С дороги к реке сбегает тропка.
Спускаюсь вниз, выхожу на берег. Здесь ущелье и река круто заворачивают. Река жмется к скалистому берегу, шумит. Измельчала за лето. А весной заливает всю пойму, прет на дамбу, построенную для защиты дороги. Среди колючек и камней мальчишки расчистили футбольное поле. К штанге привязан козленок.
Прыгаю с камня на камень. Валуны под ногами, как подсвинки. Между камней щавель и колючки. При каждом шаге кузнечики брызгами.
Ближе к воде зелени меньше, больше песка. Шум реки. И вместе с шумом знакомый с рождения запах. «Купель наша,— говаривала тетя Дарико.— Святая вода Иордан...»
Пес несется ко мне. Подлетает скачками, весело лает и нетерпеливо смотрит на воду; одно ухо торчком, другое смешно загнулось, будто переломленное.
Закатываю штаны и с башмаками в руке вхожу в стремнину. Вода охватывает щиколотки, икры, добирается до колен. Не только чувствую — слышу, как она напирает на меня, бурлит.
Собака подбегает к реке и останавливается, подняв переднюю лапу, поскуливает.
— Давай! —машу башмаками.— Айда! Не трусь!
Тоже входит в воду. Задрав морду, пускается вплавь.
Под водой облаками по гальке проносятся пятна. Голыши покрыты слизью. Нога соскальзывает, стремнина тянет, теряю равновесие. Пестрая птица с криком проносится мимо.
Свободной рукой зачерпываю воду, лью на голову. Пес выбрался на берег. Мокрый, он кажется тощим и длинноногим. Носится по траве. Виляет провисшим хвостом, отряхивается. Лай, брызги.
Под скалой за выступом крутобокая молодка полощет в реке белье. Стоит по колени в воде, подол подоткнут. Выжимает и шмякает влажное на камень.
Лягушки одна за другой плюхаются в воду.
Едва натоптанная тропинка ведет к мельнице.
Старая мельница оседлала пересохшую канаву. Берега канавы заросли ежевикой. Молодые кусты сплошь увили плотину, набились под мельницу, подперли ее. Цепкие побеги вползли даже на стены. Перед мельницей папоротник вымахал выше пояса. А дальше, позади акаций пестро от ромашек и клевера.
К стене, подпертой слегой, прислонен жернов. Он на четверть ушел в землю. Встав на жернов, стаскиваю с крыши лом и кирку. Железо нагрелось на солнце. Захожу на мельницу. За столько лет запах муки выветрился, мельница пахнет лесом. Достаю из нового бункера молоток, ножовку, мешочек с гвоздями. На их место кладу сверток с мясом.
Щели и дырки в черепичной кровле забило землей, затянуло мхом. Солнце светит в дверь.
Новый пол жестковат, старый заметно проседал под ногами.
Ломиком отдираю последние доски старого пола — трухлявые, с запахом грибницы, они рассыпаются. В отверстии под мельницей пересохшее русло. В зарослях шныряет мокрый пес, гоняется за ящерицами, лопает ежевику.
Мореные дубовые балки вбирают в себя гвозди с трудом, но намертво — назад не выдрать. За столько лет балки пропитались водой, просохли в тени. Прямо стальные. Хоть новую мельницу ставь!..
В следующий раз расчищу канаву под желобами, и все! Гурам говорит, что, если по такой воду пустить, трава на лопасти намотается. Только ежевика так легко воде не поддастся. Ее из земли мотыгой не выкорчевать...
Одолжу у Шалвы арбу, посажу детей, прикатим сюда. И увидят они неторопливую воду в канаве, а над ней зеленый свод. А под мельницей шум и плеск, точно щук напустили. И сруб над протокой дрожит, и жернова хрипят, а по жерновам клепень скачет, пляшет, бункер потряхивает, из него кукуруза вылазит, толкается и по зернышку прыг в отверстие!.. И пахнет размолотой кукурузой и грозой...
Трещат цикады. Громко трещат, видно, уже полдень.
Под обрывом шумит^река.
Пес с репьями на шерсти сидит перед дверью.
За ним заросли папоротника и пригорок, по которому мы с Джано прикатили в ту зиму на арбе. Как будто недавно, а посчитать...
Кладу инструмент на место. Сверток промок. Пора.
Что смотришь, собака? Пойду я...
Полдень миновал, солнце на белесом безоблачном небе клонилось к закату, но жара еще не спадала. Марево на горизонте клубилось так густо, что казалось дымом отгремевшего сражения. Сквозь его клубы смутно проглядывал иссеченный ущельями могучий хребет.
Ближе в редеющей мгле виднелись живописные селения с голубыми лоскутами виноградников на склонах и стройными силуэтами кипарисов.
Еще ближе, с соседних гор, курчаво поросших каштановыми лесами, в ущелье свисали дорожки и тропки, похожие на обрывки веревок; тут и там в одичавших, разросшихся кущах на месте заброшенных дворов краснели обомшелые черепичные крыши; нестерпимо сверкали оцинкованные кровли двух новых домов, и на старой пустоши белела полуразвалившаяся известковая печь — свидетельница былых времен.
Внизу по ущелью петляла речка. Там, где, выломав русло, она уходила за гору, изящный железнодорожный мост соединял две стороны ущелья.
