в черкеске,
Стелил поэту смертную постель…
Под Машуком
в ближайшем перелеске
Уж скоро грянет чёрная дуэль.
Нам не успеть к поэту на подмогу…
Он упадёт в ночную тьму лицом.
Кремнистый путь дотянется до Бога,
Гора Машук подёрнется свинцом.
И будет сниться каждому отрогу,
Как дождь идёт,
как Лермонтов молчит…
И «Выхожу один я на дорогу»,
Как Божий гром,
над Машуком звучит.
5. Одиночество
Ночь тиха.
Пустыня внемлет Богу…
«Выхожу один я на дорогу…» —
Он сказал, наполнив чуткий слог
Безысходной болью и тревогой,
На земле и вправду – одинок.
Одинок всей сущностью поэта,
Острой, как скрещённые мечи…
Вновь о нём на подступах рассвета
Запевают Ангелы в ночи
Или демон, неподвластный Богу,
Что летит над бездной бытия…
…«Выхожу один я на дорогу…» —
Опалило русские края.
Время – жизни яркие гасило,
Зло – свой новый затевало бег.
А его над Тереком носило
И манил закатами Казбек.
Снилась Бэла
в подвенечном платье
И Тамань, туманная, как сад.
Он стоял, суровый, как распятье,
И себя отбрасывал назад
От тоски, от будущей дуэли,
От бесовских женщин и красот,
Суть свою, постылую доселе,
Свергнув с демонических высот.
По пустыне направлялся к Богу,
По Христовым тропам и камням…
«Выхожу один я на дорогу…» —
Он сказал и тишину обнял.
6. Сквозь дым столетий
Расступится, как разорвётся, небо,
И мне блеснёт остаток вешних дней.
Остынет жизнь, но за краюхой хлеба
Приду в деревню и останусь в ней.
Мне слепота души
уже сподручней будет,
Душа сквозь дым столетий побредёт,
Найдёт костыль, свою печаль остудит
И никого для дружбы не найдёт.
Завязнет ворон в сукровице неба,
Протрёт ромашка белые глаза,
И мне мигнёт моя краюха хлеба,
Но из души не выпадет слеза.
Вдруг кто-то звёздный – душу пожалеет,
Пинком мою калитку распахнёт…
И, желчным взглядом хохоча, наглея,
Поручик Лермонтов
в печаль мою войдёт.
Я попрошу его навек остаться,
Забыть Кавказ и горцев, и дворян.
Мы выпьем Терек,
выпьем ключ Кастальский,
Бахчисарайской памяти фонтан.
Гора Машук воскликнет: – Эй, поручик!
Нас ждёт дуэль.
Не подведи, поэт.
Молва веков скользнёт змеёй из тучи
И бросит с неба – чёрный пистолет.
7. Пуля
Чу – дальний выстрел! прожужжала
Шальная пуля… славный звук…
Он музыку певучей пули
Ловил в ущельях и в степи.
Свинцовых пуль летучий улей
Звенел: «Судьбу не торопи!»
Он видел: вихрем стали кони
И расступались ковыли,
Когда за горцами в погоне
Летели пули вдоль земли.
Казаки смерть в бою ласкали,
Стремясь кинжалы побороть.
Чеченцам – скалы потакали,
А русским – потакал Господь.
Ходили звёзды на ходулях,
Раздвинув космоса края…
И пролетали мимо пули,
Как пчёлы, из небытия.
И каждая – его любила…
«Шальная пуля… славный звук…»
Но та, которая убила
Его, появится не вдруг…
Она к Мартынову слетела,
Как вихорь чёрный на земле.
И в день дуэли леденела
В смертельно-мертвенном стволе.
А он играл цветком июля,
Черешни в небо запускал,
Его нашла немая пуля,
А он в ней музыку искал.
1969–2014 гг.
«В нём воссияла история века…»(Цикл стихов)
1. Песнослов
Клюев из Нового вышел Завета.
Клюев над бездной вздымает крыла.
В нём воссияла История века,
В нём расточилась российская мгла.
Клюев – эпический, страждущий, вечный.
Клюев – святитель и воин в седле.
Это и путь устоявшийся Млечный,
Это и путник на грешной земле.
