— Самое большее, что я могу для вас сделать, — закончила домовладелица, — это подождать еще три дня.
— А потом, — продолжала свой рассказ Тати, — мы прорыли подземный ход. По нему можно до самой Европы дойти, я нахожу…
— Да не мешай, слушай! — рассердилась портниха, досадливо отмахнувшись от дочери. И, печально взглянув на домовладелицу, тихо попросила: — Может, вы, сеньора, позволите мне хоть швейную машинку с собой взять, а то я и начатые заказы закончить не смогу.
— Берите, но тогда оставьте взамен патефон.
Домовладелица вышла, довольная результатом переговоров, получив бесплатно патефон, под который ее дочки смогут танцевать в праздник. По лицу Мануэлы скользнула скупая слеза.
Как встретит ее сестра? Она стала собирать свои пожитки, завернув также на всякий случай немножко еды на первые дни. Позвонила нескольким заказчицам, чтоб попросить их уплатить за работу, но в предпраздничной суматохе их или не было дома, или им некогда было сейчас заниматься этим вопросом. Кончилось тем, что на следующее утро она продала одной женщине с первого этажа свою брошку, чтоб заплатить за билеты. Брошку, которую Тати собиралась получить «в наследство».
Чудовищный грохот автобусов, трамваев, автомобилей ночного города ударил в уши девочке, молнии пробегающих за окнами огней хлестали ее по глазам. Тати казалось, что город никогда не кончится. И как это мама может ходить и ездить одна, не теряясь в этом лесу?
Замечательная она, мама!.. Но только вот всё молчит!.. Тати поудобней уселась на коленях у матери. За стеклом окна проносились разные чудеса. Светящиеся вывески. Кинотеатры, кипящие бурными толпами у входа. Куда ее сегодня везут? И есть ли дети там, куда ее везут? И есть ли море? И зачем ее туда везут?
Тати вдруг смутно припомнилась какая-то местность, похожая на рай, где она когда-то раньше проезжала или даже, наверно, жила и где было просто волшебно. Что это такое за местность, Тати никак не могла сообразить… Но она была там, это точно, только вот возможно, что во сне… И неизвестно, сколько времени… Ни на даче, ни на пляже… И кажется, много, много лет назад. Может быть, в глубине моря, под волнами… Раньше, чем родилась.
Проехали Энженьо Ново, Мейер, Пьедади, Энкантадо, Каскадуру… Мануэла, в глубоком молчании, униженно и горько думала о дальнейшей своей участи. Никогда больше не вернется она в красивый квартал Копакабана. Там надеялась она быть счастливой, там потеряла свое счастье. Теперь ей только и осталось, что вертеть швейную машинку. Заказчицы сейчас, верно, наряжаются, готовятся к балу, многие наденут шикарные платья и карнавальные костюмы, которые сшила она, Мануэла, вот этими руками, и за которые ей, в спешке веселых приготовлений, забыли заплатить. И теперь, на жесткой скамейке вагона третьего класса, она едет в самый дальний пригород, в дом суровой, сердитой сестры, умолять принять ее из милости, да еще с ребенком, — вот обуза тоже!..
Ночные предместья являли сегодня вид какой-то странный. Всё мчалось куда-то в панике, всё кричало, поезда шли набитые. Что это? Военный переворот или водоворот праздника?
Мануэла печально смотрит в окно. А Тати всё время ерзает на месте — то рванется вбок, обнаружив что-то интересное на сиденье слева, то вдруг вскочит и побежит по вагону. И смеется, смеется.
— Да угомонись ты, наконец!
Но малышка не может угомониться. Мать нетерпеливо, хмуро шлепает ее… Как далеки были в эту минуту мысли Мануэлы от маленькой дочери! Как была она не нужна ей! Тати заплакала, не так из-за шлепков, как из-за того странного, непонятного, чужого, что начинала она угадывать в лице матери. Тати не сумела бы объяснить свои чувства, но, кажется, ей казалось, что ее хотят покинуть. В полутемном вагоне третьего класса Тати смутно почувствовала себя лишней.
