Шалико считали дурачком, но мне всегда казалось, что он слышит насмешку в обращенных к нему словах и, стыдясь за наших шутников, подыгрывает им. Он облокотился на перила веранды. Была в нем какая-то птичья легкость, точно, сомневаясь в прочности предметов, он прикасался к ним с невесомостью пичуги.
— С приездом брата тебя, Доментий!
— Заходи,— хмуро буркнул Доментий.— Присядь к столу.— Доментий никогда не насмешничал над Шалико.
Шалико ступил на веранду, и мы опять, теперь уже вблизи, увидели, какой он маленький и легонький, пропеченный солнцем, просоленный и прокуренный стареющий мужчина ростом с подростка с расплющенной сзади маленькой головой и с седоватой щетиной на обветренном лице.
Его заметно пошатывало, и Джано произнес с насмешливым укором:
— Да он под бахусом пожаловал! Где успел, Шалико? Не вытерпела душа?
Шалико махнул рукой, мотнул головой и, весело ощерясь, пристроился к столу, дескать, шутите, шутите, я теперь при деле! Последний год он напивался почти ежедневно. Таскался по селу на скрипучей арбе, запряженной доходягами волами, такими же беспородными, как он сам. Кому муку подвезет, кому соль, кому медного купороса в ящике, кому плетень починит или дров нарубит, а кто и просто так пару стаканов вина поднесет. А потом в ночной тишине слышится по селу сиплый спотыкающийся голос — напевая или ругаясь впотьмах, Шалико бредет к своему дому.
— Где твоя арба, Шалико? В надежном месте? Не погуби, не оставь село без поддержки...
— Быки у меня всегда в надежном месте,— с обидой в голосе, невнятно бурчит под нос Шалико и мотает головой. За себя он никогда не обижается, но быков лучше не трогать.— Ежели я выпиваю, это мое дело и других не касается. А быки не должны страдать.— Он поднимает стакан с вином, нетвердо встает и, кое-как изобразив на лице сосредоточенную важность, сипит: — За твой приезд, земляк! За твою вторую половину, забыл, как ее по имени-отчеству. За твоих детей, пусть растут вам на радость...
— Э-э, нет! — качает головой Джано.— Что это ты всех в один стакан покидал? Так не пойдет, хитрец ты эдакий! Хочешь упоить нас и уйти трезвый, как стеклышко? За каждого в отдельности будешь пить!..
Шалико смотрит на Доментия и прикладывает руку к груди.
— Извиняюсь перед обществом. Если скажет тамада. Извини... — Он никогда не смеется, только ощеряется беззвучно, как стареющий пес.
Вторым к нашему застолью присоединяется бывший директор школы Григол. Когда он входит во двор, в белых брюках и в чесучовом кителе, похожий издали на капитана корабля из какого-то кинофильма, мужчины встают ему навстречу. Григол обнимает Джано, долго и с удовольствием целует ручку его жене, с быстрой улыбкой оглядывается на Шалико: этот уже здесь? Потом подмигивает мне и зычным крепким голосом спрашивает по-русски:
— Ну, как, Полина? На нашего молодца не жалуешься? — Вечно он со своими шутками!
А видать, хорош был в молодости! И сейчас-то залюбуешься. Даже кожаная повязка на глазу его не портит. Одним глазом лучше трех двуглазых видит. Особенно хорошо он видит женщин... Желтый быстрый глаз обегает весь стол, потом несколько раз перескакивает с Додо на меня и опять на Додо и наконец прикипает к стакану с вином. Губы Григола вздрагивают, пальцы трогают лезвие ножа.
— Что нового в городе, Джано? Ты там, как говорится, в сферах, а мы здесь навоз месим...
Джано с Григолом заводят речь о политике: Китай, Израиль, еще какие-то там названия. Мне неинтересно. Шут с ним, с Китаем. А Доментий мой слушает, смотрит, но не вмешивается — не нашего, дескать, ума дело. Обидно за него, робеет он как-то умных людей, умных разговоров избегает, а ведь не глупее других.
Мне забываться не ^годится, за столом следить надо: в кувшины вина долить, лобио в миски добавить, сыр и помидоры нарезать, хачапури разогреть...
Григол хоть и при одном глазе, а все замечает, от политики отвлекся, окинул меня быстрым взглядом и Доментия по плечу хлопнул.
— Огрузинил ты ее, Доментий! Совсем грузинка! Молодец!
Джано меня останавливает, за меня тост провозглашает. Слушаю краем уха. Умеет, артист! Прямо кружева языком плетет! И нашей с Доментием любви коснулся: там вдали от родины, где было ему холодно и одиноко; и первые дни после приезда вспомнил: прямо скажу, кое-кто из нас настороженно молодую встретил...
— Где все это теперь? Поля тнас победила, завоевала. А чем, спрашивается? Самым неотразимым оружием: женственностью, добротой, домовитостью.
— Тебя она, может, только сейчас победила, а я с первого взгляда сражен,— пророкотал Григол. И, сверкнув единственным глазом, улыбнулся мне.Я выслушала всех, потупившись, скромненько улыбаясь, поблагодарила, как полагается, пригубила стакан — выучилась наконец. Потом наклонилась к Додо и шепнула: в хлев надо сходить, корову подоить, присмотри тут, дескать, без меня. Она чмокнула меня в щеку.
— Иди уж, иди, образцовая хозяйка...