Августовский зной, точно живое многорукое существо, обнимал землю. Избыток солнца хинной горечью отстаивался на грядках в поздних огурцах, прожигал язвы в больных филлоксерой виноградных листьях, загонял в тень все живое. Зной имел свой звук, и звуком этим был треск цикад. Он возникал, как только просыхала роса на травах и испарялась утренняя прохлада. Поначалу неуверенный, пробующий и низкий, он с каждым часом усиливался, нарастал, вместе с солнцем забираясь все выше и выше, звуковое сопровождение солнца или его порождение; и в полдень, когда солнце достигало зенита, раздавалось жгучее, едва переносимое крещендо, после которого исподволь, незаметно звук начинал слабеть и снижаться, на закате дня опять переходя в шаткий, неуверенный скрип, обрывающийся огорченно и вопрошающе.
Сейчас полдень миновал и цикады пели дружно, деловито, но без упоения.
Под старой сливой с натеками смолы на стволе сидела Поля и лущила фасоль; русоволосая голова красиво повязана голубым шелковым платком с яркими рисунками. Простой, бесхитростный подарок мужа снял тяжесть с ее души, погасил вспыхнувшую было искру ревности, вернее, не искру, а настоящий огонь, ибо, как истинная женщина, она была ревнива, и теперь, успокоенная, Поля думала о свояченице с удивлением, к которому примешивалась доля дружеской симпатии; думала о том, что Додо не разлучница, а такая особенная женщина; она, наверное, и родному брату хочет нравиться, даже не хочет, нет, это исходит от нее само собой, как запах от цветка... Поля припомнила, как Додо умело причесала ее и повязала косынку — по моде, узлом набок — и с довольной улыбкой подтолкнула к зеркалу (вид у нее оказался лихой, даже чуточку разбойничий), а сама обернулась к мужу. «Учись, Джано! Вот что значит дарить любя!» И не было в ее голосе ни зависти, ни досады, а только радость за нее — Полю...
Однако тайно, в глубине души Поля все-таки была довольна, что гости скоро уедут и жизнь войдет в привычную колею, и прикидывала, во что обошлось им гостеприимство, и немножко беспокоилась, так как знала наперечет все рубли и трешки в своем тайнике и не могла угадать, где ее благоверный раздобыл денег на подарок, ведь такая красивая косынка наверняка недешево стоит... Небось десятка плачена, если не больше.
Поля покосилась на распахнутые ворота, через которые час назад в сопровождении Шалико и Доментия выехала скрипучая арба с порожней бочкой, мятым ведром на заднике и похожей на шлем медной лейкой на одном из поручней. Осенью на этой арбе они отвезут виноград на заготовительный пункт. Если засуха не погубит урожай, они неплохо заработают, купят детям зимнюю одежду, рассчитаются с долгами...
Поля полюбила имеретинскую осень, прохладные ясные ночи и кроткие солнечные дци, полюбила неторопливую радостную работу в винограднике. Благодатная щедрость и прощальная красота земли успокаивала. По ее наблюдениям, жаркое, потное, многолюдное лето было порой раздоров в доме, а тихая прозрачная осень — временем примирения. И сейчас она с удовольствием думала о том, что скоро гости уедут и наступит осень.
К горке фасоли на циновке подкрался цыпленок, склевал отлетевшую фасолину, но не смог проглотить, стоял и, давясь, вытягивал шею, точно униженно кланялся. Поля махнула на него рукой, но перепуганный цыпленок не замечал ее.
Вокруг текла обычная жизнь: из конуры торчала белая, беспородно широкая лапа дрыхнущей собаки; в свинарнике повизгивали поросята; мычал теленок у частокола, квохтала затерявшаяся в траве наседка. Оглядывая двор, Поля решила, что сегодня не стоит выгонять корову в стадо, ей можно накидать в ясли высохших стеблей фасоли, которых много скопилось за последние дни...
Ее отвлекли дети. Мальчишки с криками вбежали во двор и, прыгая вокруг растрепанного стожка фасоли, сообщили, что дядю Джано и тетю Додо увел к себе Реваз (сосед и друг детства), а Лиа с Нелли идут следом. Девочки и в самом деле скоро пожаловали в коротких платьицах и белых ажурных шляпках. Из-за их спин выглядывали возбужденные глаза Петьки и сияла его улыбка, и Поля с непонятным чувством вины и досады подумала, что он все больше делается похож на отца.
— Тетя Поля, мы хотим на речку! — затянули девочки, останавливаясь перед ней и лукаво оглядываясь на Петьку.
— После обеда,— ответила Поля,— когда спадет жара.
— Мама не разрешает без дяди Доментия, а мы хотим одни!
— Правильно, дайте человеку отдохнуть. А если мама так за вас боится, пусть сама идет.
— Я что говорю, мам! — вмешался Петька. — Я не хуже бати речку знаю в любом месте. Да чего! Я их окуну...
— Молчи, Петька!— девочки, смеясь, набросились на него и ладонями зажали ему рот.
— В прошлый раз он чуть не утопил нас,— пожаловалась Поле одна.
— А меня лягушками пугал,— обиженно надулась другая.
— Пугал, пугал! — передразнил Петька.— Чего их пугаться?
— Да-а...~ девочки лукаво и кокетливо покосились на него.—От них бородавки бывают...
Поля стряхнула с подола солому и встала.
— Вы тут займитесь немножко делом, а я пойду обед разогрею. Есть небось хотите?
— Хотим! Хотим! — в один голос закричали все.