о завязался, грязные дела обделывать начал. Тут только Маша заметила, что меня как подменили. Разговор грубый, на нее внимания ноль, по ночам шляюсь. Выяснила про связи побочные. Уйти пыталась, но Гаврила ее вернул, угрожал даже. Так и мучил до тех пор, пока случайно не открыла она про подмену. Тогда в Архангельск за мной приехала. Но я выглядел, будто мне это все уже не нужно. Пришлось Маше вернуться обратно в Москву. Хотела она сама за все Гавриле отомстить. И в то же время где-то внутри надеялась, что я спасти ее отважусь. Как ей Терехова позвонила, так Маша все сразу и поняла. Полицейским на лапу дала, меня выкрала.
Тут мне тот случай у котлована и вспомнился! «А ведь правда, Маша, приезжал ко мне какой-то мужик, очень на меня похожий, только в шубе. Я еще подумал, ну не может быть, показалось. Ведь это братец был… Так ты кого любишь? Меня или его?»
Посмотрела на меня Мария с жалостью, по волосам погладила: «Тебя, Мишенька, конечно, и не нужно мне больше никого, кроме тебя». – «А мстить?» – «Мстить я давно передумала». Заснули мы в ту ночь в обнимку. Точно как Настя Маша голову мне на плечо положила! Перед сном спросила, хочу ли я еще домой. А я даже и не знал теперь.
Приснилось, что лежу с Настеной у нас на Жаровихе, а с другого боку Маша подпирает. Приподнялась Настя, на Марию кивнула. «Это кто там?» – «Это, Настя, Маша. Я ее из Москвы привез». Вздохнула жена, тапки нащупала, на кухню пошаркала. Я было за ней – глядь, а там никого. Вернулся в спальню: «Ты Настю не видела?» Маша головой из стороны в сторону вертит, а сама улыбается, как будто рехнулась. Проснувшись, вспомнил Петрова. Правильно корешок говорил про цельность личности-то.
С тех пор во мне раздвоение и началось. То себя с Настей увижу, то с Машей. Две разные жизни получаются. С Машей я, как сейчас, степенный, основательный. Сижу в кресле, книжки листаю. Или на работу с портфелем пойду, или погулять. В ресторане сыр ем, вином запиваю. А с Настей как-то душевней получается.
Рассказала Мария, что был я интеллигент. Страдал от грубого обращения. Никто меня в Архангельске не ценил, не понимал. Маша же во мне надломленную личность разглядела. Сидели мы, о высоких материях рассуждали. Теперь ничего не помню, а тогда и в философии разбирался, и в науке. Все это можно восстановить, если за ум взяться. Вроде как зарабатывал хорошо какими-то научными исследованиями. Недаром меня Терехова так ценила. «Как ты до лесоруба докатился, понять не могу». – «Не до лесоруба, рамщик я».
От всего этого голова снова кружиться стала. Похожу по квартире либо отпрошусь во двор за папиросами. Все сравниваю варианты: который я лучше.
Маша, гляжу, тоже присматривается. Ждет, когда я сам предложу продолжение. А чего тут предложить можно? С той развестись, на этой жениться? А если эта больная и у нее крыша в пути? В ширшинском интернате полно таких. Внешне от нормальных не отличаются. Свяжешь так себя. Я, конечно, человек наивный, но не настолько!
Однажды лесозавод приснился. Будто горбыль с бруса на раме снимаю. А под корой древесина любимая, молочная. И так спокойно на душе стало. Кравчук давно небось нового рамщика на мое место нашел. Поезда эти еще на нервы действовать стали. Жил бы сейчас в Архангельске, печали не знал. А в зеркало глянешь: чужая морда с бородой.
