не испортились от влаги и времени. Так они могли пролежать, по расчетам Ларис, в земле очень долго, чтобы потомки могли их найти и прочитать и сказать Ларис «спасибо». Когда она закапывала банки, спрятать их решила поглубже и яму выкопала приличную. В яме она нашла топорик. Ларис его показала дяде Эдику, он сказал, что это томагавк и что его сделали индейцы.
– Оф, боже мой! Абхазы, что ли? – удивилась Ларис.
– Нет, – сказал дядя Эдик. – Судя по выбитому орнаменту, это индейцы Сиксики, Черноногие. Да.
– Оф! – сказала Ларис. – Как они попали в мой огород?
Ларис по совету дяди Эдика закопала томагавк обратно, как в свое время поступила и с тайной мироздания. Таким образом для будущих поколений Ларис не только сохранила тайну мироздания, но и создала новую – им предстояло понять, почему в одном захоронении находятся рецепты армянской кухни и томагавк индейцев Сиксики.
Примерно в это же время с Ларис случилось еще одно событие. Когда она ходила по огороду и думала, как при переезде забрать с собой всю рассаду, она напевала себе под нос песню, чтобы не нервничать. И вдруг Ларис поняла, что поет она ту самую песню, которую пела ей мама, когда Ларис была маленькая. Ее Ларис много лет никак не могла вспомнить, а тут вдруг вспомнила, сразу всю. Она очень обрадовалась и, бросив рассаду, тут же пошла по подругам: им она тоже ее пела – на случай, если Ларис снова забудет, запомнить песню должны были подруги Азганка и Серуш; Ларис решила, что так будет надежнее даже, чем записать карандашом в школьной тетрадке слова, потому что тетрадка может потеряться, а Азганка и Серуш – не могут. Песня, как оказалась, была про то, что однажды Богу надоела ворона и он хотел отослать ее куда-то подальше; тогда он сказал вороне, чтобы та принесла ему самое красивое существо, которое есть на свете. Бог думал, что вороны долго не будет, потому что ей придется лететь далеко, туда, где летают райские птицы или еще кто-то в этом роде. Но ворона вернулась почти сразу же и принесла Богу своего вороненка. Весь день Ларис пела подругам эту песню. Только вечером она опять вспомнила про рассаду и расстроилась – так и не придумала, как забрать с собой ее всю.
Антон не мог понять, почему они так делают. Почему так быстро сдаются. Почему они вообще сдаются. Почему не цепляются за свою землю так же крепко, как зацепился он за корень старой груши и поэтому не погиб? Когда он говорил это соседям – они молчали в ответ.
Антон спрашивал соседей:
– Вы же говорили – весь аул глупым не бывает. Почему же все хотите убежать? Это же глупо.
Армяне говорили:
– А что делать, Сынок? И вообще, «весь аул глупым не бывает» – это абхазская поговорка. А мы армяне.
– У вас что получается? – гневно возражал Антон. – Нет родины?
– У нас родина – Армения, – печально отвечали армяне.
Возразить на это ему было нечего.
Дауншифтеры Адель и Наденька вообще сказали Антону, что их родина – Тибет.
Абхазы были упрямее армян. Они ни в какую не соглашались ни переносить, ни закатывать под слалом-супергигант свое древнее святилище и кувшин с вином, с помощью которого каждый год Мир создается заново. Пришлось потеющим, во‑первых, пообещать святилище не только сохранить на территории спорта, но и обнести красивой оградой художественной ковки и сделать достопримечательностью абхазской истории для туристов, достопримечательностью платной, так что святилище обеспечит всем абхазам безбедное существование, что, в общем-то, и призвано сделать святилище. Плюс всем абхазам обещаны были новые дома, каждой семье – один новый дом, десять на двенадцать, с мансардой и кафе на цокольном этаже, и дома эти абхазы смогут использовать как частные гостиницы для туристов, что, опять же, обеспечит безбедное существование. Все эти доводы в сумме подействовали. Абхазы пришли к Кучке Аублаа.
После того как при сотворении Мира принял на себя все болезни, молодой жрец Кучка месяц лежал. Но за три дня до того, как к Кучке пришли абхазы, к нему приходил Ибрагим – Сократ привозил его в коляске. Ибрагим сказал Кучке:
– Придут к тебе, скажут: «Может, уступим?» Скажи «да». Пусть уступят. Так будет лучше. А потом опять будет как было. Святилище было и будет.
Ибрагим видел будущее. Так сказала Антону Аэлита однажды. На три дня вперед он точно видел. Через три дня абхазы пришли к молодому жрецу Кучке и сказали, что им предлагают дома и много чего еще, только чтобы они не мешали празднику спорта. И Кучка сказал:
– Уступите. Так будет лучше.
Была только одна семья, которая уходить или уезжать никуда не собиралась. Семья Аублаа. Ибрагим сказал:
– Скоро не будет этого дома. Но ничего. Лестница останется.
Сократ и Аэлита очень расстроились, когда Ибрагим так сказал. А Кучка даже не поверил Ибрагиму и ответил:
– Я все время в доме лежу. Захотят сносить дом – пусть сначала снесут меня.
Ибрагим сказал:
– Хорошо. А я наверх поднимусь. Захотят грушу спилить – пусть сначала спилят меня.
