Поэтому мы её все более или менее любим.
Она вроде как понимает нас с нашими тараканами.
Но есть один момент. Не момент даже, а выражение её лица… Если коротко, то можно описать как «Ври, да не завирайся». Ну то есть она готова нас принять и понять, только если мы ей правду выкладываем. Ну или сочиняем, но так… всем понятно и не обидно. Но иногда кто-то пытается её доверчивостью воспользоваться. И вот это она ненавидит. Начинает вопить: «Ну конечно, вы думаете, что я размазня?! Что я не вижу, что вы мне в глаза врёте? Да?!»
Вообще – да, она же правда размазня. Я её понимаю, сама такая. Но я не собираюсь её обманывать. Я расскажу ей правду и попрошу помочь. Вернуть журнал на место.
Другое дело – мне-то зачем к ней переть и что-то пытаться объяснить? Почему я не отправила Андрюху?
Ага, что он, дурак, к Улитке идти… Попрётся к Фоксу. Ну так и пусть!
Почему я-то этого не хочу? Глупость какую-то ляпнула, балда: «Не хочу, чтобы Фокс делал с журналом, что хочет». Мне-то на самом деле какая разница?
Допустим, мне жалко Андрюху. Но я вроде и так немало делаю для него, для его семьи. Непонятно, ох, как мне непонятно, чего вдруг я вызвалась тащиться в соседний дом (а про их подъезд давно рассказывают, что там наркоманы вечерами собираются) в холод и мороз, да ещё и без ясной причины.
Я вышла из подъезда, придержав дверь для тётки с таксой. За это меня сначала облаяла такса, а потом и тётка («Шляются тут по подъездам, приключений на голову ищут!»). Я не обиделась: она, эта тётка, с приветом.
Но вспомнила, как вежливо обходится с такими чудными тётками папа.
– Ты их боишься, что ли? – спросила я у него как-то.
– Нет, – хмыкнул папа. – Я просто надеюсь, что когда вы меня, девочки милые, до психушки доведёте своими выкрутасами, то со мной тоже хоть кто-то будет любезничать.
Я вспомнила об этом и позвонила папе.
Звонок и совет
Позвонила – и тут же спохватилась: что же я делаю?! А если там услышат звонок и отберут у папы телефон? Вот я идиотка! Я оборвала звонок, но папа сам перезвонил. Я снова сбросила, чтобы он не тратил свои деньги, и перезвонила.
Когда у папы только появился ТАМ телефон, мама мне постоянно напоминала, чтобы я сбрасывала звонок. Я сбрасывала и каждый раз думала – так странно. Раньше, когда папа был ТУТ, я ему звонила, а он сбрасывал, потому что экономил деньги на моём телефоне.
А сейчас – наоборот.
Но сейчас, в эту секунду, когда я стою в расстегнутом пуховике и в джинсах (одна штанина заправлена в сапог, другая – нет) и смотрю на экран сотового, на котором высвечено: «папа_новый», мне это всё странным не кажется. Как есть, так есть, главное, чтобы сейчас подошёл.
И он подошёл.
– Ты где? На улице? Что-то случилось? Ты тепло одета?
Вот забавно – мир может рухнуть, треснуть, а родители будут прежде всего волноваться за то, всё ли в порядке лично у тебя. Подумаешь, треснул мир, но ты-то, ты, суп до конца доела? А подштанники надела?
Я онемела на секундочку, как всегда, когда слышала его голос, родной, спокойный, словно ничего не произошло и он дома, ждёт меня. А потом ощутила, как что-то отпускает в горле. Напряжение, что ли… Как будто разомкнулся обруч.
– Пап, всё хорошо, просто есть проблема…
Быстро-быстро я рассказала ему о сегодняшнем вечере. Признаюсь, не удержалась – пожаловалась на Кьярку. Папа хмыкнул:
– Да? А ты думала, легко сидеть с детьми? Это тебе ещё обкаканные пелёнки стирать не выдавали! А мне, когда Ира маленькая была, приходилось! Но ничего, я считал это почётной обязанностью. Ну типа другому такое важное дело не доверят.
Я фыркнула и продолжила про Андрюху. Закончила вопросом: нести мне журнал или нет?
– Я бы не связывался, – сказал папа. – Пацаны от всего отопрутся. А тебя, дурынду, возьмут с поличным.
– Но я вроде вышла…
– Да, зря я тебе в детстве «Тимура и его команду» читал… Помнишь, как там было про старика Якова?
– Это «Судьба барабанщика», пап.
– А, точно. Про барабанщика. «Да, этот кривоногий дуб ещё пошумит». Короче, Муськин, возвращайся домой. И отдай этому дураку журнал обратно. Пусть сам решает, нечего на других взваливать. Нашёлся, тоже мне…
– Па, а помнишь… Помнишь, как нам реферат задали по биологии. А я не смогла написать… И побоялась в школу идти. Мама всё кричала, что я должна. Что я должна уметь саночки возить. Кашу расхлебывать. Короче, отвечать за свои поступки. А ты просто пошёл в школу и меня «отмазал».
– Ну конечно. Мне ваши крики просто надоели.
– Ты биологичку так очаровал. Она потом меня «Лизочкой» называла ещё долго. Пока я не забыла название какой-то очень важной кости.
– Да, – оживился папа, – она так заливисто хохотала. Когда я ей в лицах изображал, как мы пишем реферат, а у нас не получается.
– Мама мне до сих пор простить не может твою хихикающую биологичку, – добавил он мрачно, – называет её «крысой зоологической». Но, Муськин, при чём тут этот случай? Ты мой ребёнок. У меня природный инстинкт тебя защищать. А этот товарищ, Андрюша твой, он тебе кто?
