м начале, когда чуть забродит, шипит и кусается и сладкое, как лимонад. Маджари называют. Из-под желобка давильни относят кувшинами и в чаны. В первую осень я собрала виноградные ягоды на бортике давильнй и съела. А они-то для счета! Сколько ягод, столько кувшинов... Поначалу частенько впросак попадала, даже напивалась за столом — вино вроде слабое, а вкрадчивое. Пьяненькая все ревела и домой просилась, в Россию. «Отпусти, меня, Доментий! Отпусти, Христа ради! Отпусти!..» Теперь унялась. Угомонилась. Подрезали детки крылышки. Отлеталась Полинка Дрюнькова. Сиди теперь, не ершись, по хозяйству колготись.
Наконец я все приготовила, салат нарезала, маринованные помидоры из глиняной кадки достала, а ребят моих не видно. Стала накрывать на стол. Тут Додо из гамака вылезла, девок с матраца согнала — пожаловали, когда все готово!
— Благодать у вас! Просто благодать! Даже вспомнить жутко, по какой жаре мы ехали. Извини, Полюшка, что не помогли — сил никаких.
— Ничего,— говорю,— я привычная.
— Лиа! Нелли! Живо на стол накройте! — а сама ко мне подходит, вкрадчиво так за талию обнимает.— Ну, как вы тут? Ладите или?..
— Да живем помаленьку,— говорю.
— Не поддавайся деревенской трясине. Ты же красивая баба! Следи за собой. Я тебе кремы оставлю, лосьоны... Покажи-ка руки!
Я левую протянула, правая занята.
— И это женская рука! —вертит мою ладонь и смотрит чуть брезгливо.
— Подои вместо меня,— говорю я,— да свиней покорми, да дрова наруби, да старуху обмой, да всю ораву обстирай...
— Можно подумать, за меня все Пушкин делает! — фыркнула.
Мне этот разговор как ножом по сердцу.
— Жара уже спала,— говорю.— Давай пообедаем на веранде.
— Как тебе удобней, Полюшка. Ты хозяйка...
Забегали девчонки по комнате, заскрипели буфетной дверью, как бы посуду не переколотили.
— Тетя Поля, а это куда?
Свекровь шум услыхала, опять палкой в стену.
— Ну, чего тебе еще, мать?
— Что там за беготня?
— Обедать садимся. Сама же сказала...
— Доментий вернулся?
— Нет.— Без него садитесь?! — возмутилась.
— Неужели с голоду помирать?
— Нельзя без хозяина за стол... Если детям невмоготу, их покормите.
Не люблю эти церемонии, не привыкну никак! Думаю: ладно, мы пока сядем тихо-мирно, чтоб старуха не слыхала, а там, глядишь, и Доментий объявится.
Но Джано тоже уперся:
— Детей покорми, а мы дождемся. Что за стол без хозяина!
Мы с Додо переглянулись, плечами пожали. Она пошла за мной на кухню.
— Дай, ради бога, кусок хачапури.
Отрезала ей половину.
— Что-то родственнички мудрят... — говорю. Она рукой махнула.
— Да ну их, хватаются за соломинку! Все это давно по швам трещит. Не будь мы в гостях, я б своему показала!..
Посмотрела на нее. Хачапури пальчиками держит, мизинец оттопырила, ногти длинные ярким лаком покрашены. Она в нашем доме, как трава в винограднике: вроде и высока, и зелена, но там ей не место.
Прибежали наконец ребята с речки. Трусы не обсохли, майки повылазили— шпана деревенская, да и только. Засмущались. Ихние по одну сторону стола встали, мои по другую.
— Обнимитесь! — говорит Додо.— Вы же друг другу двоюродные!
Мои хлопчики толкаются, пересмеиваются, как дурачки. А их двойняшки поглядывают снисходительно.
Первым, как всегда, Петька нашелся, малыша на руки подхватил. Малыш оскорбился, цапнул его за уши.
— Слоненок!
Засмеялись все — Петька и впрямь лопоухий. Расселись маленькие Гачечиладзе за столом, ерзают нетерпеливо.
— Лиа, Нелли, оставляем вас за старших. Чтобы хорошенько поели!
— За нами дело не станет,— отвечает малыш и к отцу строго оборачивается.— Папа, почему вина не вижу?
Набаловали чертенка, но до чего же хорош!..
Вышли мы во двор. Додо опять в гамак, а Джано на скамейку под деревом. Сел, закурил, спрашивает:
— Ну, как, Поля, привыкла?
— К чему?
— Жить по-нашему.
Я пожала плечами.
— Жизнь везде жизнь.
— Это верно...
Помолчал, поглядел на двор, на дом, на новые ворота, на свою машину посреди двора.
— А все-таки жаль,— вздохнул.
— Чего жаль?
— Нет той деревни, что раньше была. Последние дни доживает, Вроде моей матери...
— Тебе бы любоваться, а нам жить. Иной раз в грозу свет выключат, тычемся в потемках, тоска. И как люди жили?..
— Я эту тоску помню. Особенно в грозу... — опять присмотрелся к дому, словно не увидел чего-то, и оглянулся недовольно.— Поля! — говорит.— Помнится, у дверей отцовская шляпа на крючке висела.
— Соломенная, что ли?
— Да, с широкими полями. Он в ней летом в винограднике работал. Где она?
— Солома не железо, истлела шляпа, порвалась.
— И куда ты ее дела?
— Я-то?.. — переспрашиваю и смотрю на него. Уж больно серьезно он про шляпу спрашивает.— Вон, глянь, на краю виноградника видишь пугало? А на что она тебе?
