Севастопольский солдат, преданный Петербургом, еще стоял перед моими глазами, — мне и на новом месте нетрудно было понять, отчего раздет и отдан беззащитной судьбе солдат не монархии, а республики.
Принялся за рапорты и я. В перерывах боев и стычек с мятежниками я донимал своего бригадного генерала Хэрлбата и командовавшего в этом районе Миссури генерала Поупа требованием оружия, лошадей, ротных фургонов, пушек, кавалерии, топографических карт, одеял, форменной одежды, которая особенно важна, когда полк рассредоточен, когда и рота разделена на небольшие отряды и только форма позволит распознать своих.
Глава шестнадцатая
Бригадный генерал Поуп появился под Эмерсоном внезапно, с двумя штабными офицерами. Он только что был у генерала Хэрлбата, прочел две мои реляции и, надо полагать, нашел, что упреки мои относятся не к Хэрлбату, а к нему, командующему полками Союза в этой части Миссури. Но явился он невозмутимый, явился храбро; ведь без отваги не тронешься с двумя офицерами в путь по стране, где мятежники могут открыться на каждом шагу. Центром лагеря мы выбрали ферму преданного Союзу земледельца — человека дрянного, усердного в оговорах, в попытках расправиться с соседями руками моих волонтеров; он слонялся за офицерами, кляузничал, закатывая розовые, кроличьи глаза на коричневом, изрытом оспой лице.
Поуп похвалил две мои роты — Говарда и Раффена, встретившиеся ему по пути, посоветовал держать полк теснее, ввиду опасности удара от Шелбивилла, где сошлось до двух тысяч конных мятежников.
Лагерь жил как и до появления Поупа: я не прекратил учебных стрельб на лугу за фермой и уроки штыкового боя парней Джеймса Гатри, — не трубил сбора и не выстраивал волонтеров. Июльское солнце припекало — мундиры нараспашку, вокруг разгуливали куры, кудахча и вскидывая крылья на каждый учебный залп; волонтеры с примкнутыми штыками двигались на фоне дубравы и испуганного, прижатого к опушке стада коров; двое негров усердствовали у кухни; раненый солдат сидел у сеновала, по-деревенски глазея на начальство.
— Помнится, вы жаловались Хэрлбату на нехватку патронов? — заметил Поуп на частые залпы.
— Я потому и просил, что думал и об учении.
— У ваших солдат нет недостатка в живых мишенях.
— Эта мишень на лошади, чтобы ее верно взять, нужны пробы. — Я показал туда, где раздавались выстрелы. — Винтовка опасна только в умелых руках; неумелый солдат посылает патроны как попало, наудачу.
Мое стрелковое поучение заставило офицеров взглянуть на Поупа, в ожидании, что он поставит меня на место.
— Вы правы, полковник. — Рукой в перчатке он взял меня под руку, и в этом стесненном положении мы прошли несколько шагов. — У нас немногие офицеры воевали. Сборные солдаты, сборный офицерский корпус; старые, прославленные армии Европы были однородными.
Он был открыт со мной, и я ответил тем же:
— Я рад, что мой полк таков — с бору и с сосенки, как говорят на моей родине.
— Но однородность дает силу.
— Силу дает цель войны, когда волонтер, кто бы он ни был по крови, знает, что сражается за республику.
Он отнял руку, мы отстранились друг от друга.
— Все это хорошо для волонтерских депо, — разочарованно сказал Поуп. — Но и там важнее деньги. До цели возвысятся немногие. — Он славно усмехнулся, показал на поваров в изодранных блузах, сквозь которые гляделось черное тело. — Надеюсь, они не числятся за полком?
Я не успел ответить, что взял семерых негров — на кухню и ездовыми: их хозяин, владелец земель между Уорреном и Вудландом, воевал против нас, сжег собственную ферму — что случалось крайне редко, — заперев и черную собственность в хлеву, и ускакал к Гаррису, — мы успели спасти из огня семерых. Я не успел ответить Поупу — к нам вкатилась двуколка с буланым красавцем в оглоблях, остановилась в нескольких шагах от нас, и на землю сошел тощий, благообразный старик, безусый, но с седой бородой вокруг загорелого, морщинистого лица.
— Ваши солдаты отняли у меня лошадей, генерал. — Старик с достоинством снял шляпу.
— Вот кто здесь командир, — генерал указал на меня.
Старик располагал к себе спокойствием, нельстивым взглядом и столь же нераболепной фигурой. Он увидел появившегося за моей спиной хозяина фермы и ответил презрительным движением ноздрей, будто учуял смрад.
— Ваши люди взяли у меня четырех лошадей.
— Не подохнешь! — крикнул хозяин фермы, и Поуп обернулся на голос ненависти. — Это Скрипс! — объявил фермер, будто одним этим именем все уже сказано. — Фицджеральд Скрипс, его сыновья у Прайса, в мятеже…
Поуп смотрел на фермера так долго, пока тот не устранился, с жестом упрека и возмущения.
— Вы обвиняете моих людей в грабеже? — спросил я.
— Определите сами, а мне верните лошадей.
Он протянул клочок бумаги. Это была расписка, что лошади взяты для военных нужд; я узнал руку Стивена Хилла, старшего лейтенанта из роты капитана Стюарта, набранной в графстве Старк. Я передал расписку Поупу.
— Чего же вы хотите? Это писано моим офицером.
— Я требую лошадей, — сказал старик. — Вашей бумажкой я не подниму зяби и не свезу свой урожай на рынок.
