— Это что… Ерунда. Вот со мной случай был…
И начинал обстоятельное описание собственного приключения, приводя при этом такие подробности, что никак невозможно было усомниться в достоверности рассказа. А если в чьих-нибудь глазах и мелькала тень сомнения, мулат не сердился.
— Если не веришь, братец, так спроси у Зе Фортунато, мы вместе были.
Всегда оказывалось, что кто-нибудь был с ним вместе в момент описываемого приключения, так что заподозрить рассказчика во лжи было прямо-таки невозможно. И выходило таким образом, что Зе Камарао был замешан во все беспорядки и скандалы, когда-либо происходившие в городе. Если, например, говорили о недавно совершенном преступлении, он перебивал:
— Да я сам там был, своими глазами всё видел…
И рассказывал свою версию, в которой выдающуюся роль всегда играл он сам. А если случалось драться, то дрался он на славу. Пусть скажет трактирщик Лоуренсо, у которого на лице осталось два глубоких шрама от удара ножом. Жалкий испанец! Хотел вытолкать Зе Камарао из своего грязного кабака!..
Молоденькие мулатки, слушая его рассказы, украдкой поглядывали на него. Им нравились его залихватские манеры, их привлекала его слава храбреца, покоряло его уменье так увлекательно и красиво рассказывать свои приключения, его способность говорить девушкам такие приятные вещи. Но больше всего любили они слушать, как он поет своим глубоким полным голосом, под аккомпанемент гитары.
В разгар беседы, когда кто-нибудь заключал очередную историю и на мгновение наступала тишина, одна из девушек всегда просила:
— Спойте нам, сеньор Зе…
— Да ведь разговор-то уж больно содержательный, девушка. — Он хотел казаться скромным.
— Бросьте, сеньор Зе, спойте…
— Да я гитару дома забыл…
— Неважно… Бальдо сходит…
Антонио Балдуино немедленно бежал к лачуге, где жил Зе Камарао. Но тот очень любил, чтобы его упрашивали.
— Я нынче не в голосе… Вы уж извините, девушки…
Теперь уже все просили:
— Спойте, Зе Камарао.
— Ну ладно уж, спою, только одну, не больше…
Но он пел больше, пел самые разнообразные песни — плясовые, запевки, чувствительные куплеты, печальные песни, вызывающие слезы на глаза людей, и АБС, где каждый куплет начинался с новой буквы алфавита. АБС были о приключениях бандитов и разбойников и прямо приводили в восторг Антонио Балдуино.
До свиданья, Сакко до Лимао,
родная моя сторона,
еду в тюрьму, в Баию,
не забуду тебя никогда.
Это был романс о разбойнике Лукасе да Фейра, одном из любимых героев Бальдо:
Много добыл я добра,
много роскошных вещей,
лучший табак вы найдете
в хижине бедной моей.
Но схватили меня в Баии,
под конвоем меня повезли,
я-то верхом поехал,
а они-то пешком пошли.
Люди тихонько переговаривались между собой:
— Отчаянный парень был, видно, этот Лукас…
— Говорят, птицу на лету сбивал…
— Говорят, душевный был человек…
— Душевный?
— Только богатых грабил… А деньги бедным отдавал…
Обижать бедняков не хочу,
с них ведь и нечего взять,
но богатому с толстым карманом
от меня никуда не удрать.
— Вот, разве я не говорил?
— Настоящий мужчина, черт возьми…
Равно я люблю негритянок,
мулаток с коричневой кожей,
длинноволосых метисок
и белых девушек тоже.
В этом месте Зе Камарао начинал бросать нежные взгляды на девушек и улыбался своей самой обаятельной улыбкой. А они восхищались им так, словно он-то и был тот самый Лукас да Фейра, про которого сложили эту песню. Мужчины громко смеялись. В следующих куплетах говорилось про верность разбойника данному слову и про его храбрость, которой он сам очень хвастался:
Соучастников я не выдам,
чтоб они не попали в беду
уж если меня поймают,
пускай я один пропаду
Так про мою отвагу
повсюду разносится весть,
звали меня атаманом,
атаман я, братцы, и есть.
Но был момент, когда голос Зе Камарао становился особенно звучным, а взгляд — особенно нежным. Это когда он пел куплет на букву «у»:
«У» — это гласная буква,
такие же «а», «е», «и», «о».
Прощай, родной селенье,
прощай же и кто-то еще…
Тут он бросал взгляд на самую красивую из девушек, и в этот момент он был Лукасом да Фейра, разбойником и убийцей, который всё же любил кого-то…
И он заканчивал песню под восторженные аплодисменты всех присутствующих:
Я ухожу далёко
из родимой сторонки моей,
но уношу я с собою
думу-кручину о ней…
Женщинам очень нравилось:
— До чего ж красиво…
— Печально так, прямо за сердце берет…
Разговор становился всеобщим:
— Говорят, Жубиаба всякие заклинания и наговоры знает…
— Говорят, Жоао от наговора умер…
— Да неправда… Он умер из-за злобы своей… Он был хуже змеи.