В русской деревне родился, крестился.
Бог наделил его даром Певца.
Сыном Есенин ему приходился
И оставался родным до конца.
«Плач по Есенину» в небе витает
И ниспадает на лето и луг.
Истовым чибисом Клюев рыдает:
«Сын ты мой верный, последний мой друг!»
«Дай мне твою почерневшую руку!
Кудри вы, кудри, в чаду золотом!»
…Лезвие, вены вскрывавшее другу,
Пулей для Клюева станет потом.
1993 г.
2. Разговор с Пушкиным
Александр Сергеевич, добрый Вам день!
Как вам нынешний воздух московский?
Рядом с Вами, я вижу, является тень —
Это глыба-поэт Маяковский!
Он беседовал с Вами полвека назад
Уважительно, самозабвенно.
Его мощного голоса львиный раскат
Удивил Вас тогда несомненно.
А Есенина помните? Ваш разговор,
Где он с трепетом к Вам обратился?
Но убили его. С этих горестных пор
Свет поэзии в ночь закатился.
Незабвенный Есенин дорогу торил,
Свой могучий талант попрекая.
«Как у Пушкина мне бы судьбу!» – говорил,
А она ведь и вправду такая.
Вы Ахматову помните наверняка,
Её женского сердца свеченье
И «О Пушкине слово», где – то ли строка,
То ли речи живое теченье.
К Вам стремились поэты во все времена
Для судьбы, для полночной беседы.
Темноликим кентавром спешил Пастернак,
И отравы, и славы отведав.
Верный Клюев, как древо, тянулся до Вас —
Песнослов и отчаянный витязь.
Но себя и Россию от смерти не спас,
Умирая, Вам крикнул: «Спаситесь!»
Как Цветаева плакала пагубным «П»:
«Пунш и полночь»! «Психея и Пушкин»!
А потом пропадала на поздней тропе,
Знать, готовила сердце в кукушки.
Владислав Ходасевич Вас нежно любил
И за далью, в тоске ежечасной,
Ваши страстные строки навзрыд пригубил,
Как порезался бритвой опасной.
Проплывал Гумилёв, словно пьяный корабль,
Но ни славой своею, ни лестью
Не обидел он Вас, только в звёздных мирах
Прозвенел офицерскою честью.
Невзначай появлялся простуженный Блок,
Во Вселенной узревший поломку.
Он дознаться до истины так и не смог
И читал Вам свою «Незнакомку».
Вы стояли над вспышками сонной Москвы,
Два столпа, два святых Александра,
Две курчавых главы, вдалеке от молвы,
Наклонив из небесного сада.
Александр Сергеевич, мир – это зал,
Тот, какой золотили Вы словом.
Ну а я так негромко, так мало сказал,
То к зерну прислонясь, то к половам.
Вам о предках славян декламировал Блок,
Жизнь свою разбросавший по рифам.
Он в поэме своей, отчеканивши слог,
Поклонился стремительным скифам.
1999 г.
3. Олонецкий богатырь
«Грядёт богатырь Олонецкого корня!» —
В миру начертала поэзии длань…
Ты – корень Руси, потому непокорен.
Тебе твоя рифма звенела: – Восстань!
И ты восходил среди мрака и хлама
Светилом поэзии, сочен и груб.
Тебе, как медведю, готовилась яма, —
Но ты в ней закладывал солнечный сруб!
Катилась Москва фавориткою красной,
Грозила железом и стынью свинца.
Болезнь революции стала заразной
И вбила в Россию начало конца.
Ты был предводителем
русских поэтов,
И золотом слов – пересиливал тлен.
Где Бедный Демьян богател от куплетов,
Ты властью жидовскою был убиен.
…Один за другим уходили в бессмертье:
Приблудный, Клычков и Есенин Сергей,
Орешин и Ганин – несчастные дети
Великой России, не спасшей детей.
2007 г.
4. Последние дни Николая Клюева в Томске
Я сгорел на своей Погорельщине, как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозёрском.
В окна била метель и, стеная, носилась над Томском,
Отпевала поэта и грызла каменья тюрьмы.
Донесла ли метель – позабывшим поэта потомкам —
Весть о гибели Клюева в хладном преддверье зимы?