Ибрагим попросил Антона, Сократа и Аэлиту перенести его на руках к груше. Перенос Ибрагима на руках оказался задачей ненамного более легкой, чем перенос армянского кладбища. Он занял два дня. Несли Ибрагима Сократ с Антоном короткими переходами с передышками. Ибрагим только на вид казался сухим, а был тяжелым, как камень, и был к тому же с саблей, при полном параде. К концу второго дня Ибрагима посадили под грушей, а Сократ с Антоном легли под священным деревом и долго лежали без сил, без движения, как Бестужев-Марлинский, нашедший здесь покой.
В последующие дни руками Сократа и Антона над Ибрагимом сооружен был навес на случай дождя. Антон предлагал даже для Ибрагима сделать домик на дереве – для защиты от зубробизона, но Ибрагим над этой идеей посмеялся, сказал, что он не дрозд, чтобы жить на дереве, и что зубробизона он не боится, потому что у него сабля есть.
Так Ибрагим стал жить под деревом. Сократ теперь большую часть дня проводил рядом с ним. Антон – тоже. Аэлита им троим снизу, из дома, приносила еду.
Сократу предстоящая осада и кровопролитная битва с врагами явно казалась хорошим способом снискать славу. Он ходил важный.
Войско осаждающих не появилось, зато вместо него вскоре появились тучи на небе и начались июньские дожди. Они были даже длительней и беспросветней майских. Дожди шли стеной с утра до утра без передышек, без перерывов. Все это время Ибрагим сидел под навесом – вернуть его обратно в дом было просто невозможно. С ним сидели Сократ и Антон. Аэлита приходила каждый день, мокрая до нитки. Дождь шел неделю, прекращаясь только под утро на час или два, и Антон уже стал думать, что сбывается прогноз дяди Эдика – всемирный потоп второго созыва.
На восьмой день выглянуло солнце. К полудню стало даже жарко. Палатку удалось наконец высушить, натянув на ветках груши. Потом Ибрагим сказал Сократу и Антону, чтобы пошли в лес и собрали опят – вечером Аэлита пожарит. Ибрагим грибы любил – он вообще покушать любил. Вечером должна была прийти Аэлита, принести чачу – лекарство от простуды. На пятый день дождей кашлять начал Антон. Но старик, договорившись об этом с Антоном, тоже стал хрипеть, а потом симулировать кашель начал, уже по общей их просьбе, и Сократ. Таким образом, чтобы уберечь от повальной простуды мужчин, Аэлита согласилась принести наверх чачи. Антон, памятуя рассказы Сократа, уточнил у Ибрагима, не будет ли на них сердиться дух Аибги за распитие спиртных напитков в горах. Ибрагим ответил, а Сократ его слова перевел Антону так:
– Дух видит, кто пьет, чтобы веселиться, а кто пьет, чтобы не грустить.
Антон за эти дни не просто промок и промерз, а многократно, раз сто, промок и промерз. Лето в горах – внизу, в деревне, и в горах – наверху, на высоте трех километров, – это были два разных времени года. Утром и днем наверху было так же тепло, как внизу, даже жарче, если солнце светило. Но когда шел дождь – тут было в сто раз тоскливей и неуютней, а ночью – в сто раз холодней и страшней. По ночам разжигали костер. Но дрова, чуть подсушенные рядом с костром, быстро кончались, а новые сухие дрова взять было негде – вокруг был потоп. Так что теперь глоток обжигающей, градусов семьдесят, чачи с горячей, хоть сто градусов пусть будет, закуской был для Антона заветной мечтой. Только теперь он понял, почему те, кто живет в горах, едят очень горячую пищу. Тот, кто промерзал и промокал хоть раз вот так, пять дней подряд, тот может есть и пить хоть жидкую сталь.
Антон и Сократ спустились вниз по горе и зашли в лес, где, по сведениям Сократа, в большом количестве появлялись опята, когда после дождей выходит из-за туч солнце. И действительно, скоро нашли целое море опят. Росли они в кавказском лесу не так, как в русском. Они вырастали прямо на деревьях, усыпая собой стволы, от земли на высоту второго и третьего этажа жилого дома, где собрать их было уже невозможно, или можно было, только если ты – бортник. Но и тех, до которых можно было дотянуться, было столько, что невозможно было собрать все. Поэтому Сократ собирал только самые красивые опята – с длинными плотными ножками и хорошенькими коричневыми шляпками. Антон тоже собирал. Они успели обойти всего одно дерево – только на нем опята можно было собирать до вечера; но Сократ брал только самые лучшие, поэтому, собрав десятка три отборных опят, он направился к следующему дереву. И Антон вместе с ним. Когда они обошли первое дерево и пошли ко второму, они остановились.
Потому что прямо на них смотрел зубробизон. Он стоял у дальнего дерева – толстой старой липы с расколотым надвое стволом. В расколе были россыпи опят. Зубробизон тоже выбирал самые лучшие – откусывал только шляпки опят и ел их. Жевать он перестал, когда увидел Антона и Сократа. Дальше зубробизон долго не думал. Он ударил рогами в старую липу. Удар был такой, что с липы градом посыпались куски коры, листья, сухие ветки и опята. Потом зубробизон уронил голову, выставил вперед рога и не помчался, а пошел к Сократу и Антону. Торопиться ему было некуда.