Старый, толстый негр, все время чесавший перочинным ножиком подошву ноги, принялся тихонько рассказывать:
— Слышали, как он поступил со старым Зекиелем? Вот послушайте, так у вас волосы дыбом станут… Вы ведь все знаете — старик был правильный человек. Хороший был человек, надежный. Я его близко знал, вместе работали, я — каменщик, и он — каменщик. Да, правильный был человек… Другого такого не встретишь. Да как-то раз принесла нелегкая к нему в дом этого самого Жоао. Негодяй заделался его другом, да только затем, чтоб у старика дочку увести. Вы, верно, помните Розу. Я так хорошо ее помню. Она была самая пригожая из всех девушек, что я видел вот этими глазами, которым уж скоро гнить в сырой земле. Так вот Жоао стал ее обхаживать, все о свадьбе речь заводил…
Одна женщина сказала:
— Точно также и мой Роке… А потом бросил…
— Ну так вот, назначили они день… Но как-то раз вечером старый Зекиель ушел на работу. Он тогда работал в порту, грузчиком… Жоао, как он был жених и, значит, ему во всякое время в дом входить позволено, пришел и повел Розу в комнату, будто бы смотреть приданое, что у старика было в сундуке припрятано… Она потом рассказывала, что кричала, да не слышали. Когда старик вернулся, он прямо с ума сошел. А Жоао, который только бахвалился, что он храбрый, перепугался и долго от всех прятался, пока в один прекрасный день вместе с еще двумя молодчиками не выследил Зекиеля и не напал на него в темноте. Уж они его били, били… Так что ж вы думаете? Негодяй даже не был арестован. Говорят, ему важные господа покровительство оказывали…
— Ага, говорят… Как-то раз его увидел один солдат и задержал, так знаете, что было. Жоао отпустили, а солдата в тюрьму упрятали…
Никто не заметил, как приблизился Жубиаба. Знахарь сказал:
— Он умер дурной смертью…
Люди опускали головы, они знали, что нельзя спорить с Жубиаба, ведь он — чародей.
— Он умер дурной смертью. Глаз милосердия вытек у него. Остался только глаз жестокосердия.
Тогда молодой негр с мощным торсом подошел поближе к знахарю:
— Как вы сказали, отец Жубиаба?
— Никто не должен закрывать глаз милосердия. Это очень дурно — закрывать глаз милосердия… Это приносит несчастье.
Он заговорил на языке наго, а когда Жубиаба говорил на языке наго, негров охватывала дрожь:
— Ожу, анун фо ти ика, ли оку.
И вдруг негр бросился на землю, к ногам Жубиаба:
— Я тоже закрыл глаз милосердия, братцы… Один раз случилось, что я закрыл глаз милосердия…
Жубиаба, прищурившись, взглянул на негра. Другие, мужчины и женщины, подались в сторону.
— Это было там, в глубине сертан. Засуха была, все кругом высохло. Скот мер, люди мерли, всё мерло. Народ бежал, — маленькая кучка людей, да и те полегли на дорогах. Потом только двое нас и осталось — я и Жозе Жанжао. А потом я уж не мог идти — ноги подкосились. Он взвалил меня на спину и понес… У него глаз милосердия был широко открыт, а в горле-то у нас совсем пересохло, братцы. Солнце больно уж сильно припекало… И где было воды достать в этой степи бескрайней? Кто знает… Как-то раз в одной усадьбе удалось нам добыть фляжку воды, и мы продолжали свой путь. Фляжку нес Жозе, воды было мало, приходилось беречь. Мы прямо помирали от жажды. Вот тогда-то мы и наткнулись на одного человека, белого, он и взаправду помирал. Жозе хотел его водой напоить, да я не дал. Честное слово, там только на донышке и было, на нас-то двоих не хватило бы… А он еще этому белому хотел дать… У него был широко открыт глаз милосердия… А мой-то глаз жажда высушила. Остался один глаз жесткосердия… Он хотел воды человеку дать, а я в драку с ним полез. И я убил его — случайно, я сам себя тогда не помнил. А ведь он весь день меня на спине нес…
И негр стал печально вглядываться в темноту ночи. В небе блистали бесчисленные звезды. Жубиаба сидел молча, закрыв глаза.
— Он у меня из головы не выходит. Хочу забыть, а не могу… Он всё тут, у меня перед глазами стоит, как будто смотрит на меня…
Негр махнул рукой перед глазами, словно отгоняя что-то. Но отогнать не удалось, и он продолжал пристально вглядываться в черную даль.
— Он меня весь день на спине нес…
Жубиаба повторил размеренно:
— Дурно закрывать глаз милосердия. Это приносит несчастье…
Тогда негр встал и ушел в темноту, вниз по холму, унося с собой свою историю.
…Антонио Балдуино слушал и учился. Это и была его школа. Суровая школа. Единственная школа, доступная ему и другим детям, жившим на холме. Так они росли, так избирали свой путь в жизни, свою профессию. Странные профессии выбирали себе эти дети холма: бродяжничество, разбой, грабеж. Для того чтобы заниматься этим, не нужны были уроки… Существовал еще и другой путь: рабство на фабриках и в мастерских, тяжелая батрацкая доля.