Он с трудом оторвался от своих мыслен. Встав, словно в полусне, подошел к столу, открыл ключом средний ящик и извлек оттуда коробку с гипсовой копией статуэтки Исмея и акварельные краски. Потом затеял неуклюжую возню с тарелками и баночками, разлил воду. Дрожащими руками Кристен взял фигурку, сиявшую белизной, и почувствовал, как в нем нарастает страх. Кисточкой, зажатой в правой руке, он долго болтал в банке с водой, ещё дольше искал в коробке краску телесного цвета. При этом в голосе его крутились обрывки из Бог весть когда прочитанных книг: "…белизна её тела… лицо, покрытое нежным румянцем… загорелое морщинистое лицо, выдававшее, откуда он родом…"
— Вот этот цвет, — решил вдруг комиссар, вытаскивая кисть из банки. Та при этом перевернулась на скатерть, но Кристен не уделил ни малейшего внимания наводнению. Он нашел, как ему казалось, краску, соответствовавшую загорелому лицу Исмея.
Наконец, он с удовлетворением взглянул на дело своих рук. Белизна гипса исчезла, лицо фигурки походило теперь на лицо человека, пораженного тяжелой болезнью. Еще немного серого для глаз и охры — на волосы. Кристен делал успехи, и пятна на скатерти, одежде и носу множились, как грибы после дождя.
С гордостью он глядел на свое творение. Получился настоящий Кристиан Исмей, и комиссару даже дурно стало, когда он посмотрел в его бесцветные, неживые глаза. Он выглянул в окно в поисках кого-нибудь, перед кем можно было похвастаться шедевром, но никого не заметил, кроме почтальона и садовника с соседней виллы, беседовавших друг с другом; но тех звать не стоило — они Исмея не знали.
Окрыленный успехом и побуждаемый внезапно возникшей надеждой, Кристен принялся за дальнейшую обработку своего детища. Он начал красить в грязно-серый цвет вату, которую высушил на ещё теплой кофеварке, потом достал флакон клея — если верить рекламе, тот склеивал фарфор, стекло, бумагу, кожу и даже металл и ткани. Сердце его стучало, как Большой Ури колокол в Люцерне, который ежегодно в ночь на 17 ноября гулко звонит в честь союза трех кантонов.
Дошла очередь и до ножниц. Безжалостно обкорнав прядь своих редеющих волос, он заодно сбросил локтем на ковер тюбик с клеем и, не заметив, тут же раздавил его каблуком. Прядь волос он настриг как можно короче, только цыкал, когда накалывался на острия ножниц. А потом, с прилипшим к каблуку тюбиком, стал разыскивать его по всей комнате.
Наконец все было готово. Чрезвычайно довольный, комиссар расхаживал вокруг своего творения, сплошь заросшего теперь подобием густой щетины. Если раньше он любовался сходством фигурки с Кристианом Исмеем, то теперь, после всех его ухищрений с волосами, на него смотрело другое лицо, которого он никогда не забудет.
Это было лицо могильщика Амелотти.
ГЛАВА ПЯТАЯ. ЧЕРНЫЙ ЭДЕЛЬВЕЙС ЭНГАДИНА
Теодор Кристен был старшим полицейским офицером в округе и подчинялся местному мэру; судья же Бюрген был под началом кантонального суда в Цюрихе. В тот день, когда Кристен отправился за гипсовой отливкой фигурки, судья получил большой пакет со штемпелем «Цюрих». Подобные пакеты приходили всегда в третий день месяца, а этот, пришедший в неурочное время, Бюрген вскрывать не спешил. Послание из кантонального суда, появлявшееся не в установленные дни, не сулило ничего хорошего. Наверняка так было и теперь. Но на сей раз он ошибся. В пакете были вырезки из газет, посвященные расследованию, которое проводил Кристен. Записка от приятеля Бюргена сообщала, что руководство кантональной полиции внимательно следит за развитием загадочных событий в Энгадине и особо отмечает статью из газеты, выходящей в Сент — Морице на английском языке. Несчастье с Элмером Хантом должно быть раскрыто в кратчайший срок. "Так что эту записку, уважаемый дружище Бюрген, считай дружеским предупреждением, пока не последовало официального вмешательства начальства".
Бюрген целый день носил послание с собой, потом решил, что поговорит с Кристеном. Он застал комиссара дома, в состоянии полной прострации. Да и жилище его выглядело неважно: мятая скатерть сползла со стола, на ней стояли грязные блюдца с красками, перевернутая банка с водой образовала лужу на ковре. В кресле валялся пиджак Кристена с приклеившимся к рукаву тюбиком. На другом кресле, придвинутом к дивану, стояла фигурка какого-то злодея из кукольного театра.
Кристен пристально вглядывался в нее, но когда вошел Бюрген, стремительно вскочил ему навстречу.
— Бюрген, я так рад вас видеть! Хотел уже посылать за вами. — Кристен повел гостя к дивану. — Я выстроил новую версию, на этот раз верную. Угадайте, кто это.
Судья взглянул на размалеванную куклу, порылся в памяти и несмело предположил, что, возможно, это могильщик Амелотти.
— Видите, Бюрген, это подтверждает правоту моей версии.
— Я рад за вас, Кристен. Прочтите-ка вот это.
Пробежав письмо, комиссар отложил его, заметив. что коллеги в Цюрихе слишком нетерпеливы.
