— Одно тебе скажу: при мне особенно не поговорят, за мою школьную подругу я спокойно любой глаза выцарапаю.
— Пусть уж поговорят напоследок,— усмехнулась я.— Скоро замолчат. Прошла наша пора, Маргоша. У тебя вон дочка на выданье. Мои цапли ко мне пристают: правда, что у двойняшек дети не родятся?
— Не скажи! Ты еще хоть куда. Следишь за собой, одеваешься...— Неожиданно светским тоном, с прищуром художника-модельера: — Этот сарафан очень актуально смотрится.— Чего ни брякнет, чудачка. Помолчала, оглядывая меня завистливым и грустным взглядом.— Что бы там люди ни говорили, хорошая у тебя профессия. Вон какую фигуру сохранила. Раньше сильно тощая была, зато теперь! — она поцеловала кончики сложенных щепоткой пальцев.— Как мой Нугзарчик-стармех утешал меня, когда я растолстела: «Худая корова— не газель». Точно? По улице идешь—мужчины стонут и слюну роняют, а бабье бесится... Мразь! Я этот наш дерьмовый поселок ни в грош не ставлю. Домов понастроили, машин понакупили, ну и что? Слишком легко все дается. И перед глазами легкая жизнь, шашни курортные. Люди раз в пять лет денег не считают, а наши каждый день так хотят.
Смотрю на нее при свете тусклой лампочки: плечи покатые обвисли, глаза припухли, помада на губах размазалась. Забились мы в темный погреб, как две крысы. И вспомнился мне выпускной вечер, о котором Марго говорила, и утро раннее у моря, когда голубоватый туман к воде льнет, а сзади из-за гор солнце, и всех нас вспомнила — семнадцатилетних, взволнованных, свежих,— и стало как-то не по себе.
— Устаешь ты тут, Маргоша,— говорю.— Переменить бы тебе работу.
— Это верно! — согласилась охотно.— Торчу в духоте, корвалол под рукой держу, дня не проходит, чтобы не пришлось накапать. А по ночам душит меня что-то, задыхаюсь. Обложусь подушками, сидя сплю.
— Может, тебе в санаторий какой-нибудь устроиться или в дом отдыха?
— Кем? Кому я там нужна?
— Сестрой-хозяйкой или диетсестрой в столовую.
— Кому я там нужна? Проворовавшаяся продавщица, без образования, без связей. Уже и глаз положить не на что.
— Ладно, будет тебе. Тариэл Шамугия директором санатория работает, он тебе не откажет.
— Что за Шамугия?
— Учился с нами в школе. Года на три раньше кончил.
— К черту твоего Шамугия. Женщине нельзя обращаться с просьбой к мужчине.
— Да нет, он не такой.
— Все такие.
Помолчали немного, Марго опять пиво разлила. Но от пива уже никакого удовольствия.
Я говорю:
— Знаешь, кого я по дороге встретила? Этери, сестру Гелы Микаберидзе.
— Да ну!
— Приглашала в гости... Давай вместе сходим, одной мне трудно с ней будет.
— Бедняга Гела! Смельчак был отчаянный, потому и погиб. А какой-нибудь ублюдок вроде твоего Тариэла в санатории пузо наедает...— Сказала колюче, с вызовом. Я мимо ушей пропустила — черт с ней! А она:—Этери, видно, недавно приехала. Пока привезенных продуктов хватает, обо мне не вспомнит. Ну, ничего, мы привычные, подождем. Голод не тетка — прибежит.— Выждала паузу, но я опять молчу — неохота ввязываться.— Ты не знаешь, муженек с ней, или одна приехала?
— Муж в тот же день назад, говорит, вернулся.
— Еще бы! Репетитор, к вступительным экзаменам готовит. Сейчас у него самая пора.
— Да, нынче в институтах ужас что делается.
— Я слышала, девиц предпочитает готовить. Прошлым летом одну так хорошо подготовил, что она вместо института чуть в родильный дом не угодила. Мать разогналась было в суд, но он с ней встретился, и что ты думаешь? Поладили. Этери тогда разводиться хотела, плакала, из дому уходила, но он и ее отговорил. Так и живет, как в гареме. А посмотреть на него — плюгавый, соплей перешибешь.
— Ну, какой же он плюгавый,— говорю и чувствую, раздражение во мне нарастает, вот-вот наружу вырвется.— Очень приятный мужчина.
Марго на попятный пошла, головой качнула и спрашивает:
— Когда ты к ней собираешься?
— Если идти, то сегодня. Завтра мы, наверное, уедем.
— Зайди, сходим, пожалуй. Я для ее девочек шоколад прихвачу. Сейчас же и отложу, чтоб не забыть. Сходим, беднягу Гелу помянем. Он первый из нашего класса... А еще знаешь, кто от нас ушел?
У меня сердце екнуло от такого вопроса. Испуганно взглянула на Марго.
— Помнишь Изольду Бгажба? Тихая такая, вечно краснела без повода. Ходила — точно кол проглотила.
Я вспомнила, кроткий голос, то ли обиженный, то ли виноватый,чрезмерная застенчивость — признак затаенной гордости, странная, пожалуй, даже смешная в своей надменности походка. Воспоминание ускользало от меня, потупляло глаза, отворачивалось точно так же, как это делала некогда живая Изольда Бгажба.
— Что с ней случилось?
— Бездарный хирург. Умерла от кровотечения.
— Да что ты говоришь?! Бедняжка!—Года три назад мы с ней встретились в Москве, в Петровском пассаже. Значит, Изольды Бгажба больше нет?
