Рассевшись вокруг циновки, дети устроили состязание, кто быстрее. Городские старались не отстать от деревенских, горка фасоли на циновке росла с каждой минутой.
Поля тем временем хозяйничала на кухне: разворошила угли в камине, подложила хворосту и раздула огонь. Огонь затрещал, занялся, забубнил, и она быстро замесила тесто для кукурузных лепешек. Обед у нее был готов, к тому же деверя с невесткой зазвал к себе хлебосольный Реваз, и Поля хозяйничала не спеша, в свое удовольствие. Со вчерашнего дня у нее осталось сациви из индейки, такое вкусное, что, отведав его, Додо облизала холеные пальчики и предложила послать Джано записку (его и вчера перехватил кто-то из соседей): «Беги домой, мать помирает!» «Ну ты и штучка!—подумала тогда Поля, не в силах сдержать улыбку,—Ну и штучка!»
Сейчас, усаживая лепешку на глиняную сковородку, она вспомнила о непосланной записке и спохватилась: с утра она ни разу не заглядывала к свекрови, которая, надо отдать ей справедливость, после приезда гостей старалась не досаждать ей, не отвлекать от домашних хлопот и целыми днями не подавала признаков жизни. Поля почти с нежностью вспомнила о свекрови и решила приготовить ей любимое блюдо— натереть яблоки на терке.
Она отодвинула от огня глиняные сковородки и вышла из кухни.
В сумрачной затхлой комнате на старинной кровати с продавленной сеткой и потускневшими латунными шарами по углам неподвижно лежала худая горбоносая старуха и светлыми, навыкате глазами внимательно смотрела на свои руки; старческие ладони с коричневыми пятнами и отчетливыми ветвями вен медленно взобрались с живота на грудь, встретившись, облегченно соединились и опять расползлись в стороны. Старуха не чувствовала своего недвижного тела, и руки, слабые, дрожащие, но еще живые, сделались как бы самостоятельными существами, из жалости продолжавшими слушаться ее. Старуха будила их днем и ночью, тормошила, боясь, что болезнь, усталость или лень скует их тем мертвым сном, каким сковано все ее тело, и преданные руки выкарабкивались из обволакивающего их дурмана, нетвердо ползли по дряблым складкам некогда цветущего тела, опустошенного и истаявшего в борьбе с жизнью и перед смертью униженного беспомощностью. Большие глаза старухи в сумраке комнаты казались прозрачными, и это придавало их сосредоточенному, устало-терпеливому выражению пугающий оттенок неистовости.
Старуха думала о старости и смерти. В представлении крестьянки старение походило на выдыхание спирта из незакупоренной бутыли: с каждым днем уходила необоримая огневая сила, оставалась бессильная муть и скверный сивушный дух... Какой же крепости должно быть содержимое сосуда, чтобы, выдыхаясь десятки лет, до последнего дня донести ту власть и силу!
Думать о смерти было приятней, чем о старости.
В давно забытом детстве под впечатлением то ли снов, то ли чьих-то слов она представляла потустороннюю жизнь как зеркальное отражение жизни земной: по ту сторону земной поверхности, в точности как на кладбище, росли большие дубы, липы и жирная, до колен трава, но росли они корнями вверх и вниз листвой, и на дне этого отражения в затуманенной лазури плавал диск солнца. Горестный опыт стер это утешительное видение, и теперь старуха не была уверена в том, что ей суждено свидеться с ушедшими из жизни близкими, хотя бы с сестрой и мужем, но мысль, что она вернется к ним, к тем, с кем прошли ее детство и молодость, что ее косточки смешаются с ихними, бывала до боли сладка ей. В такие часы она испытывала досаду и нетерпение, точно ждала не смерть, а всемогущего лекаря, способного поднять с продавленной постели ее омертвевшее, опостылевшее, истерзанное пролежнями тело.
