Но рассвет приближался, небо за Миссисипи сделалось из черного серым, поезд проступал в рассветных сумерках весь, одним контуром, делать нечего, надо возвращаться к себе, — проснется Надин и услышит правду о капитане Говарде. После Драма, Мэддисона и Томаса в полку не найти человека, для которого эта новость была бы так тяжела, как для нее. Между ними нет дружбы, нет и наружного понимания, но таково уж свойство благородной души: упрямо сохранять справедливость к тому, кто несправедлив к тебе. Говард мог ненавидеть нас, а он только чуждался; до этой поры мы относили Говарда к лучшей части человечества. Теперь он ушел, теперь — измена, и мелочное благородство Говарда — седло и оружие Севера, снятые с ограды Томасом, — ничто перед грехом предательства.
Поеживаясь в рассветной сырости, я повернул к своему вагону, поднялся, скрипнул дверью и услышал за спиной голос:
— Полковник!
Я обернулся и не сразу узнал Говарда. Он бежал к поезду, когда я обернулся, сделал еще несколько шагов, протянув ко мне в вытянутых руках саблю.
— Капитан Говард! Вы оставили свое оружие… изменили ему… Теперь вы пришли вернуть и саблю?
Он стоял высокий, легкий, почти бестелесный, с огромными, горестными глазами на костистом лице. Это был кто угодно, только не Говард, и голос в моих ушах стоял не Говарда, а хриплый, низкий, чужой.
Я сошел на землю, к протянутой в дрожащих руках сабле.
— Сабля, сколько я знаю, фамильная, капитан Говард, — сказал я сердито. — Никто не поставит ее вам в вину!
От дальнего вагона к нам метнулись фигуры — Драма и Мэддисона, — мы одновременно заметили их; Говард опустил голову, я приподнял руку — офицеры остановились.
— Ну что ж, давайте. — Я принял саблю. — Вы решили объявить об отказе от службы; это делает вам честь, Башрод Говард, но измена растаптывает и эту честь.
— Я не изменил. Ни делом, ни помыслом… Но я должен быть отрешен. Я провел ночь с врагом нашего знамени… с братом.
— Как вы решились, Говард! Его руки в крови!
— На войне кровь неизбежна.
— Кровь неприятеля — но не жителей, не их жен и детей. Мятежный Говард — я не знаю его имени — пугало миссурийцев.
— Я надеюсь, что это неправда, полковник, — сказал Башрод Говард с надломленной гордостью. — Он неистовый, но благородный человек.
— И вы искали этого рыцаря, томились близостью и вот — нашли!
— Я всякий день ждал встречи, но в бою. Встречи, после которой наша матушка оплакивала бы кого-нибудь из нас…
— Говорите! — потребовал я.
Мы не двигались с места; прогулка вдоль вагонов дала бы Говарду облегчение, а он его не заслужил.
Вечером, в вокзальной сутолоке, капитана нашла женщина, она назвалась жительницей Кейро, из семьи, хорошо известной Говардам. Красивая, немолодая женщина благородством манер вызывала доверие; она передала записку от Говарда-старшего; почерк не оставлял сомнений. Он просил прийти, писал, что встреча должна быть домашней, прощание братьев, которым, быть может, никогда не суждено свидеться: он уже знал, что полк отсылают на Потомак, для защиты столицы.
— Откуда это им известно?
— Они знают многое, — сказал Говард. — Их люди есть и там, где мы не предполагаем. Брат обещал прийти без оружия и о том же просил меня; саблю я оставил, в волнении, по забывчивости, а потом не смог вернуться. Вы правы, она фамильная и равно принадлежит мне и ему. — Говард помолчал, читая в моем взгляде осуждение. — Я подумал: если офицер Конфедерации, старший по мундиру, не опасается встречи со мной, отчего же мне, капитану Севера, отступать? Не будет ли это трусостью?
— Видно, он хорошо знает вас, — заметил я сухо.
— Не более, чем я его. Перед этой женщиной я не смог отступить, показать черствость души или страх.
— Он и это понимал.
— Он любит меня. Самое тяжелое… невозможное во всем этом, что мы любим друг друга. Он уговаривал меня перейти к ним, но, если это невозможно, оставить службу, развязать ему руки, чтобы они не дрожали при каждом выстреле в сумерках или ночью. Он умолял, грозился и снова молил…
— Отчего же вы не звали его к нам?! Не в полк — полк для него мал, — в бригаду, в армию.
— Я достаточно знаю брата, чтобы не заниматься пустяками.
— Но ведь и он знает вас!
— Старшие братья чаще заблуждаются относительно младших.
— И всю ночь вы слушали его мольбы?
— Пришла минута, когда он отступил. Он сказал: хватит, Башрод, ни слова об этом; война продлится так долго, пока бог позволит каждому из нас держать оружие. Но сейчас мы сядем за стол с хозяйкой, как будто мы съехались к ночи домой и нас кормит матушка.
— Черт вас побери, Говард! У вагона ваши друзья, они не прилегли за ночь, а вы?! Вы хорошо ужинали, Говард?
— Когда мы встали из-за стола, брат обратился ко мне со странной просьбой. — Говард недоуменно оглядел уже видимый из конца в конец поезд, будто хотел прочесть на его вагонах что-то еще, кроме инициалов Иллинойс Сентрал. — Он просил не садиться сегодня в этот поезд. В какой угодно другой, только не в этот. Он уверял, что наш поезд ждет несчастье…
— Уж не задумал ли он через вас напугать полк?
