Вертолет вздрогнул, выстреливая темные колечки дыма. Размашистые лопасти винта завертелись, согнали воду, высушивая траву между камнями. Я растерянно смотрела вслед взлетевшей машине.
Вертолет напоминал большую стрекозу со слюдяными крылышками. Машина ткнулась в облачность и пропала. Снова вывалилась перед острыми клыками Скалистого. Прицелилась и перепрыгнула через них.
А я все еще прислушивалась к затихавшему гулу далекого мотора. Растерянно оглянулась, ничего не понимая, совершенно смятенная. После нападения в палатке ВВ Володька стал моим злейшим врагом. Но его ранение потрясло: для меня он рвал породу. И сейчас я готова была бежать за улетевшим вертолетом, не раздумывая отдала бы ему свою кровь, чтобы только спасти.
Я почувствовала, что страшно устала от тяжелого перехода через тундру. Едва добрела до палатки. Сбитые резиновыми сапогами пятки нестерпимо горели.
— Анфиса, подожди! — из-за палатки выбежала Сладкоежка, вертя перед моими глазами разноцветными конвертами. — Ты счастливая: сразу три письма. А я посылку получила.
— Давай, — я безразлично протянула руку.
— Спляши.
— Не буду.
— Ты не рада письмам? — удивилась студентка, поворачивая рывком меня к себе, заглядывая в глаза. — Ну, скажи, ты не рада?.. Знаю, тебе жалко Свистунова.
Я заплакала.
— Я боялась Бугра, — призналась Тося. — А почему — сама не пойму. Лешка Цыпленков чуть-чуть похож на него, но не такой страшный.
Я могла многое рассказать подруге о Володьке Свистунове, но не имела права посвящать в его тайну. Зачем рассказывать, что он вор: дал мне слово покончить со старым, сорвал с шеи никому не нужный крест. Нет больше вора в законе! Есть человек.
— Я верю, его спасут.
— Анфиса, ты пришла с Хауты в лагерь за помощью… Не боялась одна идти по тундре?
— Лешка шел со мной… Вдвоем не страшно… А разве ты не пошла бы?
— Но все равно ты, Анфиса, храбрая!
— Храброго человека ты не видала, — я чуть улыбнулась губами, вспомнив ласковые глаза гвардии старшины медицинской службы. — Есть у меня одна знакомая в Москве, Дядя Степа. Настоящий храбрец! Степанида Ивановна. Степой ее на фронте звали… Ушла добровольцем в сорок первом… санитаркой была, раненых с поля выносила… Не раз с фашистами дралась, из автомата стреляла. Познакомлю тебя с нею.
— Я буду рада!
Спасибо Сладкоежке, помогла мне лечь. Я упала на койку и сразу куда-то провалилась. Проспала долго. Открыла глаза и не могла понять, кто меня раздел и так заботливо укрыл одеялом. На ящике стояли миска с гречневой кашей и кружка чаю! Я поняла: приходила проведывать Вера. Будить не решилась и оставила ужин. Забегала и Сладкоежка: горкой насыпаны шоколадные конфеты в разноцветных обертках.
В лагере по-ночному тихо. Трудно понять, наступил день или еще стояла ночь. Дождь перестал. Ветер высушил брезент, и провисшие полы палатки натянулись.
Надо вставать, но я лежала. Усталость не прошла, ноги не поднять — свинцовые. Мысли далеко от лагеря, за Скалистым, куда скрылся вертолет. Я мысленно следила за ним. Перелетала через знакомые пики и хребты, кружила по узким ущельям, пересекала поляны, озера, реки и тундру. Попыталась представить незнакомый аэродром, санитарную машину, больницу, врачей в белых халатах.
Я верила, что Володьку Свистунова должны спасти и что я его скоро встречу. Но загадывать наперед не хотела. «Чудачка Сладкоежка, — подумала я, расчесывая волосы. — Спросила, жалко ли мне Бугра. Очень. Но жалею я его не из-за сострадания к его увечью, а за всю бестолковую жизнь, потраченную зря».
Вспомнила свою историю. Из памяти не вытравить Воронцова. Бальное платье для выпускного вечера чуть не испортило мне жизнь. Спасибо, что я вовремя встретила гвардии старшину — Дядю Степу. Без экспедиции я теперь не могу жить. Каждый рабочий начинает свою учебу с самого простого. Я тоже начала с простого. Научилась копать канавы. На моих ладонях — трудовые мозоли. И снова подумала о Свистунове. Он умел работать, мастерски взрывал. Грунт седьмой категории! Без Володьки трудно придется, но сдаваться нельзя. Канавы надо копать, геологи должны знать простирание коренных на Главном и Скалистом.
До зарезу нужен взрывник, чтобы не сорвались работы экспедиции. Не забыл ли об этом Александр Савельевич за ЧП и всеми хлопотами?
Канавы сейчас главное. Камни, трудный грунт и вечная мерзлота.
Наконец, вспомнила о полученных письмах — они у меня в руках. По прыгающим буквам узнала знакомый почерк. Не в ладах мама с пером. Дорогая мама, я тебя давно-давно не видела, кажется, целую вечность. Хочется расцеловать, разгладить твои морщинки.
Первая половина страницы — просьбы и советы беречь себя, не лазить на высокие горы, не простужаться. Наконец, дошла и до новостей. Мама передавала приветы от женщин из своей бригады. И сообщила: Маша Королькова выходит замуж. Приглашает меня на свадьбу.
Я отодвинула страничку, задумалась. Вспомнила свою поездку на аэродром к Горегляду.