— Пришлите хоть одного сюда, ко мне, и дайте ему в руки кисточку пусть покажет, что умеет, — гордо закончил комиссар, потирая руки.
— Вы хотите сказать, Кристен, — сделал вывод судья. — что следствие закончено?
— Ни в коем случае, Бюрген, — пожал плечами комиссар. — Я знаю-только малую часть того, что должен знать, чтобы все стало ясно: почему должны были погибнуть Джулио Секки и Элмер Хант.
— Вы все ещё убеждены, что это было преступление?
— Разумеется, я даже знаю, кто и как повредил трос.
— Тогда вы знаете все.
— Куда там, далеко не все, возразил Кристен, — и хотя большинство звеньев цепи у меня в руках, я никак не могу соединить некоторые. Полагаю, в ходе следствия я напал на след, раскрывающий новое преступление. Посмотрите сюда…
Достав пакетик с восковыми комочками, он высыпал их на ладонь. Среди них засверкала кучка бриллиантов.
— Если вы арестуете Энрико Амелотти, то убьете двух зайцев сразу, улыбнулся комиссар недоумевающему судье. — Вам все это кажется слишком сложным, но достаточно проследить историю с самого начала, чтобы заметить некую зависимость, образующую цепочку имен и предметов: Сандра — Элмер Джулио — трос — Исмей — Нино, и другую цепочку: Исмей — Амелотти — Сандра, или тот же ряд с небольшим отличием: Исмей — Амелотти — бриллианты. И можно было бы путем логических рассуждений строить новые и новые ряды с большими или меньшими изменениями. Теперь я в состоянии замкнуть последний ряд и объяснить все, из него вытекающее…
Судья Бюрген задумался, побарабанил кончиками пальцев по колену, уставившись куда-то в угол.
— Действительно, — согласился он, — все творящееся вокруг нас следует разложить по полочкам. Я ещё кое-как могу понять первую цепочку, хотя, сознаюсь, мне недостаточно ясна фигура Амелотти. Гм, значит Исмей и Амелотти…
— Не мучайтесь, Бюрген, — перебил комиссар судью. — Это могу утверждать только я, поскольку я видел, я слышал и я испытал. Вес остальные могут исходить лишь из моих показаний. А мне нужно быть чертовски осторожным, поскольку с английским посольством в Женеве шутки плохи. Исмей по документам — британский гражданин. Кроме того, мы с вами представляем закон в городе, которые у всех на виду. Наши ошибки тут же разнесутся по свету на четырех языках, и с нами покончат сразу в Риме, Париже, Лондоне и Женеве.
— Тем не менее это… — Судья показал на раскрашенную головку.
— Всего лишь такое же несущественное доказательство, как и все остальные. Извините меня, Бюрген, но судьи неохотно верят психологическим выкладкам. Может, и хотели бы, но им запрещает буква закона. Судьи, да и прокуроры, любят только вещественные доказательства, аналитика же интересуют душевные порывы, которые все и решают. Аналитик достигает результатов сосредоточенным анализом. Иногда говорят об интуиции, но это не то. Интуиция не дар свыше…
— Интуиция интеллигентного человека… — попытался возразить Бюрген, но Кристен покачал головой.
— Что у него, что у дикаря. Интуиция, основанная на внутренних ощущениях, совсем не то, что анализ.
— Вы хотите сказать, что решили проблему аналитически?
— Да, Бюрген! Что бы вы сказали тому, кто решился бы обвинить человека в убийстве на основании только одной интуиции? Вы бы не поверили и велели отпустить обвиняемого. В нашем случае все усложнили трагические события, нагромоздившиеся одно на другое. К сожалению, мне понадобилось слишком много времени, чтобы разобраться. Полностью проблему я не решил, но определенный результат налицо.
Комиссар Кристен устал, он словно не знал, что делать дальше. Взгляд, его упал на гипсовую фигурку, все ещё пахнувшую клеем.
— Цепочки, о которых я говорил, связаны именами Исмея и Амелотти. Имя Исмея фигурирует в обеих цепочках, Амелотти — только во второй. Как туда попал Амелотти, для меня загадка, но я её решу, ведь анализ — не то что интуиция. Исмей, — продолжал, переведя дух, Кристен, — вдруг столкнулся с неизвестным противником, и противник этот должен быть силен и готов на все, раз умел проскользнуть сквозь щель под дверью номера или пролезть в замочную скважину. Он был способен на все это и к тому же имел дерзость писать Исмею угрожающие письма на его собственной бумаге и на его машинке, а потом таинственно исчезал, оставляя письма с угрозами на столе. Все это вызвало у меня самые фантастические мысли и доводило до отчаяния. Я был бессилен и слепо подчинился последней угрозе, впрочем, как и Исмей. Именно я отправил Исмея рисковать жизнью на краю ледника…
Кристен нервно усмехнулся, потом продолжал:
— Я сделал именно то, что нужно было противнику, — отправил жертву наверх, где уже погибло столько людей. Мозг мой в тот момент не работал. Я допустил ошибку, не учтя способности преступников воздействовать на сознание своих жертв. Но я себя не виню — любой мог бы обмануться. Никто не устоял бы перед столь дерзкой и азартной атакой. Вот и я поддался отчаянному натиску противника и послал Исмея на ледник.
Комиссар помолчал. Морщины на его переносице углубились.