Марго, как бы утешая, коснулась моего колена и доверительно поведала:
— Никак замуж не могла выйти. Был у нее один вариант. И человек вроде нее — тихий, библиотекой заведовал, но сорвалось. А ей, видать, приспичило, или одиночества забоялась, словом, решила родить. Без мужа то есть... Ну, как там дело было, никто не знает, но все путем. Понесла, Одни говорили, от библиотекаря, другие какого-то парнишку-таксиста называли. Что ни говори, в тихом омуте черти водятся,— хихикнула Марго и опять нахмурилась.— Только не суждено, видно, было бедняжке. Беременность внематочная оказалась да еще с осложнениями. Наш местный коновал и не разобрался, что к чему. Может, с похмелья был, а может, диплом у него купленный, в первый раз в операционной про внематочную услыхал. Словом, размахался с перепугу, да так, что не смогли бедняжке кровотечение остановить, меньше суток прожила. Родня ее, абхазская, строгая, от нее отреклась, а виновника все-таки хотели проучить, но библиотекарь, говорят, какую-то справку показал, они и отстали, а о таксисте только слух был, никто его в лицо не видел. Машину видели возле дома, зеленый огонек, иной раз даже мотор не выключен, а чья машина, никто не знает.— Марго помолчала и, сменив тон на шутливо-насмешливый, спросила: — Что это ты, сестрица, без благоверного приехала?
Я бы такого мужа далеко не отпускала.
— А я и не отпускала далеко,— говорю.— До Гагры рукой подать.
— Говорят, у вас гости из Москвы...
В этом погребе надо ухо востро держать. Тут каждое слово, как в копилку, проваливается.
Молчу. Жду, что она еще скажет, далее интересно.
— Парнишку этого я видела. До чего хорош! Как молодой олень, ей-богу!
— Ну, Марго,— говорю и сеточку, с собой прихваченную, с деловым видом разворачиваю.— Давай, если что даешь, и пойду, а то ты заговариваться начала.
Она тоже встала.
— Ладно, Додо, ладно. Молчу...
— В прошлый раз обещала тушенку говяжью,— говорю.— Получила?
— Для тебя найдется.
— Дай банок пять. И шпрот десять банок, если есть.
Она пошла в угол по ящикам, коробкам шарить и кричит оттуда:
— Сардины марокканские не хочешь?
— Нет,— говорю,— сама ешь.
— А «завтрак туриста»?
— Возьми с собой в турпоход.
Появляется. Шпроты на груди несет, руками подпирает, ногой картонную коробку подталкивает, а в коробке тушенка, какой-то пакостью вымазана.
— Ты пока оботри, а я сейчас,— свалила шпроты на бочку.
Пока я банки ветошью обтирала, Марго куда-то исчезла. Вылезает из мрака, протягивает бумажный кулек кило на два.
— Это от меня дяде Эрасту.
— Что это?
— Маслины греческие.
— О-о! — Я пакет раскрыла и несколько ягод раскусила.— Спасибо,— говорю по-гречески.— От дяди Эраста и от меня!
— Ладно, ладно,— по спине меня поглаживает. Болтунья, сплетница, а сердце доброе. Такой в школе была, такой на всю жизнь и осталась.— Сколько раз учила: не приходи с сеткой, принеси закрытую провизионку, а то меня покупатели за волосы оттаскают. Что мне с тобой делать? Придется в бумагу завернуть...
Заворачивает банки в газету, ставит в сетку и все ворчит, приговаривает. Я две десятки протянула, она пятерку сдачи дает.
— Маслины — пешкеш! От меня дяде Эрасту!
С сеткой в руке иду к лестнице.
— Спасибо, Марго! И за пиво тоже. Ты бы к нему маслин догадалась — вот был бы кайф!
— Постой-ка! — спохватилась Марго.— Пару бутылок для дяди Эраста дам.
— Да ладно тебе, угомонись. Надавала уже, не донести. Как бы мы тут без тебя жили...
Замахала на меня руками, а сама едва сдерживается, чтоб не просиять. Любит, чтобы ценили ее, чтобы нужным человеком считали. Принесла пиво, сунула в сетку, помогла по лестнице подняться. Шла, а сама все по сторонам озиралась, соображала, что бы мне еще пихнуть.
Из погреба в магазин вылезли, как в парную. Свет яркий по глазам. Очередь у прилавка выросла. В дверях молодежь бородатая, в шортах и кедах, на гитаре бренчат.
Марго обвисшую сетку мне передала и, глядя на очередь, всплеснула руками.
— Ой, моя красненькая бабуся еще здесь! Вовремя я вернулась. Сейчас обслужу, строгая ты моя. В чем только душа держится, а какие шорты стильные! — Старушка бросила на нее испепеляющий взгляд и отвернулась.
— Значит, вечером к Этери сходим,— говорю.
— Сходим, Додо, обязательно сходим,— и опять к очереди обращаясь: — Сейчас, товарищи отдыхающие, мы вас в четыре руки!.. Что вы все к этому прилавку льнете? Вон там у нас книги, грампластинки и вообще культурные товары. Если вас романы про любовь не трогают, купите книгу о вкусной и здоровой пище!
Марго рассеянно поцеловала меня у двери (все ее внимание переключилось на очередь), а я вдруг вспомнила про мальчишек возле почты.
— У тебя не найдется шестнадцати рублей?
— Шестнадцати? — тоже удивилась сумме вроде меня.— А зачем тебе?
— Двое мальчиков без денег остались. Послезавтра вернут.
— Вернут они, как же! На билеты собирают.
— Не. вернут, я отдам.
— Сама бы и одолжила.
— У меня с собой нету.