Уходя с веранды, услышала, как учитель Григол обратился к Шалико:
— Шалико, парень, объясни, ради бога, какими органами ты застолье чуешь? Куда ни придешь, он тут как тут!
Шалико с довольной ухмылкой пробурчал что-то под нос.
— Я читал где-то, что пчелы наделены феноменальным обонянием,— продолжал Григол.— Может, и он вроде той пчелы? Может, у нас под носом феномен живет? Надо бы нам его обследовать для науки. А, Шалико? Что ты на это скажешь? Согласен для науки? А?
Вот ведь умный человек, а тоже удержаться не может. Дался им этот Шалико...
По крутой тропинке поднялась в хлев, кликнула Петьку, чтобы теленка подержал. За Петькой пришлепали мальчишки, вошли цепочкой, выстроились за моей спиной, сопят тихонько, перешептываются.
В хлеву приятная духота распаренного жарой навоза и молодого сена, сохнущего под крышей. У входа рыжий бычок привязан, недели две как на ноги встал.
Сначала мы подпустили теленка к корове и смотрели, как он сосет, а корова осторожно обмахивается хвостом и косится на нас. Потом Петька оттащил теленка. Тот пытался вырваться, Петька пыхтел, обняв его за шею, приговаривал:
— Стой, да стой ты! Ох, и сильный стал, ма...
А кто-то из ребятишек тоненько поскуливал. Я оглянулась, за моей спиной пританцовывал на месте и скулил Буба.
— Ты чего? — спросила я.— По-маленькому хочешь?
Он затряс головой.
— А что с тобой?
— Теленочка жалко...
— Ничего, сейчас кончу и опять ему дам...
Когда тугое вымя размякло под пальцами, я забрала подойник и сказала Петьке:
— Отпускай!..
Теленок с разгону потерял вымя, потом нашел и стал тыкаться, поддавать, находя и теряя губами соски, а Буба, присев возле него на корточки, переживал и глотал слюнку.
Я накрыла ведро марлей, велела Пете отнести его в погреб, а сама заглянула к свиньям. Огромная тучная матка лежала на деревянном настиле, а у ее живота, налезая друг на друга, толкались и повизгивали десятидневные поросята. Беленькие, пузатенькие, с чистой сухой щетинкой и лихо закрученными хвостиками, они были до того хороши, что я позвала ребятишек:
— Мальчишки, полюбуйтесь-ка на них!
Буба прямо обмер у высокого порога.
Поросята по очереди выбирались из кучи, отходили в сторонку и стояли, покачиваясь, точно пьяненькие, моргая черными глазками и подергивая розовыми пятачками, как будто уговаривая себя: «Может, хватит?» И каждый раз оказывалось, что нет, не хватит, хорошо бы еще поесть, и поросята снова лезли в кучу, расталкивали повизгивающую братву.
Вернулся Петя с пойлом для свиньи, наполнил корыто, но свинья не спешила встать. Я слышала, как ей трудно и больно.
Уходя, мы вывели теленка и привязали к частоколу. Он нежно и обиженно мыкнул, оглядываясь на хлев. На губах белеет молоко.
Я спустилась во двор. Смеркалось. За столом я увидела нового гостя — рядом с Шалико полыхал румянцем толстый, как бурдюк, мельник Гурам, наш сосед и дружок Доментия со школьных лет. Кажется, из их класса только они двое в селе и застряли.
Додо, не дождавшись моего возвращения, перебралась в гамак между двумя сливами.
— Ну, как они там? — спросила я, проходя мимо.— Ничего не надо?
— Черта лысого им надо! — с досадой отмахнулась Додо.— Видно, надолго засели.
Гурам поздоровался со мной:
— Добрый вечер, Поля! — и продолжал объяснять что-то Григолу.
Жаль, Гурам без жены пришел — подружка моя Этери засучила бы сейчас рукава, помогла бы, добрая душа. Что-то она реже стала к нам подниматься. Может, обиделась на что?
— Гурам, бессовестный, почему Этери дома оставил?
— У нее там стирка или что-то такое. Может, попозже поднимется.
— Ты же знаешь, не придет она без тебя, гостей постесняется.
— Если тебе помощь нужна, сейчас позову.
— Ну что ты! Просто соскучилась...
Я прошла на кухню, вымыла руки, заглянула к свекрови. Лежит тихая, благостная, светлым взглядом в полумрак комнаты уставилась, пальцами край одеяла теребит.
— Ничего не надо, мама?
— Ничего, дочка. За гостями присмотри, а обо мне не беспокойся. Кто там из соседей? Я что-то по голосам не признаю.
— Учитель Григол. И Гурам наш.
— Гурам заглянул ко мне, проведал. А Григола по голосу не признала. Надо же! Видно, совсем плохи мои дела.
— Еще Шалико пьяненький притащился.
— Этого слышу, этого ни с кем не спутаешь... Не обижайте его, дочка. Мой Георгий никогда его не обижал.
— Не бойся, не такие там люди собрались.
Вернулась я к столу. Когда мимо Джано проходила, он поймал меня за руки.
— Ох, парным молоком пахнешь, Полина!.. Сто лет этого запаха не чуял.
— Лучше всяких духов, верно? — вставил Григол.
Со стороны нашего сада донесся шум автомобильного мотора, потом протяжный, с надрывом сигнал и голос Нодара:
— Еду, Доментий, еду, приготовься!
— Чего ему надо? — Григол метнул на Доментия строгий взгляд.
— Не знаю,— пожал плечами Доментий.— Наверное, опять на охоту собрался.