Да, конечно.
Тогда напиши мой портрет,
Коли ты – настоящий художник.
Потеснив небеса, развернули холсты
Сатана и бродячий художник.
– Я тебя напишу, если истина – ты!
– Я из истин.
– Каких?
– Непреложных!
Пузырился рассвет.
День, опухший от сна,
Покосился невиданным фертом.
Над свистящею бездною сел сатана,
А художник застыл над мольбертом.
Пригляделся, спросил:
– Что за облик возник
Предо мною? Он – тысячеликий!
Кто ты? Дно или небо?
– Я – вечность и миг.
Я – антихрист. Я – тьмы повелитель.
Я разорванной мглою весь мир забросал,
Словно комьями чёрного снега.
Я Иуду родил. Я Христа не спасал.
Ты, художник, теперь – мой коллега.
Ты со мною себя своей кистью связал.
И о Боге не тщись. Ты – безбожник.
Ведь однажды меня ты уже написал.
– Как же так?! – изумился художник.
– Как и многих, объяла тебя темнота!
За серебряных тридцать! – ничтожных!!! —
Вдохновенно
с меня
написал ты Христа!
– Боже мой! – содрогнулся художник.
– Боже мой! – он воскликнул. —
Моя в том вина,
Что я предал и небо, и сушу!
И в кипящую мглу прохрипел сатана:
– Этот мой. Я возьму его душу!
В сатанинских объятьях до тёмного дна
Докатился безбожный художник…
Сколько истин на свете?
Наверно, одна!
И она, как Господь, непреложна!
Малая родина
Маме Смирновой Надежде Прокопьевне
Милая малая родина.
В сенях – уютный закут.
Зорь раскалённые противни
Солнечных зайцев пекут.
Поле овсяное тихое
Прячет улыбку в усы.
Каплет роса или тикают
В маминой спальне часы.
С облака падают голуби,
Рдяное утро свежо.
Ткань поднебесного полога
Первым кроится стрижом.
Дверь наша в сенях захлыбала,
В подпол ушла тишина.
Встала деревня, одыбала
От упоённого сна.
Переливаются голуби
Радужным, ярким пером.
Будто бы звёзды расколоты —
Светят дрова серебром.
День – обновленьем и гомоном
Утренний двор приобнял,
И золочёную голову
В небо подсолнух поднял.
Пряная наша смородина
Перешагнула забор…
Милая малая родина —
Божьего промысла двор.
Вижу твоё назначение,
Вижу в тебе испокон
Божьего света течение,
Словно теченье времён.
«Где былинки и корни…»
Где былинки и корни
Поле сочное ткут,
Где поджарые кони
Тёмный космос толкут,
Где становятся звёзды
У избы на постой,
Там я пил чистый воздух
Русской дали святой.
Там высокие травы
В мокрых долах косил,
Добирался до славы
И отравы вкусил.
Возле кручи вселенской
Из родного ковша
Доброты деревенской
Набиралась душа.
То слезами, то кровью
Умывалась она,
А судьба за любовью
Шла во все времена.
За любовью, за пылью
Как безумная шла
И разбитые крылья
За собой волокла.
Ах, судьба, ты не меньше
Чем огонь и зола:
Поцелуями женщин
Ты мне губы сожгла.
Не дарила мне башен,
Но творить помогла
И поэзии чашу
Мимо не пронесла.
Ходят рифмы в загоне,
Я открою закут:
Пусть, как чалые кони,
Чёрный космос толкут.
«Стихи в старинную тетрадь…»
Стихи в старинную тетрадь
Записывать,
как струйки мёда
Вкушать. Не тщиться и не лгать,
И у скрипучего комода
Стоять и со стекла стирать
Пыльцу от бабочки умершей,
Твоё сознание сумевшей
К себе, умершей, приковать.
И самого себя позвать
Уйти в поля,
уединиться,
Текучих мыслей не сбивать,
Летучих листьев не срывать
И горькой осенью упиться.
Поля пусты.
Кусты черёмух
В небесных видятся проёмах,
Их из пространства не убрать,
Не отпустить из глаз навеки,
И, как стихи, сырые ветки
Вписать в старинную тетрадь.
