Я поблагодарил кивком, впрочем коротким.
— Мне говорили о вас как о человеке решительном, но умеющем ладить с людьми.
Похвала красавчика Фуллера была мне не по нутру: не старшим же приказчиком меня нанимают.
— Со мной натерпится любой полк, — огрызнулся я. — Это вы должны иметь в виду, когда станете получать жалобы.
— От солдат?
— Скорее от офицеров. И, вероятнее всего, от моих начальников. А что там в двадцать первом?
— Полковник — горький пьяница. А вы, я знаю, трезвенник.
Кажется, он знал обо мне все.
— Верно, и капитан не пьет, — съязвил я. — У него такой болезненный вид.
Пришел черед усмехнуться и Фуллеру, и не просто, а с превосходством его молодости, карьеры, и касты над суетным миром, наполненным простыми смертными, пьющими и не пьющими, дурно причесанными, в стоптанных башмаках и засаленных шляпах.
— Обещал бросить, — сказал Фуллер. — И в первый же день…
— А что в девятнадцатом?
Я знал, что полк потребовал более опытного, пожилого командира, нынешний, двадцатидвухлетний капитан, как бы унижал их крайней молодостью.
— Там другое. Полковой — юноша, — не солгал Фуллер. — Волонтеры хотели бы оставить его заместителем, но командира требуют повыше. Да, требуют, требуют, — посетовал он.
Мы остановились у чикагского манежа, здесь открылось самое громкое на Среднем Западе волонтерское депо; губернатор прошел сквозь толпу внутрь манежа навстречу гулу, командам, перекличке, и Фуллер, спешившись, последовал за ним. Мы остались вдвоем с капитаном: он разглядывал солдат, старые пушки, на которых устроились, перед расставанием, парочки, красные штаны пожарных, вставших под ружье, тесно обставленную лошадьми коновязь, — разглядывал из-под припухлых век, без удивления, скучновато, затем его взгляд, такой же, с оттенком скуки, поднялся на меня. Он протянул мне руку, и я пожал ее, крепкую, но безучастную, как и его взгляд.
— Грант!
— Турчин!
— Вы знаете, как это у нас принято?
Видно, он с неудовольствием думал о предстоящем торжище в лагере Лонг, а я не сразу понял, о чем он.
— Выборы старшего офицера полка. — Грант пожевал пересохшими губами, вдохнул полную грудь, будто толпа у манежа отнимала у него воздух. — Похоже на скотский аукцион. А вместо привозного быка — офицер, только что в зубы не смотрят.
— У меня это в крови. — Я перехватил его взгляд, тяжелый и насмешливый к моей бодрости. — На моей родине даже и наказного атамана выбирали вольными голосами: сойдутся казаки в круг и решают, кому быть войсковым атаманом, кому писарем.
— Что же вы покинули свой Эдем?
— Нет больше прежней вольницы.
— Надеетесь найти ее в лагере Лонг? — Он смотрел с подозрением, как на легковерного, а то и корыстного ландскнехта.
— Старые армии я повидал с избытком, с ними я покончил: позвать меня могла только новая армия.
— Что же, они все так дурны — старые армии? — Он не поверил моему будничному тону, без громкости, которая так пошла бы к этому случаю.
— Они бывали хорошо организованы, но, за редким исключением, преступны.
— Ах, да!.. — вяло уступил он, отгородясь скептической гримасой и от меня, и от крикливого зрелища манежа, углы его рта, скрытые волосами, брезгливо опустились. — Вы ведь тоже полный волонтер, никто не понуждает вас к службе.
— Меня понуждают убеждения, — сказал я нелюбезно. — Победа рабовладельцев отменит республику.
— Чего же вы так заждались, полковник? Отчаянные головы уже воюют.
— Ждал! Ждал, что все вы поторопитесь. Ждал, что это станет похоже на войну, и дело обойдется без меня.
— И как же — не обходится? — оживился он.
— Мне не нравится, как Север воюет: вот и весь ответ.
Он рассмеялся, почти неслышно, внутрь себя.
— Какое совпадение, Турчин! Мне тоже не нравится, и тоже показалось, что дело без меня не обойдется. Вы играете? — спросил он с быстрым жестом, словно сдавая карты.
— Нет.
— Сегодня будем игроками, — пригласил он. — И фаталистами. Пусть все идет, как пойдет. Согласны?
Я кивнул.
В лагере, стоя на плацу, я понял, отчего был неспокоен в дороге Грант. Сначала призвали на вече 19-й, но и добровольцы 21-го толпились тут же, тянулись ватагами от ротных палаток, от фургонов с брошенными на землю длинными дышлами, от костров. Офицеры выступили вперед, но и солдаты не держались в тени; вчерашние землекопы и плотники, красноштанные пожарники, чикагские мастеровые надрывали глотки. Капитан Башрод Б. Говард, отрапортовав губернатору, отступил за спины других офицеров полка, которых набралось около сорока; высокий, тонкий в поясе, с отроческим румянцем во всю щеку и глазами новорожденной антилопы, Говард был вызывающе юн.
И теперь посреди пыльного плаца поставили нас, двоих стариков — рядом с Говардом мы казались стариками, — и выбор должен был пасть на того, кто выглядел старше, только так можно смягчить обиду капитана, на которого никто не имел зла. В мыслях я отступился от 19-го, но торг длился, нам обоим надлежало пройти все испытания волонтерского круга. Фуллер рассказал о нас: похвалил Гранта, его мексиканский опыт и военный талант. Потом настал мой черед, и взгляды волонтеров перешли на меня, господина в сюртуке, с изрядным лбом и лысиной над голубыми ирландскими глазами. Они признали во мне ирландца, — ведь каждый третий в ротах — ирландец, — и как им не узнать единокровное упрямство и норов, хоть и в незнакомом человеке. И тут же челюсти отвалились: русский!