В доме было тихо. За отставшими обоями шуршал таракан. Что-то поскрипывало в потолке. Во дворе собака слышно хлебала из миски. Потом в соседней комнате пробили часы — угрюмо и строго. Старуха давно перестала считать бой часов; с тех пор, как у нее не стало дел и забот по дому, время лишилось своего главного смысла, и теперь было все равно, шесть раз бьют часы, двенадцать или три. Обычно бой часов незаметно вплетался в другие звуки дня и, важно прошествовав через сумрачную комнату, таял за распахнутыми окнами. Но на этот раз тугой, отчетливый звон заставил ее вздрогнуть; она встрепенулась, как задремавшая птица, и тревожно глянула в окно. После того, как мимо дома проскрипела арба, на которую Доментий взгромоздил привезенную невесть откуда ржавую бочку, часы били во второй раз, пора бы ему возвращаться... Старухе вдруг так захотелось увидеть младшего сына, что заныло сердце и беспомощно заморгали обращенные к окну светлые большие глаза.
В это время в комнату заглянула Поля.
— Ну как ты тут, мать? Совсем я про тебя забыла.— Она подошла и поправила подушку в головах у старухи.— Есть хочешь?
Старуха не испытывала голода, и это было привычным; непривычным было жгучее, нетерпеливое желание взглянуть на сына, коснуться его рукой... Лучше всех с кормлением больной управлялась Поля, но в ее умении сквозило 'обидное равнодушие больничной сиделки; внуки утомляли старуху неловкой старательностью и многорукой возней; и только когда ее кормил сын, старуха испытывала глубинное, сокровенное удовлетворение, сродни тому, которое сама испытывала много лет назад, когда кормила сына грудью. Концы завязывались, круг замыкался...
— Если Доментий покормит, может, и поем...
— Ну вот, и ей подавай Доментия! — весело возмутилась Поля.— Детям — Доментий, тебе — Доментий, трясогузке вашей тоже! А он, между прочим, мой, и я его самого не кормила, как с дежурства пришел.
— Пора бы им вернуться,— старуха с вопросом и затаенной тревогой посмотрела на Полю.
— Придет, куда денется! Только ты уж потерпи, пока поест и отдохнет немножко.
— Конечно, дочка, мне не к спеху, пусть отдыхает.
— Хочешь, я тебе яблоки натру? — спросила Поля.
— Натри, если хочешь,— ответила старуха.
— Интересно мы разговариваем! Я хочу или ты хочешь?
— Кажется, мы обе хотим,— слабо усмехнулась старуха.
— Верно!—засмеялась Поля.— Умная ты, мать. Лежишь, а все про всех понимаешь. Значит, договорились, сегодня тертые яблоки, а как гости уедут, я тебя печеными побалую. В тесте запеку, по-нашенски, по-уральски!
— Устала ты.
— Ничего, не впервой. Зато осень скоро. А за ней зима. Зимой отдохнем.— Поля расправила одеяло, несмотря на неподвижность больной, постоянно сбивавшееся к ногам, и вернулась на кухню.
Кукурузные лепешки покрылись у огня румяной коркой и легко отпали от сковородок. Негромко напевая, Поля соскребала с них налепленные акациевые листочки, когда со двора донесся робкий стук калитки. Обычно с таким стуком во двор входили старушки, пришедшие проведать свекровь. Выглянув в окно, Поля увидела аробщика Шалико и подивилась — распахнутых ворот ему мало, через калитку пожаловал... Шалико как-то нетвердо шел от калитки к дому. Мальчишки загалдели при виде него, повскакали с мест. «Шалико, Шалико, где твоя арба? Покатай на арбе!» Они бесцеремонно теребили тщедушного человечка с маленькой головой, обутого в тяжелые ботинки, из-за которых его походка производила впечатление шаткости и одновременно противоестественной устойчивости. Человечек не обращал внимания на детей, а они, обычно тихие и застенчивые, с непонятным удовольствием демонстрировали городским родственникам свою власть над этим человеком.
