и», укравшие у него мед классической домашней пчелы.
И все, что Жоаким Престес делал, он делал хорошо. Автомобилей у него было три. Роскошный — ездить из поместья в город: за покупками и к знакомым. Но, поскольку машина была тесновата, чтоб сидеть вольготно — он за рулем, а толстая жена — рядом (жена не хотела сидеть сзади одна), он заказал новую на каждый день, с двумя сиденьями спереди, огромными, как кресла для холла, — не меньше сотни обошлись. А теперь, из-за рыбалки и плохой дороги, купил еще этот тряский «фордик», в котором каждый день что-то ломалось, приводя хозяина в дурное настроение.
Какой бы другой владелец догадался?.. А старому Жоакиму Престесу приспичило построить на своей тоне настоящий дом, кирпичный, крытый черепицей, хоть он и не думал там задерживаться даже до первых сумерек, боясь малярии. Но он мог захотеть задержаться. И для этого возможного хотения воздвигался огромный дом, целая усадьба — комната для хозяина, комната для гостей, просторная зала, терраса под металлической сеткой, повсюду сетка — против москитов.
Только от водопровода отказался — слишком уж дикие деньги. Но уборная за коттеджем — целый маленький домик, из гладких досок, — была просто чудо: крашеная зелененьким, чтоб издали сливалась с дынными деревьями, унитаз — эмалированный, с крышкой. На расчищенном участке уже паслись по молодой траве четыре коровы с пестрым мужем в ожидании, что кому-нибудь захочется тонкопородного молока. И теперь, когда дом стоял почти готовый, за густолистым палисадом и несколькими подсолнухами у крыльца, Жоакима Престеса перестала удовлетворять ледяная вода, привозимая каждый раз на «форде» в двух толстых термосах, и он велел рыть колодец.
Рыли батраки из его поместья, эти бывалые парни, которые во всем хоть немного да разбираются. Таков уж был Жоаким Престес. У него в шкафу лежало десять заграничных шляп, одна только панама стоила несколько тысяч, но носки ему вязала жена — «для экономии», говорил он. Кроме тех четверых рабочих, что рыли колодец, еще двое срочно заканчивали постройку дома, и монотонные удары молота доносились до костра землекопов. И все были очень недовольны: молодежь из такой богатой процветающей зоны — и толочь воду в ступе… Повиновались приказу, но мутимые раздражением.
Единственный, кто считал, что наконец хорошо устроился, был сторож, коренной селянин, сонный сом речных затонов, с вечной лихорадкой, с женой и пятью золотушными детьми. Теперь-то, стоит ему захотеть, — и у него будет молоко, будут яйца из-под кур, свежие овощи с гряд… Но ему хватало мечты, что это будет. А пока что он ел свою маниоковую кашу и еще вяленое мясо по воскресеньям.
В конце июля ударили жуткие холода — необычные в зоне Сан-Пауло, где зима всегда сухая, с ясными солнечными днями, а ночи прозрачно-чистые, изумительные при условии, что вы угреты в постели. Но в тот год ливневые дожди все затопили, кожа бумажников коробилась в карманах, а кофе сгнивало на корню.
На тоне ветер свирепствовал, омытый сырым туманом — единственным, не считая рыбы, даром реки человеку.
Жоаким Престес с гостем подались к рабочему костру, а ребята почтительно встали, комкая шапки, — добро пожаловать, добро пожаловать. Жоаким неспешно вынул из кармана часы, внушительно поглядел, который час. Без особого порицания спросил людей, работали ли они уже сегодня.
Ребята отвечали, что да, уже работали, но в такую погоду кто ж может сидеть в сыром колодце и бурить! А сложа руки не сидели — помогали дом достраивать.
— Я вас сюда не строить дом привел.
А теперь у них обеденный перерыв, скоро уж кончается… Говорили растянуто, с заминкой, переминались с ноги на ногу, не зная, как им держаться. Были неловкие паузы. Но старый Жоаким Престес бесстрастно ждал новых разъяснений, не выражая намерения что-либо понять или кого-либо извинить. Был там один, самый спокойный, здоровящий мулат, статный, с коричневым лицом. Этот покуда молчал. Но именно он придумал в конце концов способ замазать несуществующую вину, немножко задобрив хозяина. Он вдруг рассказал, что теперь работа еще тяжелей, потому что наконец показалась вода. Жоаким Престес был доволен — сразу видно, и все вздохнули с облегчением.
— Сильно просачивается?
— Вода бьет хорошо, да, сеньор.
— Но рыть еще надо…
— Каков слой?
— Ежели так сказать, то пяди две будет.
— Две с половиной, Жозе…
Мулат, нахмурясь, повернулся к говорившему, тощему белому парню болезненного вида.
— Ты чего — мерил что ли, брат?
— А и мерил…
— Значит, через два дня работ у меня на участке будет достаточно воды.
Рабочие переглянулись. Мулат Жозе еще прибавил:
— Ежели так сказать, народ точно-то не видал — грязь одна… Колодец глубоко идет, только мой брат и мог до дна спуститься… Легонький…
— Сколько метров?
— Пятьдесят пядей будет.