— Как же он с нами столкуется? — громко удивились в строю.
— Он не хуже нас знает по-английски, — послышался густой голос офицера.
Удальцы присвистнули — удивленно и с недоверием.
— Он и выругаться не сможет!
Из строя пробился вперед рыжий малый, с незастенчивым, готовым к ссоре лицом, и знавший меня офицер предостерег его:
— Полегче, Барни!
— Слушаюсь, капитан Раффен! — выкрикнул волонтер.
— Барни О’Маллен! — повторил капитан с угрозой. — Держитесь приличий.
— Сэр, мы ведь не жену выбираем. Жену можно и выгнать, если ты не католик, а полковник будет нами помыкать. — И он приступил ко мне: — Вы русский?
— Натуральный, из России.
— Мистер Турчин — гражданин Соединенных Штатов, — сказал Фуллер.
— Ваша страна, значит, похожа на Англию и Турцию? — Барни прикидывался простачком.
— Пожалуй, нисколько. — Я не знал, куда он клонит.
— Как же: Англия угнетает ирландцев, Турция — кандийцев, а вы — поляков! — Его логика действовала на толпу. — Я только и люблю эти три народности; они одинаково несчастны.
— Я знаю поляков, а здесь узнал и ирландцев; это народности сильные, они заслуживают не жалости, а уважения. — Серьезный, без лести тон задел их. — Вот вы оставили Ирландию, — вы или ваш отец?
— Отец похоронен дома!
— Значит — вы: чем же вам здешние порядки лучше?
— И не сравнишь: здесь Соединенные Штаты!
— Отчего же вы не сделали их у себя на родине?
— Я в Ирландии своего курятника сделать не мог, не то что свободные штаты! Вот если бы я был полковник!..
Смешок пробежал по рядам, незлобивый и поровну — надо мной и над Барни.
— А если бы вы узнали, что Ирландия объявила независимость и готовится оружием защитить свою свободу?
— С этого же места и полетел бы назад! — Ирландец и руками взмахнул, показывая, как он это сделал бы.
— Значит, мы с вами сойдемся; не ради денег, а ради свободы мы здесь.
— Мне и деньги нужны, полковник, — сказал Барни, возвращаясь в строй. — У меня талант — повсюду оставаться без гроша: хоть выбери меня в президенты.
Я сказал им, что хотел сказать, а уж под чью команду они пойдут, мою или Гранта, — этого я не знал, да и, признаться, не заботился этим. Волонтеров я нечаянно расположил к себе. Другое дело старшие офицеры: я заметил уклончивый, полный опустошительного презрения взгляд Гранта, недовольство Фуллера, насмешкой суженные глаза Говарда, — похоже, что они заподозрили во мне настойчивого искателя места.
Капитан держался перед строем, как сметливый артельный староста, занялся новой сигарой, томя волонтеров молчанием, исподволь рассматривая роту за ротой, не очень довольный осмотром. Теперь я вполне понял его приглашение быть игроками и фаталистами, чтобы все шло само собой. Я отступил от уговора — без умысла, желая отгородить себя от гонителей поляков, ирландцев и кандийцев. У Гранта в этом нет нужды, он рожденный янки, дышит своим воздухом и держит в руках свое ружье.
Дело слаживалось по расчетам Фуллера, как ни отстранялся независимостью тона капитан Грант от полка, — и я не находил в себе досады или зависти; только внезапно остудила мысль, что и в армии Севера жизнь моя не сложится просто. Маттун стал для нас с Надин приготовительным классом; Чикаго довершил перемену: мы теперь говорили — наша страна, наша республика, наши порядки; теперь не только чужие, но и я часто называл Надю — Надин. Она вела дом, писала много и хорошо, практиковала в одной из клиник города, ее известность в Чикаго росла. Редакторы Медилл и Рэй полюбили наш дом — и не одни они, — и тут вперед выходила личность Нади, ее ум и хлебосольство.
Между тем в Белый дом переехал наш кандидат Линкольн, Чувствительные люди, жены неукротимых республиканцев, тех, кто славил победу Эйби и ждал от него доходных казенных мест, громко радовались, что в Белый дом въехали наконец и дети: президент Пирс, когда жил там, еще не имел детей, а Бьюкенен был не женат. Леди видели в этом перст господний и обещание вечного мира Америке, а тем временем война ломилась и в окна, и в двери. Север оставался излишне спокоен в сознании своей силы, Юг горячил коня. Юг отпадал от Союза, увлекая пограничные штаты, Юг невозбранно отнимал Союзные форты и арсеналы, искушая офицеров образом рыцарства против торгашей Севера, Юг делал дело, Север плошал, распаляясь речами. Я видел военные преимущества Юга; его всадника, родившегося в седле, его леса и холмы, удобные для партизанских вылазок, его отчаянную решимость защитить свою черную собственность. И все же Юг уступал Северу: он растил хлопок и продавал сырые материалы, в то время как Север лил чугун и сталь, делал машины и прокладывал рельсовые дороги. Юг тоже строил дороги, но клал поверх шпал северные рельсы, он поднимал землю северными плугами, рубил лес филадельфийским топором, вскапывал огороды питсбургской лопатой и даже мусор вывозил на нью-йоркской тачке. Строя жилища, Юг вбивал северные гвозди северными же молотками, одевал своих детей в северные платья и башмаки, и если заколачивал своих мертвецов в гробы из арканзасской сосны, то опускал их в могилы веревками, сплетенными на Севере. Но Север медлил и уклонялся, его военные начальники словно боялись вступить на дорогу войны с ее ужасами и кровью. Вступиться за республику мне теперь можно было только одним способом — взявшись за оружие…