«Лежит темнота на земле, на воде…»
Лежит темнота на земле, на воде,
Но там, где над речкой подлещик
Плеснул и затих,
там пошли в темноте
Разводы чуть видимых трещин.
Мяукнула рысь на еловых ветвях,
Уставшая спать и таиться.
И ойкнула птица, сглотнувшая страх,
В дупле, как в покоях девица.
Ночь в гавани леса, как на якорях
Стояла и тихо плескалась,
Но сдвинулся сумрак, росою набряк,
И ночь на кусочки распалась.
Лес мягкий, как войлок,
как вата, сырой
Проснулся.
В нём солнце играло.
Над речкой туман возвышался горой,
И в нём темнота умирала.
Наши свидания
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
Свиданий наших лучшие мгновенья,
Наверно, были Божьим дуновеньем.
Господь являлся, исчезала мгла,
И вдохновеньем дуло из угла.
Струился космос, звёзды восходили,
И жизнь была, и не было идиллий.
И ты, как речка, мимо звёзд текла,
Ты моё сердце светом рассекла.
Нам Ангел с неба крыльями повеял,
И я был – твой, и ты была – моею.
Едина плоть, единые крыла,
И без меня – лететь ты не могла.
Летать могли мы в Божьем мире вместе,
Нам зажигало свечи поднебесье,
И мы летали в нежной темноте,
Мы были светом, рыбами в воде.
Мы оживали только друг во друге,
Сливались губы и сплетались руки,
Висела ночь на тонком волоске,
И в сердце – места не было тоске.
Врывалось солнце в хрупкое жилище,
И космос уплывал, нас задевая днищем,
Где страсть моя и молодость твоя
Обламывали космоса края.
Горели травы и колосья хлеба,
Горячим нёбом становилось небо.
Всё прирастало к сердцу на века:
Цветы и лес, простор и облака.
И сумасшедший с бритвою за нами
Не успевал. Мы – звёзды. Мы – цунами.
Мы всё сметали на своём пути.
О, только бы с ума нам не сойти!
О, только бы нам выжить, не разбиться,
Нам в разных жизнях это всё приснится:
Свиданий луч, и Святорусский Спас,
И бритва, не порезавшая нас.
«Вяжет баба у окна в вагоне…»
Вяжет баба у окна в вагоне
То ль косынку, то ли белый свет.
От себя лечу, как от погони,
Полоснул по сердцу острый след.
А в окне мелькают спиртзаводы,
Свалки, проститутки, пацаны.
Вяжет баба то ли мои годы,
То ли саван для больной страны.
Никого не видно на престоле,
Никого в щелях у тишины,
Только чёрт луну катает в поле…
Пустота – под сердцем у страны.
Смерть,
с людьми целуясь многократно,
Дарит мёртвым – бархат или креп.
Разверну я поезд и обратно
Полечу сквозь мировой вертеп.
Баба, что связала у Тюмени
Пену шали в чёрном море дня,
Скроется, как Афродита, в пене…
Что ей, бабе с воза, до меня?!
Камень
В нём не бушует жизни пламя,
В нём стынут прошлые века.
– Откуда ты, вселенский камень?
И он сказал: – Издалека,
С Голгофы, где убийцы, судьи
Сошлись у света на краю…
Я тяжек, оттого что люди
В меня вложили злость свою.
Я сам себя убить не в силах,
Меня не любит высота.
Те, кто швырял меня, – в могилах,
Я – камень, брошенный в Христа.
«Ах, какая досада!..»
Ах, какая досада!
Плачет дева моя:
Ей из райского сада
Прошипела змея.
Я сарказма не скрою
И согласья, друзья.
Мою деву сестрою
Называет змея.
«Будто бы гром среди неба…»
Будто бы гром среди неба,
Голос раздался чужой:
– Нет тебе света и хлеба!
Ты расстаёшься с душой.
Я подниму себя к небу,
Голосом слабым дрожа:
– Света не надо и хлеба!
Пусть остаётся душа.
Болото
В нём космы осоки на кочках корявых
И тёмных глубин пузыри
В пространстве покажутся местом дырявым,
Пробитым в земле изнутри.
Нырнуть в заповедную бездну охота,