— Черт! — выругался Жоаким Престес. Но надолго замолчал, в думах. Заметно было, что он что-то глубоко взвешивает, выводит какое-то заключение. Потом, медленно выходя из задумчивости, он вынул табак и аккуратно скрутил сигарету. Ребята ждали, подавленные этим молчанием, почти оскорбительным. Тощий парень не выдержал, словно чувствовал себя виновным в том, что легче других. Заторопился:
— Из-за меня не стоит тянуть, Жозе, я спущусь свободно.
Жозе, обернувшись, глянул на брата бешеными глазами. Хотел говорить, но смолчал, потому что вмешался третий:
— И ты хочешь в такую сырость?.. И так тяжела работа…
— Если б мы могли сменяться, то ничего… — тихо выговорил четвертый, тоже худощавый, но совсем не расположенный жертвовать собой. И решительно: — В такие дожди земля топкая, еще затянет… Упаси господи…
Тут уж Жозе не смог дальше бороться с дурным предчувствием, охватившим его, и встал на защиту брата:
— Глупо, брат! А твоя болезнь?..
Болезнь — название они не произносили. Врач нашел, у Альбино что-то в груди неладное. Братья — такие разные — были очень дружны. Что один мулат, а другой — белый, так это оттого, что отец, испанец, сначала сдружился с негритянкой с побережья, а когда она умерла, изменил свои вкусы и приехал в зону Сан-Пауло, где женился на белой. Но вторая жена умерла сразу после рождения Альбино, и испанец, вправду, видно, любивший перемены, стал дружить уже с одной водкой. Жозе, крепыш, перенес сиротство еще сносно, а вот Альбино, под присмотром одних соседок, да и то вечно занятых, — Альбино ел землю, болел тифом, скарлатиной, дизентерией, корью, коклюшем. Что ни год — новая болезнь, и отец даже злился: «Какую он еще хворь придумает, черт его дери?» — и пил все больше. Пока не исчез навсегда…
Альбино, словно в подтверждение слов брата, задохнулся кашлем. Жоаким Престес спросил:
— Лекарство у тебя кончилось?
— Еще маленько есть, сеньор.
Жоаким Престес всегда сам покупал лекарство для Альбино, не вычитая из его заработка. Как-то парень разбил флакончик, так он вычел полностью. Но садился в свою роскошную машину, ехал в город, только чтоб купить это заграничное средство, — «грабеж!» — ворчал он. И лекарство действительно было дорогое.
Разговор принял такое направление, что все как будто устраивалось. Кто-то из рабочих пояснил:
— Так что мы ждем, чтоб солнышко выглянуло, просушило чуть, и Альбино тогда спустится в колодец.
Альбино, обидясь, что его считают больным, еще раз подтвердил, даже заносчиво:
— Да нет, я уж говорил — я спущусь свободно!..
Жозе собрался сказать что-то, но подавил свое желание, взглянул на брата с гневом.
Жоаким Престес заметил:
— Солнце сегодня не покажется.
Холодело люто. Обжигающий кофе, поданный женой сторожа, не согревал, сырость пронизывала до костей. Мрачный воздух сдавливал сердце. Ни одна птица не пролетела, а если и слышался порою чей-нибудь горестный писк, он только сгущал печаль дня. Едва виделись уступы берега, река совсем не виделась. Грязная стена тумана отсюда, издали, казалась непроходимой.
Замечание помещика снова внесло какое-то беспокойство. Согласился с ним один сторож, только что подошедший. Слегка дотронулся до шляпы и принялся крепко потирать над костром руки, скрипевшие, как наждак. Пробормотал тихонько, глухим голосом человека, привыкшего к сырой стуже:
— Рыба нынче не клюет.
Стало тихо. Наконец хозяин, медленно подняв свое пугающе острое тело, сурово выпрямился, и все поняли, что он решил что-то. Неохотно, не глядя на рабочих, приказал:
— Ладно… продолжайте работу на стройке, вам повезло.
Последнее суждение должно было, очевидно, означать отзывчивость. Но резануло ножом. Даже гость почувствовал себя смущенно. Рабочие заторопились уходить, но Жоаким Престес задержал Альбино:
— Ты покажешь мне колодец.
Он еще постоял, отдавая какие-то распоряжения. Потом швырнул окурок в костер и вместе с гостем направился к пригорку метрах в ста от дома, где рыли колодец.
Альбино был уже там, с большой осторожностью разбирая доски, застилавшие яму. Жоаким Престес, даже на время стройки, не хотел допустить, чтоб падала «разная грязь» в будущую воду, какую он намеревался пить. Из-за такой брезгливости одни только длинные, толстые доски по краям мешали обрушиться вниз выброшенной из ямы земле. И был еще примитивный блок — «потом будет другой, лучше и красивее», объяснил Жоаким Престес гостю — служащий пока, чтоб спускать рабочих и вычерпывать землю.
— Не ступайте на край, сеньор Престес!.. — это крикнул Альбино в испуге.
Но Жоаким Престес хотел видеть свою воду.
С большой осторожностью он присел на корточки на одной из досок и, крепко опершись руками на две других, лежащие поперек ямы и предназначенные только чтоб ставить ведро, вытянулся, вглядываясь в глубину. Доски, скрипнув, прогнулись. Было видно лишь, как старик сделал резкое, неловкое движение.
— Мое перо!
Разом поднялся и, не позаботясь даже о том, чтоб отойти от предательской ямы, взглянул на присутствующих, возмущенный:
— Этого еще