодрила меня. Вдоволь напилась, чувствуя, что отяжелела от воды.
— Анфиса-а-а!
Начала бредить. Опустив руку, отыскала мокрый след гусениц и поползла вперед. «Анфиса, Володьку надо спасать!» — твердила я себе.
— Стой, ведьма!
Я почувствовала, как кто-то оторвал меня от земли, поднял на руки. Я попробовала открыть глаза, но опухшие веки не слушались.
Лешка Цыпленков тряс меня изо всей силы:
— Анфиса!
Я уткнулась в грудь парню и заплакала. Я не чувствовала своих слез, которые скользили по щекам.
— Почему идешь одна?
— Думала, вы с Гущиным не пойдете в лагерь.
— Ты что, сдурела? Разве я не человек? Гущин очумел, ему деньги на машину надо собирать. Он и на преступление ради них пойдет. Бугра подбивал на сто десятом сейф расколоть в конторе. Да опоздал. Бугор завязать решил. Сорвалась зря наколка. Золото пробовал мыть на Хауте, да ничего не вышло!
— Это он мыл?
— Да, Аверьян. У психов один шаг до тюрьмы. Пристал к тебе, чтобы кубики приписала. Я дурак, тоже закуролесил. А Бугор садиться больше не хочет, сыт по горло тюремными клопами.
До меня с трудом доходил смысл слов Цыпленкова. Крепко вцепилась в его руку, словно боялась потерять.
— Ты сможешь идти, Анфиса? Надо — потащу тебя на горбу.
— Володьку надо спасать! — шептала я, как в бреду. — Бугра надо спасать.
До сих пор не могу прийти в себя. Почему на моем плече должны искать утешения и выплакиваться девчонки и парни? В Москве поделилась своей бедой Маша Королькова, а здесь, в экспедиции, мне пришлось вытирать слезы влюбленной Вере. Вроде хватит быть хранительницей чужих тайн, так нет же, излил еще душу и Лешка Цыпленков.
Оказывается, что ни человек — у каждого своя история. После демобилизации жизнь старшины второй статьи не склеилась. На Балтике он хорошо служил на минном тральщике, а в «гражданке пошел ко дну и пускал пузыри».
Лешка решил перевоспитаться и доказать, что он гвардеец. Помог случай. Попался ему зачитанный номер журнала «Огонек». Писали о бетонщике с Красноярской ГЭС Цыпленкове. Во время перекрытия Енисея бригада бетонщиков Шелковникова, где работал Цыпленков, завоевала право в соревновании поднять на перекрытии вымпел «Знамя труда». Вместе с бригадиром вымпел подымал и Цыпленков Григорий Анисимович.
Эту историю из своей жизни рассказал мне Лешка Цыпленков, когда мы двигались через тундру в лагерь.
— Анфиса, ты не презирай меня, — тихо выдавил Лешка. — Я решил проверить, смогу ли стать другим. Пересплю, а утром отчитываюсь перед Григорием. Он Цыпленков, и я Цыпленков. Но какая между нами разница! Ты не догадываешься? Я об этом один только знаю. Аверьян Гущин — сволота. Раскусил я его. Я дурак, зря драл глотку из-за кубиков. Григорий Цыпленков, когда работал на Красноярской ГЭС, не был крохобором. И я им не буду. Последний раз сорвался. Ты поняла меня?
— Плохо…
— Сейчас поймешь. Я письмо написал Григорию, все выложил без утайки. Как служил, как работал. О себе решил объявить. Может быть, мы родственники. Я ведь один. Никого у меня нет. Воспитывался в детском доме. Пусть Григорий знает, что есть на свете второй Цыпленков. И я не подведу его. Нашу фамилию не буду марать. Ну кем я был? Лешка Цыпленков — пьяница, Лешка Цыпленков — рвач. Я стану другим!
— Ты сможешь.
— Ты веришь мне?
— Верю.
«Я и Бугру теперь верю — будет он человеком», — думала я.
Глава 18СЛОВО ВЕТЕРАНОВ УРАЛЬСКОГО ДОБРОВОЛЬЧЕСКОГО КОРПУСА
Дождь барабанил вторые сутки по мокрому брезенту палатки. И за все это время порывистому ветру ни разу не удалось разорвать черные облака, сбить его секущие струи. Иногда ветер менял направление: дул с севера, и тогда сразу холодало, вместо тяжелых капель к земле неслись белые хлопья снега.
Внезапное появление вертолета над нашим лагерем походило на чудо, которое удалось совершить летчикам.
Я убеждала себя, что Володьку должны спасти. Но страх не проходил, когда я вспоминала его разбитую ногу, подозрительно ползущую черноту к коленке, залитые кровью бинты и порванные простыни. Не забыть его страдальческих глаз, бледного лица с заострившимися скулами, искусанных губ, спутанных колечек волос на потном лбу и прощального взмаха слабой руки.
Пока с вертолета выгружали продукты и взрывчатку, а потом заботливо укладывали на носилки Володьку, прошло, наверное, минут десять, но для меня они показались мгновением. В поднятом шуме, суете и крике ребят затерялся мой голос. Я не была уверена, что Володька разобрал мои последние слова, когда я успокаивала его и называла еще раз свой московский адрес и имя мамы. Он скрипел зубами от боли, порой терял сознание.