— Ты злая, мама.
— Нехорошо так всё время смотреть на эту женщину на скамейке напротив, — строго сказала Мануэла.
Тати сквозь слезы попыталась все-таки объясниться:
— Так ведь это я на ее живот смотрю, мамочка. У нее живот вырос на шее!..
— Тише, она услышит. Это не живот, девочка, это зоб…
— Значит, эта тетя — пеликан, да, мамочка?
Мануэла вдруг рассмеялась. Господи, ну что за глупышка!.. Мануэла смеется, смеется, как давно не смеялась. Мануэла обнимает дочку. Ребенок! Ее ребенок! Словно Мануэла впервые увидела его, впервые открыла! Счастливый маленький зверек, такой беззаботный… Ее дочурка! А сколько в ней жизни!.. Этой жизнью можно заполнить целый дом, целый квартал… Целый город!..
Мануэла долго смотрит на дочь, долго и пристально, словно видя ее в первый раз в жизни. Завиточки, розовый свежий ротик, большие милые глаза. Хорошенькая!
Тати!
Нет, в жизни еще не всё потеряно. Как это она раньше не открыла это маленькое существо? Только теперь ее замкнувшееся от обид сердце раскрылось навстречу дочери. А ведь девчушка давно уже заняла, без всяких усилий с ее стороны, главное место в сердце Мануэлы. Только сама Мануэла почему-то об этом не догадывалась. И она снова стала смеяться, смеяться, забыв обо всем на свете. Не заметила даже, какую станцию проехали… А Тати, забыв про напугавший ее зоб старухи со скамьи напротив, в новом испуге смотрит на мать. Она никогда ее такой не видела. Пассажиры тоже опасливо оглядываются на Мануэлу, думая, уж не сошла ли с ума эта женщина. Мануэла прижимает дочку к груди, бешено целуя ее, смеясь и плача одновременно… Пакеты, составляющие ее жалкий багаж, упали с сиденья. Некоторые развязались. Бумажный мешок с овощами треснул, и несколько морковок покатилось по вагону. Какая-то женщина протягивает Мануэле какие-то тряпки:
— Это ваше, сеньора?
А Мануэла продолжает смеяться, заглядывая дочке в лицо, гладя ее по голове:
— Да я тебя обожаю, радость моя!
Какой-то мужчина в почтальонской форме сует ей в руки кружечку:
— Возьмите вашу кружку, сеньора.
Мануэла даже забыла поблагодарить всех этих людей. Решающая и светлая перемена происходила в ней в эти мгновенья.
Пассажиры, молча поглядывая на нее, словно с обоюдного согласия собрали все ее вещи. Какой-то толстый португалец придавил Каролину огромным сапогом… Несчастная кукла эта Каролина… Не везет ей… Такой сапожище… Тати, вскрикнув, кинулась спасать свою любимицу… Только теперь, по-новому увидев свою дочь, Мануэла стала находить прелесть в каждом ее поступке, в каждом движении. Счастьем полнилось ее сердце. Она снова обняла девчушку и посадила к себе на колени.
Теперь какой-то человек в рабочей блузе подошел к ним:
— Сеньора, как бы у вас картошка не рассыпалась.
Но Мануэла, утомленная всеми этими переживаниями, уже задремала, крепко обняв Тати, которая в свою очередь крепко обнимала Каролину. Так они и проспали все трое до той самой минуты, когда поезд дал гудок на станции Деодоро, где жила сердитая сестра.
Портниха осторожно сошла с поезда, неся на руках спящую Тати, Каролину и пакеты. Лучше пусть малышка не просыпается пока.
Свернула на темную дорогу, ведущую к дому сестры. Тати приоткрыла было глаза в густой темноте ночи, спросила испуганно и сонно: «А тут Фебронио не водится, мамочка?..» — и снова уснула.
