— Слушайте, кого вызовут. Если нас — бегите за нами!
Твёрдая стена
Я просто захлёбывалась яростью.
— Мама, объясни немедленно!
— Лиза… Оказывается… можно только одного ребёнка, понимаешь? Старше двенадцати…
— Одного? Одного ребёнка старше двенадцати, — повторяю я, — так… значит, можно взять меня? А не Иру? А её оставить с Костей. Им же вдвоём веселее. Мама! Мама, почему ты молчишь?!
— Лизочка…
Мама ходит у крыльца туда-сюда. Её губы плотно сжаты.
— Лизочка, ты должна понять…
— Что?! Что ты Ирку любишь больше меня?
— Да не пори ты чушь! Я вас одинаково люблю! Но у Иры важная новость.
— Да?! А у меня их и быть не может? Вы бы хоть спросили!
— Лиза! Но ты же не выходишь замуж! — сердито говорит мама.
— О да… замуж я не выхожу! Точно! Вот! Моя! Главная! Проблема! Теперь! Я! Поняла! Чтобы встретиться с папой, мне надо выйти замуж!
Я со злостью пинаю стену здания. Твёрда-а-я! Мне больно.
— Перестань! — кричит мама.
На крыльцо вышел дядька в кожанке, закурил.
— Перестань, — повторяет она шёпотом, хватая меня за рукав, — так нельзя! Надо думать и о других!
— А тебе не кажется, что этим другим многовато счастья, а, мама?
Я сузила глаза. И смотрю на маму внимательно. Она отводит взгляд.
— Я сделаю всё, что могу, — говорит она шёпотом, — я попробую уговорить дежурного на проходной. Но ты должна понять…
Мама уходит внутрь.
Я тоже делаю, что могу. Я упихиваю свою злость внутрь, как могу. Не ради них — ради себя. Иначе у меня взорвётся мозг.
Мне приходится сильно-сильно прикусить губу. Но слёзы всё равно бегут: кап-кап-кап… На снег. Это нечестно. Не-чест-но!
Тётка в форме
Наконец нас вызвали. Пардон, ИХ вызвали.
Я сую Ирке книги, которые привезла для папы.
— Ну прости, — говорит она, убирая их в свою сумочку, — в другой раз ты.
Я молчу. Я просто ничего не могу ответить на такое. Она пытается меня обнять, но я её отпихиваю.
Костя подъехал к проходной, за которой начинается колония. Там уже стоит очередь. Дядька в кожаной куртке уже тут и курит. Женщины прохаживаются и кутаются в пуховики. Таджики прыгают на месте. Тётка в шубе громко говорит по мобильному.
Костя вытащил из багажника чемодан и сумку. Мама указала на место у самой двери.
— Женщина, — обратился к ней дядька в куртке.
— Нас вызвали! — отрезала мама.
У меня внутри всё дрожало. А вдруг всё-таки пустят? Мама достала паспорт. Из него торчал голубой краешек банкноты. Она встретилась со мной взглядом, кивнула.
— Я постараюсь, — прошептала она, а громко сказала: — Костя! Осторожнее с тем пакетом, пожалуйста! Там бананы. Раздавишь.
У ворот проходной тоже стояла будка, а рядом с ней ходила туда-сюда собака на железной цепи. Из пасти у неё шел пар. К воротам подъехал синий фургон с надписью «Молоко». Его пропустили внутрь. Через некоторое время из калитки вышел усатый дядька в униформе с пакетом молока, вскрыл его ножом, налил собаке в миску. Она принялась жадно хлебать.
Мама порывисто вздохнула. Вдруг открылась дверь проходной, и вышла крепкая тётка со светлыми кудрями, накрашенными розовой помадой губами, которые она сложила бантиком. На плечи наброшена куртка защитного цвета.
— Так! Макаровы!
— Мы здесь, — подскочила мама к тётке и начала что-то объяснять шёпотом.
— Вы что, чокнулись? — закричала тётка на маму и сунула ей паспорт обратно. — Заберите ЭТО. Тут же камеры везде, я из-за вас места рабочего лишусь, вы вообще думаете, что творите? Вы меня потом на работу возьмёте?
— Ну простите, у неё день рождения был на той неделе, они уже несколько месяцев не виделись, она младшая, ему без неё так плохо, — бормотала мама.
— Слушайте, правила — это правила. Всё! Сумки будем заносить?
— Костя, — прошептала мама, отворачиваясь.
Она вытащила деньги из паспорта и отдала мне.
— Косте отдашь, это на билет. Купите мне обратный.
А я стояла и смотрела на эту тётку в форме. Которая не пускала меня к папе. И мама стояла и смотрела. Мне хотелось, чтобы она заметила, как я сейчас прожгу её взглядом насквозь, как в её куртке защитного цвета будет дырка! В ней самой будет дырка!
Но ей было всё равно.
— Вы долго будете ещё стоять? — закричала она маме. — Если не хотите, пропустите других.
— Да как же, — пробормотала мама и схватилась за чемодан. Костя забрал его у неё и потащил в проходную. Ирка тоже взялась за пакеты.
У Ирки было скорбное выражение лица, но я знала — это для видимости. Она радовалась предстоящей встрече с папой. А мне радоваться не позволили. Я взяла какую-то сумку и тоже поволокла в проходную. Косте можно, а мне нет?
Мама вырвала сумку на пороге.
— С ума сошла? Она тяжёлая!
Но я молча, сдерживая слёзы, заволокла внутрь эту тупую сумку, а потом уселась на неё.
— Может… — нерешительно начала мама.