— Я сказал ему, что ни Грант, ни Фримонт не позволили бы обреченному поезду выехать из Кейро. Он ответил, что генералы во всех армиях слепы: не их руками кладут и выворачивают рельсы. Ни один штаб, сказал он, не обходится без продажной шкуры.
— И вы отдаете саблю, чтобы избежать этого поезда? — Я говорил несправедливые слова, но он не заслужил справедливых.
— Я принес вам свою вину, полковник. — Достоинство вернулось к Говарду. — Буду горд занять место в поезде, какое вы мне укажете, и если место волонтера, то буду волонтером.
Сзади скрипнула вагонная дверь, меня окликнула. Надин.
— Возьмите! — Я вернул ему саблю и проговорил быстрым шепотом: — Идите к себе, в свою роту, капитан Говард, и не вздумайте никому рассказывать о своем ужине. Придумайте любовное приключение… самое безрассудное.
Мы тронулись с места, тихо, один поезд за другим, с небольшим интервалом, без провожатых и проводов.
Глава двадцать первая
Из письма Н. Владимирова к отцу
«…Еще мои письма плывут к тебе, даже и первое, со списком „Истории поручика Т.“ Надежды Турчиной, а я все отношу пакеты на чикагский почтамт. Здешний чиновник уже знает нас с Вирджинией Фергус, он взвешивает пакет на руке, подмигивает нам (кажется, он считает нас парой) и кладет пакет на весы. „Если здесь акции или банкроты, — сказал он как-то, — то вы пустите Америку по миру!“ — „Скорее мы разоримся на почтовых расходах“, — ответила практичная Вирджи.
Когда рассказ подошел к войне, генерал освободил часть стола и позволил мне записывать. „Так будет лучше, — сказал он. — У нас много охотников путать не только номера полков и дивизий, но и честь с бесчестьем“. Возвращаясь в Чикаго, я делаю полную запись и перебеляю рукопись для тебя. Мы застрахованы от неудачи — у меня остаются черновые тетради, — только бы у Турчина хватило сил досказать, — а какое еще слово, так отвечает здешней жизни, как страховка! Здесь страхуется все — не только жизнь человека или его дом, но хотя бы и один день жизни, а то и несколько часов в железнодорожном вагоне. Вы купили проездной билет, при вас багаж, и вот вы уже дичь, достойная страхового агента. Страхуетесь на тысячи долларов, а платите центы. Пожелайте, и вы застрахуете все: ночной сон и благополучное пробуждение, любовь, супружескую верность, даже неудачу сватовства может сдобрить страховая премия. На днях мне об этом напомнил генерал. „После войны, — сказал он, — страховые агенты облепили республику, как гниды. Где они были, когда мой поезд подходил к Бивер-крик? Вот где им пришлось бы раскошелиться, да кто ценит жизнь солдата? Это монета, которою расплачиваются за всё…“
Уже неделя, как рассказ старика прервался. Я приезжал в назначенный день, но находил его в смятении. Как-то я посоветовал ему прогуляться в окрестностях, вдохнуть крещенского воздуха, он выглянул за окно взглядом пожизненного арестанта и принялся упрекать меня, что я его не понимаю, предлагаю ему пустяки, когда у него дело, что я — доктор, а не вижу, что именно составляет жизнь человека, что дает ей силу и действительность, и что есть смерть при жизни и пустыня старости.
После Кейро и Винсенса мы с ним не двинулись дальше на восток, в направлении Вашингтона, где Мак-Клеллан дожидался полков Геккера и Турчина. Несколько раз генерал приступал к продолжению, но запинался на Говарде, вспоминал себя, как он, поручиком еще, выносил мимо своих постов раненого поляка. Капитан Говард занимает мозг Турчина, он не решается следовать за событиями, пока не выразит вполне личность Говарда, его гордые и несчастные глаза, его мужественную и одновременно нежную плоть, сгоравшую в огне междоусобной войны.
Вирджиния говорит, что я заразился фамильным недугом Фергусов — любовью к Турчину, даже и в клинике я частенько думаю о нем и о своих обязанностях душеприказчика. На днях ко мне на квартиру постучался Джонстон, он принес сверток из кондитерской, находя, что из моих рук генерал возьмет презент. Чтобы задобрить меня, Джонстон отдал мне несколько своих старых писем отцу и матери, писанных из полка Турчина, в ту пору, когда юноша Джонстон верил, что в груди каждого человека бьется благородное сердце, и поражался, каким образом мятежные генералы находят себе солдат».
Глава двадцать вторая
Как сохранить в тайне перемещения полка, если о его отъезде судачат по обоим берегам Миссисипи, да так громко, что Отец Вод, кажется, доносит секрет до Нового Орлеана; если телеграфные аппараты Среднего Запада стрекочут призывными, перехваченными волнением голосами моих офицеров, приглашая на попутное свидание жен; если о перемещении полка Геккера и моего полка извещены газеты, служащие железной дороги, все, все, не исключая и торгующую публику? Наша война еще не знала тайн: всюду лазутчики, ухо шпиона, преступная услужливость чиновника, а с нашей стороны — беспечность, уступка, залихватский солдат, вроде тридцатидневных рекрутов из Бруклинского полка, привязавших к дулу дедовских мушкетов по куску веревки, в знак того, что не пройдет и месяца, как любой из них приведет на привязи побежденного конфедерата.