– Никто…
– Ну и всё? Лиз? Чего молчишь?
– Можно… Можно я всё-таки сама решу, а?
Папа вздохнул.
– Ты ведь не будешь на меня сердиться?
Он опять вздохнул и сказал:
– Ладно. Хотя я бы не связывался. И осторожнее в подъезде, ладно? Зайди с кем-нибудь, не одна.
– Я тебя люблю, пап, – сказала я и сразу смутилась ужасно.
Но и он тоже сказал, что меня любит, и тоже немножко смутился! Слышно было по голосу.
Я положила трубку.
И подумала, что Андрюша мне никто. Но я так хорошо помню, как просто не могла пойти к биологичке. Лежала на кровати и не могла с неё подняться. Так что и Андрюха не сможет. А раз у него нет никого, кто мог бы его пойти «отмазать», пойду я. Да и папа, я уверена, «связался бы». Будь он на моём месте.
Увезли!
Я нажала на кнопку домофона.
– Кто там? – вдруг закричала Улитка.
– Извините, что так поздно, это Макарова.
– Кто?!
– Лиза, – сказала я, – Лиза Макарова. Можно я зайду? Простите, что так поздно, я на минуточку.
– О боже, – сказала она, но открыла.
Улитка была в лосинах. Леопардовых! Просто жуть.
И в футболке, на которой (Алаша, ты где?!) было написано: «¿Quieres joder conmigo, cabrón?»
Атас, просто атас. По-испански это значило: «Хочешь переспать со мной, козёл?» У нас в подъезде лет пять назад снимали квартиру испанцы, так вот их пацаны всё исписали в подъезде ругательствами, вместе с переводом на русский. А я на зрительную память не жалуюсь…
Я задумалась об этих испанцах и не заметила сразу, что Улитка комкает в руках бумажный платок. А в глазах у неё – слёзы.
– У вас что-то случилось? – спросила я, проходя за ней в квартиру, в которой довольно вкусно пахло едой. Много запахов – и курица, и огурцы, и мандарины, и шоколад. Можно подумать – Новый год. Но почему тогда она плачет?
И вещи разбросаны по всей прихожей. Какие-то документы, кошелёк, даже трусы и майки, а ещё на подзеркальнике лежала разорванная пачка памперсов, а прямо возле горы перевернутых кроссовок валялась соска.
Я подняла её. И посмотрела на Улитку. Она покачала головой.
– Увезли! Понимаешь! Увезли! Два часа назад! Я обзвонилась! А она не подходит! Господи…
И она прямо в прихожей, посреди всех этих вещей, вывалила на меня свою историю.
Оказывается, у её внука, которому всего годик, поднялась вечером температура. Он кашлял несколько дней, и вдруг – больше тридцати девяти. И ничем не сбивалась! Ни свечками, ни сиропами! Они вызвали скорую. Пришла соседка, она педиатр, сделала какой-то укол. А температура так и не понизилась. Они вызвали скорую, а малыш вдруг стал хрипеть. И задыхаться. Они потащили его в ванную, чтобы он паром подышал, потому что эти приступы – кажется, они называются «ложный круп» – так и сбиваются. А Улитку отправили за небулайзером. Она понеслась в аптеку. Взяла с собой три тысячи. А небулайзер стоил шесть!
– Шесть, Лиз, – утирая слёзы, проговорила Улитка. – Мне не жалко, не дай бог, просто я даже не сообразила с собой столько денег взять!
Она упросила аптекаршу дать ей его в долг, то есть за три тысячи, а ещё три Улитка принесла бы через полчаса, но когда она притащила аппарат, то детей и внука уже не было. Видимо, их увезла скорая. Соседи сказали, что она приезжала.
А дочка не подходит к телефону мобильному. Уже два часа.
– Вдруг он умер? – с широко раскрытыми глазами прошептала Улитка. – Вдруг мне не говорят?
– Перестаньте! – строго сказала я ей. – Хватит говорить ерунду! Ну не могут они поговорить с вами, ну и что. Всякое может быть. Может, они ему процедуры делают.
– Какие? – с надеждой спросила Улитка.
Я чуть не взвыла: ну откуда мне-то знать? Что я за чипэнддэйл, всем должна помогать!
– Капельницу, – пришло мне в голову.
– Ну да, – не поверила Улитка, – а почему тогда она не подходит?
– Может, она ему руку держит, чтобы капельницу не дёргал!
Откуда я это знаю, про руку, в больнице-то лежала один раз в жизни, с аппендицитом, в десять лет… Наверное, читала где-то.
– А зять почему не подходит? – не отставала Улитка. – Он вообще недоступен! Почему?
Час от часу не легче! Может, открыть журнал и влепить Улитке двойку по поведению? Сумасшедшие у неё вопросы, честное слово. Спросила бы ещё, видят ли сны муравьи…
– Погодите, – сказала я, – а вон там, под вешалкой, что лежит?
Улитка нагнулась, и я отвела глаза, чтобы не видеть её толстую попу, обтянутую леопардовой тканью. Никогда больше к учителям домой ходить не буду, насмотрелась, спасибо.
– Телефон! – ахнула Улитка. – Его, точно! Он, наверное, упал и выключился, а ребята уже не стали его искать. Ох, спасибо… Погоди, а капельница – это же такая боль…
– А у вас там ничего не горит на кухне?
– Ай! Ох!
Она довольно изящно перепрыгнула через гору кроссовок и направилась на кухню. Я вздохнула и принялась стаскивать сапоги.