– А где они теперь? – спрашиваю я. – Сыновья Джо?
По выражению лица Мелиссы видно, что ее гостеприимство исчерпано.
– Джо выгнал их вон из этого штата. Так я сказала полиции, и это все, что мне известно.
Полиция. Семью Фейбер допрашивали после смерти Лори? Насколько мне известно, Уайатт Стоукс был единственным, кого подозревала полиция. Мелисса собирается обратно в дом по подъездной дорожке.
– Прошу вас, – зову я ее. – Я ищу сестру, подругу Денни.
Я уже жду, что она продолжит идти вперед, проигнорировав меня, но Мелисса вдруг останавливается. Слова из ее уст удивляют меня еще больше.
– От твоей сестры одни неприятности, – говорит она. – От них всех. Больше не приходи меня о них расспрашивать.
Она подзывает собак, и они бегут следом за ней в дом. Уголком глаза я вижу, как шевелятся занавески на окне. Похоже, она собирается проследить за тем, чтобы я ушла.
Когда я возвращаюсь домой, Мэгги уже нет. Наверное, она еще у Каучински. Я получила от нее сообщение с указанием, где мне найти ключ – на выступе навеса, – и строгим наказом его не потерять, когда зайду в дом. В доме тихо, если не считать гудения кондиционера в гостиной.
Я наливаю себе стакан холодного чая и выпиваю его залпом. Потом мою стакан, протираю его и ставлю обратно в буфет, чтобы не оставить никаких вещественных доказательств того, что я была на кухне, – хоть Мэгги сто раз мне говорила, что я могу брать здесь все что угодно.
Я сажусь в офисное кресло и включаю компьютер. Когда он оживает, вынимаю из кармана уже помятую фотографию Лори, которую вырвала из статьи «Ведомостей», и кладу ее на поднос для бумаг.
Я не знаю фамилии Денни, но зато теперь у меня есть имена двух других: Томми и Майк Фейберы. По запросу имен вместе с Фейеттом всплывают их фото, или, вернее, снимки из тюрьмы.
Томас Дж. Фейбер и Майкл И. Фейбер, штат Пенсильвания, арестованы за девять месяцев до убийства Лори Коули и отбыли тридцать дней наказания за преступления, связанные с наркотиками. Ссылка, сопровождающая фотографии, не работает.
Я ищу имена обоих сыновей Фейбера вместе с именем Лори. Если полиция проверяла семью Фейбер, кто-нибудь из «кибердетективов» давно бы об этом пронюхал. Создали бы целый форум, посвященный разбору прошлого Томми и Майка Фейберов и возможной роли, которую они сыграли в убийстве Лори.
Но ничего не всплывает, даже когда я напрямую просматриваю архивы форума. Я пробую зайти на «Кибердетективов», «Наблюдателей за преступлениями», «Справедливость Стоуксу» и еще один сайт, где просто обсуждают дело «монстра», но потом у меня заканчиваются идеи.
В день после убийства Лори появлялось несколько зацепок о человеке, который жил в нескольких кварталах от Гринвудов. Некоторые люди видели, как он в то утро ездил из одного конца улицы в другой, как будто осматривал дома. Полицейские сняли с него подозрения после того, как поговорили с ним и выяснили, что он искал сбежавшую кошку.
Но форумы все равно забиты сообщениями о том, что полиции надо было допросить его еще раз. Кто-то узнал его имя, а также выяснил информацию о том, что он был поставлен на учет как насильник: на первом курсе колледжа его поймали на заднем сиденье с подружкой-старшеклассницей.
Какие-то сыщики заявляли, что его следовало бы добавить в список подозреваемых. Они нашли номер фирмы, в которой он работал, и запостили его на сайте.
Мужчина потерял работу и в результате уехал из Фейетта.
Так что, если полицейские и допрашивали сыновей Фейбера на предмет их отношений с Лори Коули, у них получилось сделать это так, чтобы никто не узнал.
Я стираю историю поиска и выключаю компьютер. Полагаю, пора перестать вести себя как сволочь и позвонить бабушке.
Тем более что надо кое-что у нее спросить.
Я поднимаюсь наверх, потому что от кондиционера на первом этаже у меня волосы на руках встают дыбом, и по дороге набираю домашний номер бабушкиной квартиры. Она берет трубку на последнем гудке перед тем, как должен включиться автоответчик. Она дышит с присвистом, как будто была на улице, может быть, в саду, и ей пришлось бежать, чтобы успеть к телефону.
Мне стыдно, потому что раньше бабушка редко брала трубку, а перезванивала людям только через несколько дней. Но когда я перешла в восьмой класс, у меня начался период страха за ее жизнь. Я все время думала, что она умерла, все было очень серьезно.
Если я приходила домой из школы, а бабушки не было дома, я сходила с ума и названивала ей на мобильный по тысяче раз, хотя было ясно, что он либо разряжен, либо брошен на кухне, в ящике с хламом. Я стучала в каждую дверь комплекса и спрашивала, не видел ли ее кто-нибудь, включала кабельный канал новостей и ждала, не появится ли информация об ужасных авариях.
Как-то раз она пришла со стороны квартала, улыбаясь, с карманами, полными гладких белых камешков с залива. Она решила прогуляться, хотя до этого ни разу не выходила на прогулку за те годы, что я с ней прожила.
Я кричала на нее: «Зачем тебе вообще тогда этот гребаный мобильник?».