Посмотреть бы на Машу Королькову в белом подвенечном платье! Начала перебирать наших девчонок из класса. Кто еще мог выйти замуж: Элла Эдигорян, Вера Малышева или Оля Веткина? Посмеялась над собой. Почему я решила выдавать подруг замуж? Не собирались они выходить замуж, зачем я фантазирую! Они сейчас готовятся к экзаменам в институты. А может быть, некоторые уже работают на заводах, фабриках, стоят за прилавками в магазинах? Жалко, что мы не посвящали друг друга в свои планы.
Не забыла мальчишек: Вовочку Терехина, Андрея Задворочнова. Кто что делает? Увидели бы они меня в рабочей спецовке с ломом в руках или подборочной лопатой. «Мальчишки, я рабочая! Честное слово, здорово!»
Потом принялась мысленно рисовать себе портрет Горегляда. От него память почему-то сразу вернула меня к улетевшим вертолетчикам. Летчик и штурман невысокие, черноволосые. Возникали и знакомые лица: Сергея, Боба Большого, Президента и Володьки Бугра. Я уверена, что Виктор Горегляд ни на кого из них не похож. Но нас с ним роднили напряженная работа, постоянная опасность. Для Виктора они в воздухе, а для нас — в горах, около обрывов и обледеневших трещин.
Прогремел, лязгая гусеницами, вездеход. Я спрыгнула с постели, выглянула из палатки.
— Эй, Мишка-а! Ма-лю-та-а-а Ску-ра-тов! По-дож-ди-и!
Но машина гулко промчалась, вырубая в траве широкие колеи. Я не имела права нежиться в постели, когда все работали. Быстро оделась и вышла. Солнце светило ярко, упираясь нижним краем в темные тучи.
У Веры решила узнать время. Но в палатке, за обеденным столом, к своему удивлению, я увидела Чаплыгину.
— Здравствуй, Лариса! — обрадовалась я девушке. — Скажи, сколько сейчас времени?
— Половина второго.
— Сколько, сколько? — опешила я.
— Половина второго.
— Вера где?
— Ушла с геологами. — Чаплыгина покровительственно улыбнулась. — Александр Савельевич не умеет приказывать. Все делают, что хотят. Пироги стал печь сапожник, а сапоги — шить пирожник. Как в басне! Наша повариха решила стать коллектором!
— А ты злая, Лариса!
— Да не такая ласковая, как ты. Свистунова угробила и хоть бы что. Даже глазом не моргнула. Я на твоем месте со стыда сгорела бы.
— Ты что? Что ты… говоришь? Ты с ума сошла! — растерялась я и тут же заплакала — ничего не могла с собой поделать. — Как тебе не стыдно? Как не стыдно? Как не стыдно?
— Не притворяйся. Бугор для тебя рвал породу! Лешка Цыпленков рассказал… Канаву себе потребовала… захотела заработать побольше.
— Лешка не мог так сказать, ты выдумала! — Я шагнула к Ларисе, крепко сжав кулаки. — Идем к Лешке, спросим. Наврала — влеплю!
— Драться хочешь? У кого спрашивать будем? — попробовала улыбнуться студентка. — Все уехали, а тебя Александр Савельевич на канаву не отправил. Выходит, на Хауте без тебя обойдутся.
Мои кулаки разжались. Пальцы стали ватными. По щекам покатились слезы.
— Врешь ты, Лешка не мог так сказать.
Лариса невозмутимо отхлебывала чай, громко кроша острыми зубами сахар.
— Ты передо мной не оправдывайся. Расскажи лучше Александру Савельевичу, может быть, он тебе поверит, что ты не угробила Бугра.
— Расскажу. Не испугаюсь. Он мне поверит…
— Не думаю.
— Поверит! — Я поняла, что нельзя жить больше под страхом. Надо найти Александра Савельевича и поговорить с ним. Ларисе Чаплыгиной лучше идти в самодеятельность или в театр. Я не буду ей завидовать, но работа геолога не для нее. Маршруты для нее пытка. Лешка Цыпленков не мог наврать! Я так и скажу начальнику партии. Чаплыгина все придумала, сказала мне со зла.
— А ты почему в лагере?
— Допрос? У меня ангина, — откусывая сахар и подымая верхнюю губу, чтобы не размазать помаду, сказала Лариса.
— Серьезная болезнь… Забыла сказать: Бугор попросил меня дать твой московский адрес.
— И ты сказала?
— Да… Из больницы он выйдет, к тебе зайдет… В Москве решил снимать судимости.
— Какие судимости? — испуганно вскрикнула она. Щеки побелели, стали серыми. — Ты говорила, что он в цирке работал фокусником. Ты не имела права давать мой адрес… Мало ли я с кем могла шутить.
— А ты шути… продолжай шутить, ты красивая! — Я смотрела на растерянное лицо студентки и наслаждалась местью. — Ты не бойся: адрес я сама твой не знаю… Не сообщила…
Ветер хлопал полами пустых палаток. Не первый раз я испытывала тоскливое чувство, проходя по опустевшему лагерю. Почему Лариса Чаплыгина такая злая? Что я ей сделала плохого? Я не виновата, что Володька не обращал на нее внимания.
Я медленно уходила в тундру, не оборачиваясь и не смотрела на лагерь. Решила встретить Александра Савельевича и все ему рассказать. Скоро почувствовала, что устала. Стертые пятки горели. Не раз присаживалась на камень. Где-то рядом пять озер. О них возбужденно говорил веселый мальчишка Саварка, растопыривая пальцы: «То, то, то, то, то!».
Начался подъем. Под ногами гремели камни, щебенка. В светлый день, когда солнце, — красные, в сумрачный — темные и даже черные.