— Но у вас есть еще лошади?
— Я никому не позволю считать свое добро: ни этому хорьку, ни вам, господин полковник.
— Вам отдадут лошадей, — сказал Джон Поуп.
— Если они не падут от пуль ваших друзей! — добавил я.
— В этом случае я потребую денег.
Он говорил не сгоряча, зная, что генерал на его стороне, а вместе с генералом и закон.
— Лошади взяты для разведки в интересах армии Союза, против мятежников. — Мне противной сделалась скобленая физиономия старика.
— Я требую защиты своей собственности от мародерства.
— Вы ищете защиты у офицеров Союза? Тогда скажите: признаете ли вы себя гражданином Американских Штатов?
— Видит бог, я миссуриец, а Миссури пока в Америке!
— Признаете ли вы себя гражданином, сохраняющим верность Белому дому и президенту Линкольну?
— Я верен нашей конституции.
Он был мастер изворачиваться, но уже и я заметил его слабость. Скрипс терял самообладание, старикам трудно это скрыть, чуть прилила кровь, и уже глаза не те, и белый волос ложится резко.
— Где же ваша честь, если вы уклоняетесь от ответа, которым не затруднились бы ваши сыновья?!
Я чувствовал клокочущую ненависть Скрипса и недовольство генерала; а что он мог сделать? Даже и кухонные негры перестали орудовать ножами и подкидывать поленья в огонь, — все слушали нас.
— Чего же вы молчите! — не давал я старику войти в ровное дыхание. — Ответьте нам, вы гражданин Соединенных Штатов?
— Не совсем так, полковник, — начал он хмуро, сжимая правой рукой задрожавшие пальцы левой и собираясь пуститься в пространности. — Я, видите ли…
Уже я истинно презирал его и обратился к старику грубо:
— Ну, так ступай, обратись к своему консулу, чужестранец, пусть он займется твоим делом. — И я повернулся к нему спиной.
Послышался скрип рессор, свист кнута, всхрап буланого, и двуколка понеслась прочь.
— Вы проводите меня, полковник, — сказал Джон Поуп.
Этот человек умел держаться; передавали об его крутом, отчаянном нраве, но он умел держаться, как немногие. Он выказал неудовольствие, пожалуй, только одним: Поуп не попрощался с Надин. Мог ли я иметь за это сердце на Поупа? Сотни офицеров, равных мне и выше меня званием, расстались с женами на годы, а при несудьбе и навсегда, — Надин со мной. Они жили по правилам — я из правил вышел. Мы ехали мимо стрелков в учебной цепи, мимо солдат Джеймса Гатри, разивших штыками соломенных врагов, потом зной сменился прохладой, даже и кони глубоко вдохнули воздух тенистой дубравы.
— Полк давно в соприкосновении с мятежниками? — Он и сам знал ответ: у Поупа не то что полк, рота была на счету.
— Восемь дней. Четырнадцатого июля мы прибыли в Ганнибал; первые два дня шли мелкие стычки, восемнадцатого я атаковал четырьмя ротами лагерь вблизи Пальмиры. Без кавалерии и артиллерии мой полк оказался разбросан по всему району расположения противника. Я писал об этом Хэрлбату.
Поуп придержал лошадь, опасаясь, что я слишком удалюсь от лагеря. Он взял у офицера карту графства Марион, разглядывал ее, будто проверял дорогу, потом сложил карту и протянул мне.
— Вы просили карту, извольте, вот она. Вы много пишете Хэрлбату, — попрекнул меня Поуп. — Успевает ли он прочесть?
Это был вызов: шутливый наружно, но вызов.
— Пишу только по крайней нужде.
И тут Поуп перешел к выволочке:
— Сегодня вы отвратили от Союза Фицджеральда Скрипса.
— Он никогда не колебался в выборе флага. Я заставил его уважать Союз.
— И ненавидеть.
— А он и явился с тем, с чем уехал от нас: Скрипс закоренелый рабовладелец.
Генерала прорвало: он заговорил быстро, останавливая меня от возражений отстраняющим движением руки:
— Как это вы быстро рассудили, полковник! Вы сами только что удостоились чести гражданства, но отказываете в нем пионеру штата. Вы, как стряпчий, ловите на крючок джентльмена, нарушая при этом закон. Полковник Турчин! Вы вернете Скрипсу лошадей, запретите офицерам продовольствовать солдат за счет фермеров — иначе все мы окажемся на пороховой бочке. И негры, негры, негры, — повышал он голос, — им не место в полку. Надо делать различие между домашним бытом и полком! — сказал он, намекая не на одних негров.
Он ускакал моим недругом, обидчивым, несправедливым к каждому моему приказу, недругом навсегда.
Я спешился, чтобы не сразу вернуться в лагерь, и двинулся в обратную дорогу; с поводьями в руках, со злыми, не видящими леса глазами, бормоча ругательства, от которых не поздоровилось бы Джону Поупу, если бы он услышал и понял мои донские глаголы и прилагательные. На лесной дороге меня караулил Фицджеральд Скрипс: он возвышался в седле на обочине, отведя рукой дубовую ветвь. У его стремян — по обе стороны — стояли обнаженные до поясы негры: у одного в руках дорогое ружье, у другого странное железо. Я бы и подумать не мог, что старик в полчаса прискачет к себе на ферму, сменит двуколку на седло, серый тонкий костюм джентльмена — на бриджи и охотничью куртку и успеет в дубраву,