К счастью, прибывшая бригада «Скорой помощи» прерывает его излияния. Врач бросает только один взгляд на этикетку средства, которого наглоталась Лариса, и проверяет, сколько таблеток осталось в пузырьке.
— Успокойтесь, — хмуро бросает он Рыбникову, который кричит, что надо спасать молодую женщину. — До смерти она этим отравиться не могла. Даже при всем желании.
Ларису, которая по-прежнему находится в бессознательном состоянии, увозят в больницу, а Ласточкин уводит Рыбникова в другую комнату и учиняет ему строгий допрос. Кто звонил Ларисе? Ее муж? Она узнала его голос? Что именно он говорил ей?
— Нет, нет! — стонет Николай, вцепившись в волосы. — Все было совсем не так! Никто не говорил с ней. Она слышала только дыхание в трубке, больше ничего.
— И от этого она так испугалась?
— Он звонил ей несколько раз! Понимаете? Несколько раз! Только молчал и дышал в трубку. Вам это кажется пустяком, а Лариса… она такая чувствительная женщина… Смерть мужа совершенно выбила ее из колеи. А тут еще эти письма…
В общем, больше ничего существенного нам из Рыбникова вытянуть не удалось.
Мы вернулись в отделение как раз вовремя, чтобы немного передохнуть и перекусить перед неприятной работой, которая еще предстояла нам в этот день. Ласточкин был мрачен, как никогда.
— Ее кто-то доводит, — несколько раз повторил он. — Планомерно и методично. Но зачем? Для чего?
Чтобы хоть немного отвлечь его, я рассказала Павлу о том, что после убийства Агриппины еще одного человека из ее окружения выбросили из окна.
— Секретаршу? Да, я читал в сводке.
Я остановилась:
— Постой, Павел, какую секретаршу? Полина Крылова вроде администратором была!
В общем, через полминуты мы выяснили, что говорим о разных людях. Секретарь Анна Левина была убита вчера вечером, и точно так же, как две предыдущие жертвы.
— Не завидую я Зарубину, — усмехнулся Ласточкин. — Это определенно месть. Не зря этих голубчиков убивают одним и тем же способом. Теперь ему придется опросить кучу народу, чтобы отыскать человека, которого эти якобы целители довели до того, что он сиганул из окошка. Зато, когда Зарубин его отыщет, ему останется всего ничего — узнать, кому погибший был дорог, причем настолько, чтобы из-за него можно было пойти на убийство. Ты же сама понимаешь, что в наше меркантильное время люди очень редко идут на преступление из-за каких-то там чувств. Сейчас убивают из-за денег, из-за денег и только из-за денег.
— Кстати, о деньгах, — напомнила я. — Ведь деньги из офиса Агриппины пропали, причем это была очень приличная сумма.
Ласточкин ограничился тем, что зевнул, прикрыв рот рукой.
— Не люблю я заключать пари на такие случаи, — коротко ответил он. — Но в данном случае я совершенно уверен: это месть. И вообще, Лиза, давай-ка лучше заниматься нашими делами. Больше толку выйдет, а Зарубин пусть сам со своими разбирается.
Мы перекусили на скорую руку, поболтали о разных ничего не значащих мелочах и, дождавшись прибытия бригады, которая занималась эксгумациями, отправились на кладбище.
— Я уже договорился с Костей, чтобы он проводил экспертизу, — сказал Ласточкин, оборачиваясь ко мне. — Формально он будет только помощником, но у меня в него как-то веры больше.
— Да, Костя — эксперт, — уважительно согласилась я. Принесите ему сумочку из питоновой кожи, и он скажет вам, сколько мышек питон проглотил при жизни. — Да, а как насчет графологической экспертизы и отпечатков пальцев на последнем письме? Удалось выяснить что-нибудь?
— Отпечатки не Парамонова, совершенно точно, — хмуро ответил Ласточкин.
— Откуда такая уверенность?
— Оттуда, что когда-то он был замешан в одном деле и его отпечатки сохранились в архивах. А на письме и на конверте другие пальчики.
— Что и требовалось доказать, — весело сказала я.
— Не будем спешить, — осадил меня Павел. — Подождем заключения графологов.
— А когда оно будет?
— На следующей неделе, если повезет.
— Может, нам обратиться к нашему другу, чтобы он их поторопил? — предложила я.
Лучше бы я этого не говорила. Лицо Ласточкина застыло.
— Юра Арбатов нам не друг, — сухо ответил он, глядя в окно машины. — И никогда им не будет. Уяснила?
— Так точно, товарищ капитан, — ответила я, но даже эта шутка не смогла заставить Пашу улыбнуться.
На кладбище произошел неприятный инцидент — мой напарник заметил журналиста, который собирался сделать сенсационные снимки. Пришлось Павлу с ним подраться, но камеру он все-таки разбил. Разъяренный журналист удалился восвояси, напоследок пригрозив вчинить нам хороший иск и раздеть нас до исподнего во имя свободы продажной прессы.
— И чего ему неймется? — буркнул Ласточкин, вытирая кровь. — Снимал бы себе на вечеринках, какого цвета трусы у очередной теледивы.
По правде говоря, я бы тоже предпочла сейчас оказаться на какой-нибудь вечеринке. Наконец с неприятной процедурой было покончено, гроб положили в грузовик, а образовавшуюся яму засыпали.
— Ну что, возвращаемся? — спросил мой напарник, морщась.
Если бы он знал, какие неприятности ждут нас впереди, он бы точно не стал так говорить.
