Ровная поверхность воды сливается с небом. На набережной зажигаются огни, потом фонарь на маяке. Небо распростерлось точно громадная серо-голубая скатерть и по ней, как и раньше, будто разбросаны хлопья ваты. Последняя лодка возвращается на берег.
Город
Красивые белые дома колониального типа на сваях, совершенно сквозные, с ажурными верандами, окруженные пальмами. Холль переполнен товарами, среди которых виднеются корзины с красными пряностями.
В «Ледяном доме» пьют прохладительные напитки. Большая темная зала; белые аркады, среди которых покачиваются банановые листья. Пахнет ромом. Биллиард. С громким смехом играют негры, откидывая назад туловище.
Рядом с биллиардом немного повыше нечто вроде эстрады; другие негры, закинув ногу на ногу, обсуждают удары.
На улице вшивые индусы в лохмотьях, с горящими глазами и тонкими чертами лица. Вот высокий старик с белой бородой, в тюрбане. На нем оборванный кафтан из бумажной материи и расшнурованные башмаки на босу ногу. Это важная особа: главный распорядитель на бойнях.
Вдоль дороги индусы разложили костры. Все они почти голые, но в тюрбанах. Тонкие лица их жен украшены золотом.
Вот извозчик-негр в цилиндре, синей ливрее и высоких ботфортах.
Парк. Красная земля. Жирная листва и гроздья орхидей.
Черные кормилицы и белые бэби.
Падре
Это бородатый священник, краснорожий, говорит много и громко. Пробыл в колониях двадцать лет. Занимал самые плохие места.
Мы задыхаемся от жары. Спать в каюте сегодня невозможно. Мое складное кресло стоит рядом с креслом падре. Мы мирно беседуем.
Я спрашиваю его про каторжников.
— Негодяи! Все, до одного, негодяи! Не мало они мне испортили крови! Главное, это не давать себя одурачить. Стоит только проявить малейшую жалость, и вы пропали. Ни одного нет мало-мальски порядочного. Даже на лучших из них каторга оставляет свой отпечаток. Впрочем, кто попал на каторгу, так уж, значит, навсегда; из-за «удваивания»! Отбывший срок наказания не имеет права покинуть колонию. Он привязан к ней, но большей части, до тех пор, пока не издохнет.
— Знаете ли вы, как их там называют, каторжников- то? «les popotes»! Не правда ли, забавно! Им, впрочем, на это наплевать. О, вы не знаете их. Перестаньте, пожалуйста!
— Вы читали Толстого. Жалею вас. У меня, на душе, все попущения, которые эти лентяи от меня вытянули.
— Что касается кадров, то лучше о них и не говорить. Всюду доносы. Господа надзиратели не всегда бывают черезчур строгими; они считают добродетель своих жен вполне достаточной, если она дает им возможность получить прибавку к жалованью. Такова обратная сторона вещей.
— Встречал ли я невинно осужденных? За двадцать лет пребывания в Гвиане только одного. Какой-то человек был убит на большой дороге. Умирая, он успел лишь произнести фамилию, только одну фамилию, без имени. Эту фамилию носили два брата. Убийца был отцом семейства. Его брат принял вину на себя и был осужден. Восемь лет каторги, да еще столько же на поселении, что составляет шестнадцать. Ему было девятнадцать лет.
— Он умер до окончания срока наказания. Он рассказал мне свою историю на исповеди.
— Субъективные особенности на каторге исчезают очень скоро. Понемногу, но неукоснительно, они растворяются в особом, свойственном этой среде, настроении ума. Следовало бы сортировать осужденных, но для этого необходимо, чтобы во главе управления находились высоко-нравственные люди. На самом деле каторжников распределяют, сообразуясь с протекцией и в зависимости от денег, которые они получают от родных.
Впрочем, ведь и везде так: и в школе и в казарме. Имеющие протекцию выбираются из этого ада; их определяют служителями в больницы, мелкими чиновниками.
— В качестве иллюстрации послушайте небольшую историю про некоего Ж…, из Дижона. Ж… унтер-офицер флота. Попадает в Индо-Китай. Курит опиум. Приобретает привычку к педерастии. Уезжает в отпуск, во Францию. Отправляется в Дижон повидать свою невесту; влюбляется в ее семнадцатилетнего брата. Скандал. Родители порывают с Ж… Доведенный до отчаяния, он, в один прекрасный день, звонит у их двери и спрашивает молодого человека. Прислуга не пускает его. На шум на верху лестницы появляется молодой человек.
— Ты больше не хочешь меня знать? — говорит Ж…
— Не хочу, — отвечает тот.
— Значит я никогда, никогда больше не увижу тебя. И Ж… выхватывает револьвер и убивает юношу.
Двадцать лет каторги.
Он является в Каенну, снабженный многочисленными рекомендациями.
Очень скоро приобретает всеобщее уважение. Получает место приказчика в каком-то предприятии, директор которого не находит ничего лучшего, как поручить ему воспитание своих детей, так как Ж… был из хорошей семьи и получил образование.
