— Ну, если ты такой за рулем сидел...
— Да ты что! — возмущенно отмахивается он и таращит свои черные глаза.— Это я потом на радостях... Ехал как стеклышко, баранку нежно так в руках держал. «Цицинатэлу» пел, клянусь. Вдруг этот... этот кусочник... Пхакадзе, чтоб ему! На мотоцикле догоняет, жезлом правит, чтобы вправо шел... Ты, говорит, под опускающимся шлагбаумом проскочил! Да опомнись, говорю, начальник, какой шлагбаум, я сегодня ни разу железную дорогу не пересекал! Что толку? Разве докажешь? Ему в лапу надо, а у меня, как назло, мелочь в кармане. Думаю, если я мелочью зазвеню, как нищий на паперти, этот жлоб вовсе в тюрьму меня упечет. Поехал за ним, как мул на привязи. Поставил старушку, где приказали, акт составили. У них даже свидетели нашлись,..
А я как раз собирался с Нодаром бочку воды на машине привезти, бак в душевой залить. Придется теперь Шалико просить. Только выдержит ли его арба бочку на восемьсот литров?
Нодар будку оглядел, принюхался, ко мне обернулся.
— Неужели не держишь?
— Чего?
— А того самого. Чем этот ваш завод, комбинат-гигант занимается? Какова продукция? По-моему, вино, нет? Так неужели ты пару стаканов человеку не поднесешь? Другу, с которым несчастье приключилось... Неужели не поможешь горе развеять? Верно говорил твой брат, странный ты человек, Доментий!
— Чего там! Ладно, дам я тебе вина.
— Дашь... Вроде я побирушка; ты выпей со мной!
— Пить не буду. Уж не обижайся. У меня гости в доме.
— Ну и что? Из-за гостей зубы на полку, что ли?
— Ты меня знаешь. Заведусь... ну его... Завтра по дому дел много. Не уговаривай.
— Чего уговаривать! Мне больше останется...
Гайоз обычно оставляет в тумбочке кувшин, заткнутый кукурузной кочерыжкой,— самому горло промочить или гостя ночного угостить. Вытащил я кувшин, поставил на тумбочку. Рядом стакан граненый поставил. На газету половинку черствого хачапури и две помидорки положил. Глаза у Нодара заблестели, по колену меня шлепнул.
— Молодец, старина! Я еще в поезде знал, что не промахнусь. Думал, куда податься. Ночь. Зайду к Доментию, он сегодня дежурит, посидим, потолкуем. Я ведь не плакаться пришел, а за жизнь поговорить. Не в моем характере слюни распускать, сам знаешь. А с кем у нас можно за жизнь поговорить? С Гурамом твоим, что ли? С ним я всегда идиотом себя чувствую. С тех самых пор, как мы задачки по алтебре и тригонометрии в классе решали. Ага... Я уставлюсь в задачник и, извини за выражение, ни хрена не понимаю. Ну, хоть тресни! А он строчит в тетрадку, и кончик носа от удовольствия шевелится! Не замечал, нет? Чем трудней задача, тем ему больше удовольствия. Прямо кейфует, зараза!
Нодар налил себе вина в стакан, выпил залпом и, толкнув меня локтем, продолжал:
— Что ни говори, обидно. За него обидно, клянусь! Ему наши отличники в подметки не годились, помнишь? Какие сочинения парень писал! Когда учительница их читала, я чуть не плакал. А теперь? В снег и в дождь, в жару и в холод тащится на свою мельницу, крыс разгоняет, включает рубильник, и до вечера приводной ремень над ухом шлеп-шлеп! А какой-нибудь Бено или Тристан раз в год приезжают в деревню на своих «Жигулях» и Гурама снисходительно по пузу похлопывают. Думаешь, они не знают, что в подметки ему не годятся? Знают! Да, видно, чтоб от жизни аппетитный кусок урвать, не обязательно светлую голову иметь. Ты почему со мной не пьешь?— он опять наполнил стакан и протянул мне.— Вот мы трое все разные, только в одном одинаковые — неудачники! Да, да, и ты, и я, и Гурам. Он — ума палата, я — болтун, продувной тип, а ты, так сказать, извините за выражение, хрустальной души человек. За что нас жизнь в дерьмо носом тычет? Чего нам не хватает? Не знаешь? Нуг тебе, положим, нахальства, это брат твой верно сказал. Но у меня-то этого добра на десятерых! Башка тупая? Так вон ведь какая светлая башка на мельнице пылится, кукурузной мукой провоняла. Ничего не понимаю, Доментий. Так всю жизнь задачник по алгебре и читаю! — Он хватил себя свободной рукой по лбу, а другой поднес ко рту стакан и выпил, цедя сквозь зубы.
Мальчишками мы выскакивали из реки, прижав к груди ладони с растопыренными пальцами, валились на раскаленный песок, и на груди у нас отпечатывались орлы с распростертыми крыльями.
Я смотрю на небритое лицо Нодара с ввалившимися глазами и щербатым ртом и вижуг какими мы были на берегу реки, когда по небу бежали облака и наши тени на раскаленном песке то обмирали, то проступали четче.
— А знаешь, кто главный прохиндей в нашем поселке? Кто сто очков вперед всем даст? — не унимается Нодар.— Ваш директор Ника. Ох, прохиндей! Ох, лиса! Трех лет не прошло, как завод получил, уже. дом отгрохал. Видал внутри? Я ему кое-какие материалы подвозил, ну-у!.. Чтоб его три раза подбросили и два раза поймали, заразу!