— Не может, — отрезала тетка, просовывая их с Иркой паспорта в маленькое окошечко за стеклом и толстой решёткой. — Если так хотите эту провести, оставьте старшую!
Ирка вскинулась. Мама покачала головой и положила руку мне на плечо. Но я спихнула её и выскочила на улицу.
Костя вышел за мной. Дверь захлопнулась. Мы с Костей уселись в машину: он на своё место, я за ним.
— Сядь за Иркиным, — попросил он, — я своё хочу опустить.
Мне было всё равно. Я могла бы и на улице посидеть, прямо на снегу. Какая разница? Мне не холодно, потому что и в груди, и в животе, и в пальцах ног и рук — везде у меня был тот же холод, что на улице.
Я ненавидела Ирку.
В голове мелькнула дурацкая мысль: может, таджики тоже кого-то ужасно ненавидят, и им поэтому не холодно на таком морозе в тонких джинсовых куртках?
Часть 12
В машине
— Обидно, да, — сказал Костя, зевая и вытягиваясь на своём кресле.
— Даже не представляешь себе насколько, — еле выговорила я.
— Почему не представляю?
Я покосилась на него. То есть на его затылок. Какой же он… Ну неужели всё надо понимать буквально? Или он издевается?
— Потому что у меня было что папе рассказать! — выпалила я.
— Это понятно, — кивнул он, закидывая руки за голову.
— Ну, конечно, не такое важное, как у вас с Ирой.
Я старалась говорить ровно, но всё равно получилось язвительно.
— Да и у нас неважное, — сказал Костя, — это Ирке важно. А если ваш отец не разрешит мне на ней жениться, я её украду. Поможешь?
— С удовольствием, — буркнула я, — очень она мне нужна.
Помолчала и добавила:
— Зря ты сказал, что у вас неважное. Я бы хоть за дело мучилась.
— Может, ты своё в письме опишешь?
— Да не могу! — взорвалась я. — О живом человеке хочу рассказать! О маленьком! У меня слов не хватит. Тут показывать надо! Изображать. А ещё… Ещё хочу сразу видеть папины глаза, понимаешь? Он же удивится, что я к ней хожу.
— К кому? — спросил Костя.
— Да неважно.
— Ты определись, важно или неважно.
— Я познакомилась с одной девочкой, — вздохнув, начала я, — она маленькая, понимаешь? Совсем. Ей три года. Она сестра моего одноклассника. Они разрешили мне приходить после школы и играть с ней.
— Типа няни? Платят-то нормально?
— Да никто мне не платит. Просто хожу и играю. Я очень хотела папе рассказать. Потому что меня никто не понимает. Только папа и вот она.
— А, ну да! Переходный возраст, никто не понимает.
— Тебе обязательно надо всем ржать?
— Не, слушай. Я рад. С детьми прикольно.
— Да, ты правильно настраиваешься, — съязвила я.
— Ну нет. Сначала квартирный вопрос решить надо. А ты чего со своей делаешь?
Я помолчала, собираясь с мыслями. Внутри у меня всё просто ныло от обиды. Но потом как прорвало.
— Да много чего! Знаешь, я, когда в первый раз к ней пришла… Она меня, конечно, не сразу приняла. А я ложку для ботинок стала крутить на пальце. Ей понравилось. А потом она испугалась фена. И залезла ко мне на руки.
— Слушай, я тоже боялся фена, когда маленький был, — оживился Костя. — Хотя не, погоди! Пылесоса. И блендера.
— Когда ты был маленький, уже были блендеры? — усомнилась я.
— Мне двадцать шесть, а не пятьдесят.
— Прости, — смутилась я, — я, кстати, тоже боялась. Я вообще психованная была. Спала плохо.
— Я тоже, — кивнул Костя. — Знаешь, какой у меня был самый жуткий кошмар? Сова на унитазе!
— Что? — обалдела я. — Да ладно!
И схватилась за Иркино сиденье, обняла его.
— Ты врёшь! Тебе Ирка рассказала!
— Про сову? — удивился Костя.
— Конечно! Это же мой кошмар! Она мне всё детство снилась. Заходишь в туалет ночью…
— А там сидит на унитазе белая такая, — продолжил Костя, — когтями цепляется. И смотрит внимательно.
— Точно! И бежишь.
— Маму зовёшь.
— Ага.
Мы помолчали.
— Странно, да? — сказала я.
— Угу, — отозвался Костя.
— А ты в детстве был разговорчивый?
Он глянул искоса:
— А, что, похоже?
Я улыбнулась.
— Ну просто я тоже бука. Короче, в классе я вообще молчу. Как немая. А с Кьяркой, ну, так девочку мою зовут, я прямо другой становлюсь. Мне хочется что-то выдумывать. Я ей спектакль показала. «Три поросёнка». И «Колобка». Не знаю, поняла она или нет, но сидела на стульчике, смотрела. И ещё мы башню построили и лупили по ней мячиками. Потом я пряталась от неё, но ей это не понравилось. Она плакать начала. И ещё плакала, когда её мама уходила. Я взяла её на руки, а она стала бить меня кулаками в грудь и плакать. А потом, когда дверь за мамой закрылась, он успокоилась и стала опять играть. Слушай! Странное дело. У неё игрушек — миллион. Каких хочешь. С кнопками, пищалками, нажималками, куклы, животные резиновые. А она играет с какой-то чепухой. С прищепкой. С половником. Вот таз вчера нашла. Сначала залезла в него. Потом вылезла, на бок поставила и покатила. А потом на голову надела и гудеть стала.