— Вы спрашиваете о случайных преступниках? О совершивших преступление в припадке страсти? А! мой милый друг, они погибают, как и остальные. Все равно, что человек, брошенный в море. Ничего не поделаешь! Редко кому удается оправдаться. К тому же оправдывают только тех, у кого родные в состоянии, уплатить издержки процесса. Вот вам пример. Был там в госпитале служитель, славный малый, уверяю вас. Он рассказал мне, как с ним это случилось. Как он сделался убийцей. Каково! А?
— Это был бретонец. Служил он на парусном судне. После длинного перехода он возвращается в Сен-Назер. И тут же решает посетить одну женщину, которую знал раньше и у которой остались какие-то его старые вещи. Он идет к ней. Женщина была в кровати и чистила картофель. В кресле, у окна, сидел мужчина, с унтер-офицерскими нашивками. Мужчина этот даже не пошевельнулся.
Женщина стала надсмехаться над моряком.
— Ладно, — сказал он, — отдай мне мои вещи. Женщина встает, берет вещи и бросает их матросу.
Выпадает ее фотографическая карточка.
— Отдай мне ее, — говорит матрос, — это моя карточка.
Женщина делает вид, что хочет ее разорвать. Матрос кидается к ней, чтобы вырвать у нее карточку.
Унтер-офицер приходит на помощь к женщине и хватает моряка за плечи. Этот последний схватывает лежавший на ночном столике нож для чистки картофеля и, не глядя, наносит удар за своей спиной. Лезвие ножа вонзается унтер-офицеру в пах. Он падает и умирает. Матрос уходит и отдается в руки властей. Десять лет каторги.
Я устроил его служителем в госпитале. Это был очень тихий парень, хорошо знавший садоводство.
Хотя ночь на исходе, но духота не уменьшилась. Несмотря на тяжелый, насыщенный электричеством воздух, который давит, как свинец, падре с погаснувшей трубкой в руке, с приподнятой сутаной, из-под которой видны его волосатые ноги, громко храпит.
Разговоры на деке
— Да, monsieur, из всех негров я признаю только сенегальцев. Представьте себе, что на Мартинике нашли двух убитых священников. Сердце у них оказалось вынутым, чтобы сделать из него порошок.
— Смотрите, чтобы с вашей головы не упал волос на землю; иначе ваш враг может поднять его и приготовить вам «куинбуа». Если вы сделаете замечание вашей кухарке, она положит такой «куинбуа» в ваш завтрак.
— Нет, я не люблю Лоти. Таити представилось мне совсем в другом свете. Таитянки но вечерам катаются на велосипеде, сидя, как амазонки, в своих развевающихся платьях, с большими раскрашенными бумажными шарами, заменяющими им фонари.
— Для таитянки, — сказал полковник, — все мужчины одинаковы. Она даже предпочтет денщика полковнику, если только полковник стар, а денщик молод. — Я не люблю картин Гогэна, — заметил колониальный чиновник. Гогэн был не важная личность, он перенял все обычаи канаков. Когда был аукцион его произведений, много вещей украли, между прочим скульптуру, изображающую епископа.
Вот они все сидят тут за столом, белые, с синеватым отливом, целлулоидные воротнички оттеняют их темные лица, сшитое по последней моде, слишком узкое европейское платье и ботинки стесняют их; но еще более стесняет их то обязательное начальное образование, которое столь любящее просвещение правительство с честью и славой распространяет в глуши далеких джунглей.
Говорят они очень красноречиво, но головы их переполнены готовыми формулами, они изрекают трафаретные истины, общие места и произносят избитые фразы, как люди, объевшиеся плохой пищей. Разговоры составляют для них неиссякаемый источник удовольствия.
Их жесты неестественны и напыщенны; их слова громкие и пустые. Глядя на них, невольно вспоминаешь крики попугаев, среди густой листвы, в вершинах манговых деревьев на берегу большой, молчаливой реки.
У них все великолепные имена: Цезарь, Помпей, Александр, Сократ, но бывают и шуточные, например, Купидон. Но Цицерон занимает должность дорожного смотрителя, а Тит — переписчика.
Г. Симфорьен возвращается из Франции, где он окончил свое образование. Теперь он адвокат. Темный цвет его лица является результатом смешения многих рас; но ему повезло: у него есть усы. Он носит пенснэ и пристежной воротничек, часто без галстуха. Его умственный багаж — слова и даты. Если он мало понимает дух законов, зато, по крайней мере, знает их хронологию.
Он не может процитировать какой-нибудь декрет без того, чтобы не привести месяц и число его издания. Он выкладывает свои знания с наивным хвастовством. Эти свежеиспеченные богачи очень скоро забывают, что еще так недавно они были бедняками.
Г. Симфорьен большой педант. Однако, он не всегда правильно выражается. Случается, что, в пылу спора, он, например, восклицает: «старческий старик!» зато он вполне овладел всеми интонациями европейских ораторов и превосходно подражал бы им, но, к сожалению, он не может произносит букву «р».
У сидящего против него г. Октавиана признаки африканской расы выражены более резко: кости щек выдающиеся, нос приплюснутый, а волосы точно коричневый мох. Он очень порывист, но вместе с тем и мягок; сантиментален, как привратница и чрезвычайно мелочен и обидчив. У него мягкие руки, точно без костей, с розовыми ногтями и беловатыми сустав