Посреди двора Шалико остановился, прислушался, глядя на дом, свернул к скамейке и сел, бормоча что-то под нос. Поля вышла из кухни, окликнула, почему-то робея:
— Шалико! Ты чего, Шалико?
Аробщик не отвечал. Он сидел на скамейке и люто ругался. С ним это бывало, когда его обижали или обманывали.
— Не ругайся при детях, а то Доментию скажу! —пригрозила Поля.— Где Доментий?
— Ничего ты ему не скажешь! — огрызнулся Шалико и отвернул небритое, искаженное гримасой лицо.
Вытирая руки о передник, Поля торопливо сбежала с крыльца, босая, бросилась к скамейке, то ускоряя шаг, то останавливаясь. Она пыталась уверить себя, что Шалико пьян, что кто-то из соседей напоил его... Ну, конечно, по дороге к Старому колодцу столько дворов! Разве он мог пройти мимо, не пропустив несколько стаканов...
— Шалико, ты пьян... Где ты бросил Доментия? Где арба? —Она подбежала и встала над сухонькой фигуркой, ссутулившейся на скамье.— Ступай сейчас же к нему! Полчаса не мог подождать!..
Шалико повел коротко стриженной головой.
— Не пойду.
— Пойдешь как миленький!—Поля схватила его за рубаху и встряхнула.— Лучше добром иди!
— Я туда не пойду! — Шалико вырвался, оправил рубаху и в первый раз неуверенно поднял взгляд на Полю. Она осеклась на полуслове, захлебнулась горячим воздухом, с трудом перевела дух, спросила чуть слышно, заходя с боку и приседая, чтобы видеть глаза Шалико:
— Что?
Шалико отводил жалкие собачьи глаза, в глубине которых затаился ужас, и невнятно бормотал что-то. Поля всегда затруднялась его понять, сейчас она не понимала ни слова.
— Что случилось? — крикнула она по-русски и отступила на шаг.— Дурень, пьяница! Что с ним?!
Шалико всхлипывал и скулил, кривя мокрые губы и морща обгоревший нос. По заросшим щекам текли слезы.
Ворота вдруг шатнулись и оказались рядом. Дорога бросилась под ноги. Камни, о которые она спотыкалась, лишились веса. Босая, в переднике поверх халата и нелепо повязанной косынке, она бежала в гору, и горячие запахи августа обвевали ее; она не видела дороги, не чуяла ее ногами, но явственно слышала запахи: душный, неубранный хлев; перезрелые сливы на припеке; солнце; грибы и лесная прель; нагретая ежевика... Вот и тень, и сырость из глубины оврага, и вдоль оврага старая дорога — двум упряжкам волов не разъехаться. Кто-то зовет: «Пело! Куда так бежишь, Пело? Заверни к нам, Джано у нас!..» Поля не в силах откликнуться — глотка забита горьким дыханием. Она не слышит ног под собой, вроде и не бежит вовсе, просто листва над головой, стволы деревьев, подъем и спуск — все несется навстречу и мимо, и грудь трясется, и сердце колотится, сердце стучит с частотой швейной машинки, только не в груди, а у горла. Дорога уже, уже. Над свежими воловьими лепехами вьются мухи. Слева на склоне отдавлен след колес. Может быть, еще не все?.. Петька обогнал ее. Беги, сынок! Беги быстрее! Позади встревоженно перекликаются соседи. Дорога вползает в мрак под зеленые своды. Это уже не дорога, а тропа, петляющая по склону. За очередным поворотом Поля видит волов под ярмом. Они спокойно объедают придорожный кустарник. Красный вол замечает Полю и долго внимательно смотрит на нее; пятнистый, вытянув шею, тянется к макушкам ольшаника, вымахавшим из оврага. Она замедляет шаг, останавливается. Кровь, отхлынув от головы и сердца, вся уходит в ноги. Сырая земля холодит ступни. Теперь ее голова необычайно легка, почти не