Глава 14
7 апреля. 6 часов 9 минут вечера
— Ага! Господа все-таки соизволили появиться! Чудно, просто чудно! — Такими словами встретил нас по возвращении наш начальник. Он вонзил в меня, как шпагу, злобный взгляд, после чего перевел взор на Ласточкина:
— Где вы шлялись, хотел бы я знать?
— На Ваганьковском кладбище, — ответил мой напарник и слегка качнулся на носках. Тихомиров побурел:
— Что, все по делу той ненормальной? А делом Лазаревой кто будет заниматься, интересно? А?
Мы с Ласточкиным озадаченно переглянулись. Честно говоря, мы полагали, что после нашего сокрушительного, невероятного провала это дело у нас забрали.
— Так вроде же наверху взяли Лазареву на себя, Модест Петрович! — бодреньким фальшивым голосом встряла я. — Да и произошло убийство вовсе не на нашей территории…
Тихомиров потух и свалился в кресло.
— Не убийство, а два убийства, — тихо поправил он меня. — Мне кажется, вы забываете об этом!
Что верно, то верно. Я как-то запамятовала о Горохове. Досадуя на себя, я прикусила язык.
— Значит, с вами уже связывались? — спросил у меня полковник.
Читатель уже, конечно, знает, что никто с нами не связывался и вообще никто нам ни о чем не сообщал. Но если бы мы прямо так и брякнули это, то выставили бы себя полными дураками.
— Официального предупреждения не было, — ответил за меня Ласточкин.
Тихомиров шмыгнул носом и любовно покосился на стоящее на подоконнике лимонное деревце, на котором красовались не то три, не то четыре крепеньких нежно-желтых лимончика. Полковник обожал свое деревце больше, чем УК с приложениями и дополнениями, и горе было тому, кто смел хотя бы в мыслях покуситься на заветные плоды.
— Дело ведет Андрей Антипенко, — сказал он.
Так, это уже кое-что. Андрей — хороший знакомый Стаса Зарубина, и дело свое он знает отлично.
— Будете работать вместе с ним, — добавил Тихомиров и поправил один из листочков, который смел завернуться куда-то не туда. — Ясно?
— Ясно, — уныло ответила я.
Тихомиров поглядел на меня загадочно и обратился к Ласточкину:
— Закрой-ка дверь, Павел. Да поплотнее, а то, сам понимаешь, эти сквозняки…
Полковник никогда не открывает окно. Свежему воздуху в его кабинет вход строго воспрещен. Сам Модест Петрович утверждает, что имеет склонность к простуде, оттого и предпочитает беречь свое драгоценное здоровье. Учитывая, что простудой он никогда не болеет, выдвинутая им гипотеза выглядит сомнительно, а упоминание о сквозняках в его устах — и того хуже. Однако Павел Ласточкин не стал пререкаться. Он подошел к двери, проверил, не стоит ли кто за нею, и тщательно затворил ее.
— Значит, занимаетесь убийством Георгия Лазарева. Тут, судя по всему, непочатое море работы, — сказал полковник, когда Ласточкин отошел от двери. — А это так называемое дело Парамоновой, — он скривился, как от зубной боли, — спускаете на тормозах. Ясно?
— Модест Петрович! — вскинулся Ласточкин. — Но мы уже дошли до эксгумации, нам никак нельзя отступать!
— Вы вырыли, вы и зароете, — отозвался жестокосердный полковник, любуясь на свое деревце. — Тем более что состава преступления, простите, нет и в помине.
— Как нет? Статью о доведении до самоубийства никто не отменял, между прочим!
Я вздыхаю. Конечно, статья эта в нашем Кодексе есть, да только толку от нее никакого. Фактически никого по ней не осуждают, да и осудить не могут, потому что потерпевший, он же основной свидетель, не может давать показаний: ведь он уже наложил на себя руки. Бывает, конечно, что дела открывают, да только попытки эти в большинстве случаев ни к чему не приводят.
— Так, Павел, хватит строить из себя Дон-Кихота! — взревел полковник. Судя по всему, он не на шутку разозлился. — Дельце-то вы раскручиваете под прикрытием, и сами знаете чьим! А ну как прикрытие ваше накроется медным тазом, что тогда? Вас же, милые мои, и выберут стрелочниками. Никакие былые заслуги вас уже не спасут!
Я видела, что Паша вот-вот скажет что-нибудь такое, о чем потом будет сильно жалеть, и поэтому предостерегающе ухватила его за рукав.
— Конечно, Модест Петрович, — вот и я ему твержу — обязательно — непременно — спасибо за совет — разрешите идти?
Полковник только вздохнул и рукой махнул.
— Ступайте! — горько вымолвил он. — И помните о том, что я вам сказал. Потом будете ведь жалеть, что не послушались, да только поздно будет!
С этим зловещим напутствием мы удалились из кабинета.
— Хочу домой, — внезапно сказал Ласточкин, когда мы шли по коридору. — Надоело всё. И все надоели.
Мы собирались спокойно перекусить, позвонить Андрею и обсудить план действий, но не тут-то было. Только мы вымыли руки и прошли в кабинет, только Павел успел снять куртку и повесить ее на вешалку, как дверь распахнулась, грохнув створкой о стену, и в кабинет влетела разъяренная мать Парамонова. Она начала с того, что швырнула в меня стопку бумаг, которые мирно лежали на столе. Мы! Как мы смели! Выкапывать ее сына! Да она нас изничтожит, живьем зароет в землю, добьется нашего увольнения! Она сделает так, что нас с Ласточкиным даже дворниками не возьмут! Да кто мы такие? Да какое мы имеем право!