Вдали показалось карнавальное шествие с флагом. На пустынной дороге, по которой осторожно пробиралась портниха, не было никого.
— Эй, девушка, ты что в лесу-то забыла? — крикнул ей молоденький солдат. — Пошли с нами на танцы!..
Мануэла шла по темной дороге, не чувствуя усталости. Новая задорная шутка прошла мимо ее ушей:
— Одной-то не скучно, красоточка?..
Нет, она шла не одна. Она шла с дочкой. Тати проснулась, наконец, от звука, какого никогда не слышала — мать пела. Пела веселую песенку для нее, для Тати. Они взглянули друг на друга, улыбаясь. Это был, кажется, первый раз, когда Мануэла улыбнулась светло, не рассеянно, не занятая другими мыслями, своей дочери.
Вдали слышался неумолчный, праздничный шум карнавала, разрываемый всплеском ракет.
Близился Новый год.
Мануэла вскарабкалась на невысокий холм, толкнула калитку, подошла к дому сестры. Двери были заперты, света в окнах не было. За ручку была засунута записка: «Ушли на танцы. Стучите сильнее. В задней комнате — старушка, которая оставлена сторожить». Мануэла не стала стучать. Ночь под высоким летним небом была тихая, полупрозрачная. Видно было далеко. Отовсюду слышались веселые шумы праздника, казалось, все в этот момент словно сговорились забыть о войнах, преследованиях, лишениях. Новогоднее перемирие. Мануэла тоже забыла обо всем: о непосильном труде всей своей жизни, о горестях, которые были и будут. Взяв на руки Тати, она пошла гулять по окрестным дорогам. Волна надежды заливала ее сердце.
А Тати тем временем занялась изучением неба.
— Эти дырочки — это всё звезды, мамочка? Все, все?
На незнакомом темном поле, утопая ногами в высокой траве, с маленькой дочкой на руках, Мануэла вдруг принялась радостно плясать какой-то веселый танец:
— Новый год! Понимаешь, Тати? Понимаешь, птичка моя, радость моя… Мы с тобой тоже должны отпраздновать, верно?..
И, посадив Тати к себе на плечо, в глубине ночи, празднует Мануэла наступление Нового года. И пляшет, пляшет, держа дочку на плече, как кувшин с драгоценным вином.
— А с той стороны еще больше звездочек выросло, мамочка. Посмотри только…
Годофредо Ранжел
Завет
— Ты привез девочку?
— Да, сеньор…
Сезарио слез с ослика и снял маленькую дочку с седла. И тотчас, склонившись, почтительно поцеловал руку полковника Жоакима Леме.
— Благословите, крестный.
Приезжий был высокий, худой метис, темнолицый, с реденькой бородкой. Черная рубаха означала траур — он недавно овдовел, и от семейной жизни осталось у него одно достояние — Нензинья, маленький человек четырех лет, вернее, начало человека. Это-то достояние и привез он сейчас с собой. Привез, чтобы сдать с рук на руки зажиточному хозяину, владельцу большого поместья, полковнику Жоакиму Леме, который согласился взять девочку на воспитание. Нищий бродяга, подобный ему, Сезарио, которого жизнь бросает то туда, то сюда, в зависимости от того, где можно получить работу, но может воспитывать ребенка. И кроме того, жена, умирая, наказывала, что если ему волей-неволей придется отдать дочку в чужие руки, то лучше всего — полковнику, его крестному. Известный человек в округе, крепкий хозяин, имеет вес в политике, скота у него столько, что никому поблизости и не снилось, а земли под пастбищами — тысячи и тысячи миль… Сезарио попросил одного грамотея отписать крестному письмо. Полковник согласился взять девочку, и отец был теперь спокоен за ее судьбу. В этом богатом доме Нензинья вырастет человеком, а с ним что ее может ожидать? Одна нищета…