Через несколько месяцев после того случая она повела меня к детскому психологу: я продолжала хандрить, и она забеспокоилась. Неофициальный диагноз – тревожно-ненадежная привязанность со слабо выраженными депрессивными наклонностями. Мне прописали пять миллиграммов «лексапро». «Не хватит, чтобы вырубить даже терьера», – шептала бабушка по телефону подруге Джун из Олбани.
– Молодец, что перезвонила, – ворчит бабушка, но я знаю, что на самом деле она не сильно сердится.
– Привет, – отвечаю я.
– Тут без тебя тихо, – говорит она, по-видимому, в шутку, потому что я даже пукаю тихо.
– Чем занимаешься? – спрашиваю я.
– Да так, ничем. Превращаюсь в одну из тех старушек, что каждый день ожидают почту. – Бабушка замолкает. – Я думала, тебе не терпится вернуться домой.
– Так и есть. – Я делаю паузу. – Можно тебя кое о чем спросить?
– Конечно.
Я сажусь на кровать и подтягиваю к себе ноги, чтобы усесться по-турецки.
– От мамы было что-нибудь слышно?
В трубке какое-то время слышится только ее прерывистое дыхание.
– Ты же знаешь, я бы тебе сказала, если бы такое случилось. Мы с Нетти разные, но я не стала бы прятать тебя от мамы.
Я киваю, хоть бабушка меня и не видит, и обвожу пальцем узор «бута» на покрывале.
– А сестра? Она с тобой когда-нибудь связывалась?
– Тесса, – в голосе бабушки слышится предостережение, – я считаю, что тебе не стоит надолго задерживаться в том городе. По-видимому, он пробуждает в тебе болезненные воспоминания, о которых лучше было бы забыть.
– Бабушка, прошло десять лет, – говорю я. – Десять лет, а от них до сих пор ни слова. Тебе не кажется это странным? Что они могли попасть в беду или с ними случилось еще что похуже?
– Не понимаю, чего ты хочешь от меня, – говорит бабушка тяжелым тоном.
Я крепче хватаю телефон и набираюсь храбрости.
– Я хочу, чтобы ты мне сказала, кто отец Джослин.
– Я же тебе говорила, Тесс. Он не хотел иметь с ней ничего общего.
– Она приезжала повидаться с ним, – говорю я. – Джослин приезжала повидаться с Гленном перед его смертью. Я не могу найти ее, но, может, она сама смогла найти своего настоящего отца. А он может знать, где она.
Бабушка вздыхает, будто говоря: «Я для такого уже слишком стара».
– Милая, у тебя хорошие намерения, но они разобьют тебе сердце, если ты продолжишь в том же духе.
В груди что-то сжимается. Бабушка редко называет меня милой, доказательство тому – упрямое нежелание давать мне милые прозвища. Это, как она думает, подтверждение того, что она меня действительно любит. Такой у нее характер. «Милая» – это не знак любви, а слово-предупреждение.
И больше оно со мной не работает.
– Я никогда тебя ни о чем не прошу, – говорю я бабушке, хотя мне больно разыгрывать эту карту. – Пожалуйста, ради бога, просто скажи мне, кто отец Джослин.
Бабушка вздыхает.
– Подожди.
Слышу в трубке, как там хлопает дверь, что-то шуршит, и я ясно вижу перед глазами, как она в тысячный раз на моей памяти садится в кресло-качалку на крыльце, раскачивая его одной ногой и роясь в пачке сигарет.
– Аннетт было девятнадцать, – рассказывает бабушка. – Она пришла ко мне радостная, как будто ей не терпелось рассказать хорошую новость. Когда она сказала, что беременна, я просто… Я отреагировала не так, как она надеялась. Я сказала, что ребенок изменит ее жизнь и что лучше хорошенько обдумать, стоит ли его оставлять.
Бабушка втягивает ртом воздух. Наступает молчание. Готова на что угодно поспорить, что она закуривает сигарету.
– Отец ребенка был старше. Он должен был уехать по работе на нефтяную буровую вышку в Луизиану. Я спросила твою маму, правда ли ей хочется так жить: одной с малышом, в односпальной квартире, пока он тринадцать часов в день будет проводить на буровой вышке. Но она все равно уехала.
– Это ты мне рассказывала, – мягко говорю я. Порой ее подводит память. – И это был последний раз, когда ты с ней разговаривала.
Бабушка вздыхает, и я представляю себе, как она выпускает из ноздрей дым.
– Да, знаю. Вот только она позвонила мне спустя несколько месяцев.
Я цепенею. Эту версию бабушка мне еще не выдавала.
– О чем это ты?
– Она была в истерике. Хотела, чтобы я приехала с ней повидаться. Она потеряла ребенка.
– Потеряла – в том смысле, что он умер? Тот ребенок был не Джослин?
– Я сказала ей, чтобы она возвращалась домой, – говорит бабушка. – Я ее умоляла, Тесс, а ты ведь знаешь, что я так никогда не делаю. Но она хотела наладить отношения с Аланом, хотя он с самого начала не был рад этому малышу. Потеря ее опустошила, а он вздохнул с облегчением.
Бабушка втягивает ртом воздух.
– Думаю, когда она забеременела снова, уже твоей сестрой, все стало намного хуже. К тому времени она перестала со мной говорить, потому что ей не нравились мои слова.