Дня через три-четыре после первого полового контакта с Марией не выдержал, на улицу вышел, до магазина дошел, денежку на мобильный кинул, Настене набрал. Как сейчас помню. Дома стоят высоченные, круглые, и я, такой маленький, за гаражи забурился, гудки слушаю. Наконец голос: «Алле!» – «Настенька?» – «Митя». Всегда их путаю. «Митька, привет, это батя». – «Здравствуйте». Ух, и недовольный тон. У него постоянно так в последнее время. Да разве можно на пацана обижаться, коли он мать защищает?! «Мить, дай маму». Шуршание в трубке, а потом Настино с растяжечкой «алло», с кончиком наверх загнутым, ехидная цеплялочка такая, даже не знаю, как описать. И сразу тепло по телу разливается. «Настя, это Миша». Тишина. «Слушай. Со мной нормально. Подстрелили». – «Как подстрелили?» – «А, не знаю, три ранения. В отрубайлове провалялся, только сейчас в себя пришел вроде». – «Как в прошлый раз?» – «Не, – усмехаюсь. – Тебя, милая, помню». Снова пауза. «Может, деньги нужно?» – «Деньги есть, – говорю, а сам радуюсь, как ребенок, и ничего поделать не могу, слезы льются. – Люди помогают. Маш, я скоро вернусь… Ты как… любишь еще? Меня-то?..» Опять тишина и робкое в тишине: «Люблю».
Нажал отбой, выдохнул. Головой потряс, будто сон сгоняя. К Маше поднялся. Она на кухне, вино уже открыла. Опять поразился, каким внутренним чутьем женщины все угадать умеют! Ботинки снимаю, а сам думаю, что бы сказать, как соврать.
«Чего долго?» – «В магазине очередь была». Сел за стол, себе вина плеснул. Помолчали. «Наверно, надо в Архангельск все-таки мотануться, – говорю. – Своих проведать». Закусила губу Маша, в окно глядит, не отвечает. Я ее по ручке погладить попытался – не далась. Потом вздохнул и добавил: «Только раньше надо брата навестить. Узнать в подробностях, что, да как, да почему».
Выехали пятнадцатого мая на рассвете. Погода уже стояла теплая, из земли зеленые стрелки повылазили, к светилу тянутся. Москва все еще украшенная, будто домой с гулянки слегка поддатая возвращается. Может, от флагов или от чего настроение сделалось воинственное. В груди барабаны бьют – «будь, что будет, будь, что будет, будь, что будет». Ясно, что Гаврила человек опасный, да и я не лыком шит. По всей строгости спрошу за свое украденное прошлое.
Смотрю на Машу, и нравится мне она, сил нет! В своей обиде над миром воцарилась. Баранку крутит, не глядит. Жаль такую бросать.
Обитал Гаврила за тридевять земель, вдали от населенных пунктов: там ему свои делишки было спокойней обделывать. Через пару часов потянулась трасса вдоль лесочка насаженного, смешанного. Порой попадались торговые центры, рынки стройматериалов. Кстати, и тут наша древесина почетом пользуется. Сосна и ель северные у них идут с накруткой.
Когда проголодались, свернули на бензоколонку. За стеклом голубое небо праздничное, ни единого облачка. Машины блестят, мужички распахнутые ходят, расплачиваются. Мы у окна пристроились. Музыка похожа на новогоднюю, с бубенчиками. Мария сидит, сосиску пилит. Лицо тайной окутано. «Ты меня, Маш, прости. Я только съезжу, проверю, как они, и обратно». Ведь не собирался ничего подобного предлагать!
Едем дальше, радио слушаем, я домики разглядываю. Срубы в основном ставят по той же нашей технологии. Сайдингом обшивают. Солнце уже низко, шторка не спасает. Вот уже и стемнело. Вокруг выросли сплошные черные лесные массивы.
Еще через пару часов с шоссе на заросший тракт свернули, а с него вдруг Маша прямо в лес руль вывернула. «Ну, – думаю, – угробить хочет. У Гаврилы не получилось, у этой получится». Могучие ели лапами по стеклу хлещут. А еще вопрос: если застрянем, кто вытянет? Ладно бы тестина «Нива» была, а на таком тазике – куда по кочкам?