Насчет Ники он, пожалуй, не ошибается. Мне он тоже подозрителен, этот Ника. Зимой вызвал в кабинет. «Не в службу, а в дружбу, Доментий, не хватает емкостей, захлебываюсь. Не мог бы для общего дела предоставить нам пару чанов побольше?» Пронюхал, что у меня большие чаны пустуют. «Как,— говорю,— предоставить?» — «Привезем к тебе в бочках и перельем.— Вышел из-за стола, руку мне на плечо положил, как дружок закадычный, и вроде как глазами у меня в душе шарит.— Только никому ни слова, Доментий. Смекаешь?» Тут только дурак не смекнет. «У меня чаны,— говорю,— треснули. Оттого и пустуют».— «А ты замажь, не мне сына Большого Георгия разным секретам учить».— «Трещины большие, ничего не выйдет».— «Неужели все треснули?» — отстранился, прищурился, как будто на мушку взял...
Чаны зарыты перед старым срубом. Над ниМи крыша из винограда. Вокруг айва растет. Чаны разные, от махоньких, с трудом впускающих в горло мой кулак, до огромных, на сто пудов вина. Не знаю, наполняли ли их когда-нибудь все сразу. На моей памяти они постепенно пустели. Теперь вино только в трех. Холмики земли над остальными незаметно разровнялись, утрамбовались. Как забытые могилы. Соседи предлагали откопать уемистые чаны и продать — нынче гончары таких не делают. Нодар привозил покупателя и тряс меня за грудки. «Разиня! Теленок! Такие деньги на дороге не валяются!» Я отказался. Я не мог откопать чан, зарытый моим дедом. Все равно как открыть ворота крепости...
Откинешь обрезки лозы, тяпкой сгребешь землю с дождевыми червями, обнажишь маслянисто-желтый круг глины, соскребешь с нее налипшие комочки. Потом смочишь деревянную лопату и, надавив ногой, вгонишь в край круга. Глина вкусно чмокает, чавкает. Вытащишь лопату и вгонишь рядом. Раз за разом обойдешь глину по кругу, отсечешь от земли, поддев лопатой, перевернешь — снизу глина влажно красна, сквозь обожженную дубовую крышку впитала цвет вина, отпечатала древесный рисунок. Встанешь на колени и, осторожно примяв глину по краям чана, снимешь крышку. Вино смотрит на тебя из земли. Вино отца...
— Ника намекал мне, что хотел бы с Джано познакомиться,— говорю я.
— В гости напрашивался, попрошайка?—Нодар криво усмехается.
— Это, говорит, наш долг — оказать уважение такому гостю.
— А ты что? Неужели пригласил? — Нодар брезгливо отстранился от меня.
— Нет.
— Ну и правильно! — Он перевел дух, откусил от хачапури, вытащил сигарету, закурил.— Гони его знаешь куда, коротышку этого! Я его за километр объезжаю, как мусорную свалку. Кто ему нужен, он перед тем стелется, а кто нет... Что он сделал, когда мы стройматериал подвезли? Вынес по трехлитровой банке из-под огурцов; поезжайте, говорит, на завод, скажите от моего имени, чтоб вам из пятой бочки нацедили. Я ему говорю: «Собери, сколько у тебя есть этой стеклотары, пойди к моей жене и скажи от моего имени, чтобы во все налила...» Не веришь? Вот сейчас пью это вино, а оно в горло не идет, как будто его вино пью! — Нодар заглянул в стакан и сплюнул.— Но это же не его вино, Доментий! Это наше, государственное грузинское вино. Скажи, успокой меня, пока не сблевал.
— Ты больше не пей, если не идет.
— Кто сказал — не идет? — Нодар поглядел на меня растревоженным орлом.— Не идет, когда про Нику вспоминаю, без него слаще материнского молока... Знаешь, за что я хочу выпить? Такие, как он, перед каждым начальником на задние лапки становятся, от каждой ревизии в штаны кладут, а у нас с тобой руки хоть и мозолистые, но чистые, И подушка под головой не вертится. Ты боишься ревизии?
— Нет. Чего мне ее бояться?
— Я тоже не боюсь. А что раз в три года правила нарушил, так у меня за это машину отобрали.
— Значит, все-таки нарушил?
— Не твое дело. Ты меня на слове не лови.
— Как думаешь, завтра не вернут машину? — спрашиваю.
— Не знаю,— говорит Нодар.— По тому, как он разорялся, полгода до баранки не допустит. А что? Подвезти чего-нибудь надо?
— Так, ерунда... Хотел бочку воды с родника поднять. Теперь Шалико попрошу.
— Его арба твою бочку не потащит.
— Потащит как-нибудь, до верха не нальем и к ближнему колодцу сходим.
— Если на то пошло, ты и без арбы допрешь, амбал! Как повар на учениях орал: «Старшина, не надо мне твоего мерина, лучше дай мне этого Гачечиладзе!» Но и кормил тебя от пуза, скажи!.. Тьфу, черт! Каждый раз на этом самом месте! Как тебе чего-нибудь, так у меня с машиной накладка. Помнишь, когда черепицу меняли? Погоди... Не такой злодей этот Пхакадзе, чтобы дольше трех дней томить. Поеду завтра в район, найду его, свожу в шашлычную, отдаст права. Обожди денек-другой, чего тебе приспичило?
— Ладно, Нодар, управимся без тебя. Бак в душевой наполнить надо, только и всего...
Он на меня хитро так прищурился, улыбнулся беззубо. Зубы которые в драках потерял, которые сами выпали, как старичок, ощеряется.
— Что? — подмигивает, чубом своим смоляным встряхивая.— Старший брат права накачал? На ковер! Мало, говорит, порядку в доме? Рядовой Гачечиладзе, трам-тара-рам-там! Чем тут занимаешься?! Хозяйство запустил! По селу таскаешься, старые мельницы починяешь!.. А ему-то что за дело, между нами, девочками, говоря? Что он тебе за начальник? Если порядок любит, пусть воз