Посмотрел он туда, где пугало в соломенной шляпе набекрейь лохмами размахивало, и нахмурился, в лице весь переменился.
Я и говорю:
— Невестушка, дорогая, что это твой мужик из-за соломенной шляпы убивается? На него даже и не похоже.
Додо приподнялась в гамаке, тоже на пугало глянула, а на него как раз сойка села.
— Хорош красавец! И как его птицы не боятся? — потом к мужу обратилась: — Джано, дай-ка сигарету! Покурю, пока дети не видят...
Под деревом возле гамака ягненок траву пощипывал.
— В младенчестве все прелесть,— глядя на ягненка, сказала Додо.— Это потом из ягнят вырастают бараны, из поросят свиньи, а из прелестных мальчуганов мужики вроде тебя! — Она качнулась в гамаке и кончиком вытянутой ноги ткнула Джано в бедро.
Тот обернулся и сильно шлепнул ее.
— А-а! — жеманно растянула она.— Больно!
Я подумала, что он иногда поколачивает женушку. Вернее, они дерутся, потому что такая не очень-то даст себя поколотить.
— Послушай, Поля, этот домострой начинает меня угнетать. Муженька твоего не видно, а я от голода или в обморок упаду, или с мужем подерусь.
— Твоя правда. Я тоже проголодалась.
— Доментий Гачечиладзе забрел куда-нибудь с дружками, а мы жди!
— Кто забрел? Доментий? Да никуда он с друзьями не заходит!
— Рассказывай!.. Я вашу породу знаю. Поедешь ты еще без меня на курорт! Думаешь, и рассказать некому про твои художества? У меня пол-Гагры знакомых. Да, да!.. Ты у меня весь месяц под колпаком был. Все твои похождения...
— Покорми ее, Поля, а то меня заест.
Я не знала, как быть, но, на мое счастье, стукнула калитка — пришел Доментий.
Что мне у грузин по душе, так это отношения между родственниками. Будь ты хоть седьмая вода на киселе, признают, обласкают, и не как-нибудь, а тепло, по-родственному. А тут родные братья встретились. Обнялись. Мы смотрим. Мне лицо Доментия из-за плеча братнина видно. Улыбается, и глаза такие, как будто у него боль в зубе унялась. Даже я, глядя на него, расплылась, как дурочка, про все забыла. А у него буханка хлеба под мышкой торчит, в руке сверток. Я спохватилась, забрала, высвободила ему руки. Джано брата по спине похлопывает, похохатывает, бубнит что-то. А мой только головой мотает,
— Нет,— говорит,— братец, не ездок я в город. Мать болеет, сам знаешь, и дети...
Додо не удержалась:
— Водой их, что ли, разливать?
Доментий наклонился к ней и чмокнул в щеку.
— Вот что я вам теперь скажу,— Додо насмешливо оглядела братьев.— Пусть ваша матушка на меня не обижается, но, видно, и она не без греха.
— Почему?
— Вы разной породы. Видел бы ты, как Джано твою уралочку лобзал и тискал. Только что ребеночка ей не сделал. А ты кольнул меня усами и... — она состроила потешную рожицу.
Доментий покраснел — вечно она его своими шуточками смущает, с виноватым видом оглянулся на нас и еще раз поцеловал Додо.
— Ну вот, это называется — выпросила.— Додо встала и пошла к дому.— Теперь остается обед выпросить.
Смотрю я на Доментия и удивляюсь: отчего люди при нем добрее делаются? Даже бабка моя Матрена никогда при нем не ругалась и не сквернословила, котом и хахалем его не называла.
Идет рядом с братом, и ростом повыше, и в плечах пошире, руки тяжело вдоль тела висят, косолапит, медведь, а поди ж ты, только калиткой стукнул, и все на место встало — не орда незваная на голову свалилась, а деверь с семьей заехал погостить. Всегда с ним все ясно и ладно. Такой человек! Я когда за грузина шла, подружки ахали: «Ой, Полька, неужели не страшно? Знаешь, какие они!..» А мне такой тихий достался. И слава богу!
Сели за стол. Я на братьев смотрю, до чего же разные! Джано в гостях, а распоряжается почище хозяина. А мой смотрит исподлобья, говорит как-то бережно, точно каждое слово к ранке прикладывает, и улыбка виноватая на лице. Хоть бы я поняла когда-нибудь, в чем он виноватится. В том, что лучше и добрее нас?
Напрасно я стол накрыла не в доме, а на веранде — по проселку мимо нашего двора возвращались с работы соседи. Доментий всех звал к столу. Соседи, отдуваясь, благодарили за приглашение и топали дальше в гору. «Спасибо, Доментий! С приездом Джано! В другой раз, ребята, в другой раз...»
Первым к нам присоединился Шалико. Вошел во двор, маленький, легонький, вроде выжаренный на солнце, с прутиком в руках, в огромных бахилах — ботинках. Ноги у него слегка заплетались — мешала тяжесть ботинок, но казалось, что именно она не дает ему упасть, держит стоймя, как Ваньку-встаньку. На заросшей физиономии Шалико блуждала чуточку виноватая хмельная улыбка.
— Здорово, сосед! — сиплым голосом гаркнул он, подходя к веранде, и дружелюбно улыбнулся.— Папироска найдется?
— Кого я вижу! — с преувеличенной радостью приветствовал его Джано.— Аробщику комтруда Шалико почет и уважение! Почему во дворе? Впустить его в дом! Распахните двери! Садись за стол, дорогой, будь гостем... Гость номер один!.. А он все не меняется! — обернулся к нам Джано.