Вдруг смотрю – вдали между стволами белая стена мелькнула. Откуда она здесь – посреди леса? Маша фары гасит. «Сиди тихо. Пойду проверю, дома ли хозяин».
Пока ждал, покурить вышел. Тишина мертвая. В лучах луны – липка. От корней вроде ровный ствол поднимается. Потом древесина вся в наростах, и дальше к небу уже не один ствол, а пять тянутся. Что, интересно, так на нее, родимую, воздействовало? Почва тут хорошая, глинистая. Великая тайна, почему одни, как по ниточке по жизни тянутся, а другие вот так, будто их напугало что-то. А бывает, дереву кажется оно вверх растет, а оно вбок и, видно, что при первом сильном ветре упадет, а прутики чувствуют и ручки свои к солнцу тянут. Или по какой-нибудь неизвестной причине закручинится, задумается ствол, и все волокна в нем спутаются – тогда свилеватость пойдет. Некоторые ее ценят, а по мне так брак, болезнь. Бывает, дерево гордо и одиноко стоит, все такое правильное. А бывает, рогаткой расщепленной кочевряжится, язык показывает, или трезубцем царственным среди своих сородичей возвышается; по-всякому бывает. Если по древесине читать, каждый год видно: здесь мороз ударил, тут наоборот – лето затянулось. Так что в лесу знающим людям никогда не скучно.
«Пойдем», – Маша вернулись, от мыслей меня отвлекла. «Какой же план? Для общего понимания…» – «Видно будет». Подошли к забору – метра два с половиной, если не выше. Надо в обход. Земля под листьями мокрая, ноги скользят. Вот и ворота. Железные, с решеткой копьями, как у воинской части, где Евгений служил, под Северодвинском, только выше, наверно, раза в три. На воротах надпись краской – «ОСТОРОЖНО».
Маша мне на металлическую коробку кивает: «Суй руку, вы ж близнецы». Я ладонь приложил, да как вздрогну! Из коробки голос: «Идентификация пройдена успешно, сообщите пароль». – «Песенка хороша, но слышу я плохо». Только Маша это молвила, как двери лязгнули, скрипнули, в стороны поехали. А за ними те же ели, и среди них нечто черное: гора не гора, куча не куча, – груша гигантская.
Ступили мы на территорию, пошли по дорожке. Бугрится перед нами все ближе серое, шишковатое, на нарост похожее, только больше любого известного дерева. У стен фургончик с надписью: «Несушка. Замороженные окорочка». «Ничего не напоминает?» – тихо Маша спрашивает, а сама в мой локоть вцепились и дрожит как осиновый лист, зуб на зуб не попадает. «Напоминает». – «Напоминает ему… Ты всегда так говоришь».
Вход еле нашли – простая дыра в пещеру. Внутри затхло, как у того же Женьки в погребе, и тоже картошкой тянет. Шарим на ощупь – коридор под уклон, потом еще один, ступени вниз. Маша на телефоне фонарик зажгла. Бетонные наплывы ожили, тенями заиграли. Что дальше? То в одну стену тыкнемся, то в другую. «Ничего, найдем», – Машу успокаиваю, а у самого мысли-скакуны – как бы потолок не обвалился, воздух не кончился, не запутаться бы в таком лабиринте насмерть, зарядки бы хватило. А вдали из глубины сарая сквозняк гудит, жуть наводит.
Наконец в стене коридора обнаруживаем низкий лаз в боковую келью. Заходим. Вроде пространство жилое. Фонарик выхватывает железную лежанку. Под ней горшок. На стене плакат с японским ниндзей на мотоцикле. Столик с детскими рисунками – чудища сплошные. По полу раскиданы игрушки, как Митька любил, – гоночные машины, мотоциклы, солдаты всякие. Рядом с кроватью тумбочка и книга – «Кодекс Бусидо».