факс для переговоров с Соединенным Королевством, кто-то просто старался его успокоить. Наконец торжественный день настал. Мы провожали ДК у меня дома, и именно в тот вечер родилась идея ежедневных «Писем из Британии». Уговорить моего друга было крайне сложно; ДК вообще не любил писать письма, но, в конце концов, апелляция к объемистому тому «Писем русского путешественника» возымела действие. Плод этого вечернего договора читатель держит в своих руках.
Осталось сказать еще несколько слов. ДК приехал из путешествия очень довольный и очень больной. Будучи человеком обязательным, он счел необходимым максимально «отработать» выданный ему грант. И, в результате, переутомился. Мы уговаривали его лечь в больницу еще в декабре девяносто четвертого, но он все тянул, доделывал какие-то дела, собираясь сдаваться врачам в январе. Не успел. Первого января 1995 года, вернувшись из новогодних гостей, Денис Хотов умер от сердечного приступа. Он похоронен на Бугровском кладбище Нижнего Новгорода.
Опубликовать «Письма из Британии» я предложил ДК за несколько дней до рокового новогоднего вечера. Как ни странно, он был не совсем против, хотя настаивал на крупных купюрах в тексте. Что он хотел «сократить» и «вырезать», знают сейчас только ангелы. Тем не менее я решился опубликовать «Письма» целиком, лишь изменив некоторые имена и добавив комментарии к малоизвестным русскому читателю именам и событиям. Кое-где мои маргиналии относятся к реалиям физической и духовной жизни ДК. Надеюсь, они не испортят удовольствия от чтения этой эмоционально, фактически и интеллектуально насыщенной прозы.
Денис перед смертью читал письма Кафки. В день похорон я полистал книгу, она была заложена на триста сорок четвертой странице. Вот что я там обнаружил: «живые писатели находятся со своими книгами в живой связи: самим своим существованием они борются за них или против них. Подлинная самостоятельная жизнь книги начинается лишь после смерти писателя, а точнее говоря, спустя некоторое время после его смерти, ибо эти ретивые молодцы еще и за гробом продолжают какое-то время сражаться за свою книгу. А потом она сиротеет, и ей уже приходится черпать силы лишь в биении собственного сердца». Что же, до свидания, друг. Здравствуй, книга.
23 августа 1995 года
Письма из Британии
7.11. 1994
Понедельник
Москва
Дорогой Кирилл,
весьма опрометчиво давать обещания, тем более такие. Коричневая атмосфера того предотьездного вечера, масляное пятно лампы, пухлая спортивная сумка, уснувшая в углу, царапающий нёбо запах закусок из соседней комнаты — все это необычайно ослабило мои вечно перетянутые нервы, и вот я вижу себя, кивающего головой из бесформенности кресла, и слышу свой уверенный (?) голос: «Да-да, конечно». Конечно, буду писать. Обо всем.
(Проглотил кольчатый описательный пассаж? Получай вопросительный.)
Но чего хотел ты? «Писем русского путешественника»? Отчетов? Рефлексии на национально-культурные темы? Засушенного запаха Атлантического океана меж исписанных листков? Пятен «Гиннесса» на конверте? Гулливеровой подробности, чеховской детали? Ты хотел, ленивец, сидя в своем волчьем автозаводском углу, получить по почте портативную Британию, только настоящую, без дураков, без Биг Бена и файв-о-клока; получить и разглядывать так и сяк, вечером, перед сном, в желтом (лучше — «жолтом»[4]) пятне все той же лампы, собирать и разбирать ее, а когда наскучит — запереть в ящик письменного стола. И иногда показывать друзьям, коих, кстати, считаешь несколько недалекими и вовсе не артистичными натурами.
Однако, отомщу. Получи ныне недурный шмат графомании, натуженные охи-вздохи, водянистый стилизаторский лонгдринк. Опишу сегодня не Англию, не Шотландию, не Уэльс, не Северную Ирландию. Даже остров Мэн не опишу. А — противную тебе, придурковатую Москву. Съел? Я приехал на Курский вокзал — строение хитроумное и антигуманное. Длинные подземные коридоры опутывают его основание; в лабиринте указатели немыслимы, невозможны — поэтому их здесь нет. С мифологическим чутьем у строителей было все в порядке. Лоботомированные геометрией люди безнадежно бредут по пустым внутренностям Курского, и я не уверен, что где-нибудь в закуточке, за дверью «Служебный вход» не сидит быкоголовый антропофаг. Настоящий аттракцион, щекотка нервов, пальпирование воли, легкий экзистенциальный шок для интеллектуалов. Я поймал себя на том, что катаю языком маленький кругленький этимологический намек на цель моего вояжа. Вот он. «Вокзал» происходит от английского «Vauxhall»; так называлось место увеселений в Лондоне. Только, ради Бога, не вспоминай Мандельштама, а также немолодого господина с невинным именем, схватившегося за сердце на ступенях царско-сельского вокзала.
Но я таки выбрался и — бегом, бегом — мимо стекла и бетона, мимо этнографического музея народов Кавказа, Закавказья и Средней Азии, мимо зубчатых сигаретных стен и бутылочных башен, мимо грозди желтых полумесяцев на небритом ящике — к Садовому кольцу.
Неяркое солнышко, стальной воздух, пустой троллейбус и милое Садовое отрезвили меня. И остальной день разворачивался как бы сквозь чистое холодное троллейбусное стекло. На все смотрел я несколько вбок, повернув голову вправо, помня, что еду сквозь этот день, этот город. Да, дорогой Кирилл, город заслуживал того, чтобы на него смотреть, пусть люди, вроде тебя, готовы стереть его с радужной оболочки своих глаз. Вот — голые черные ветки Тверского бульвара, сквозь них — особняки, дома, домища; великан-сталинист добродушно поглядывает на припудренного побелкой двухсотлетнего екатерининского старичка; спортсмены, студентки, рабочие, инженеры продолжают вечную свою гипсовую пантомиму. Вот разноцветным горохом рассыпались дети, вкусив театрального утренника. Вот кто-то выпустил розовый шарик из рук, и шарик завис над бульваром, закатное солнце дублируя. Вот…
Интересно, почему, описывая Москву, неизбежно попадаешь в унизительную зависимость от дурацкого гекзаметра автора «Москвы»?
Так и шел я: от Герцена к Гоголю, от Гоголя к Репину; Москва казалась мне ясной, замороженной, словно чаадаевская шутка[5]. Выходной. Те, кто делает деньги, их уже сделали и расслаблялись в своем потустороннем мире. Те, кто деньги не делает, уже купили молоко и хлеб, уже были дома, уже просвечивал их рентгеновский свет телевизора. Никого, только я один в своем воображаемом троллейбусе, сквозь этот город замерзших на ходу мастодонтов, мимо, поглядывая направо.
Что, Кирилл, скучно все это читать? Я обманул тебя, не я, а ты попал впросак, ты дал обязательство: не я обещал писать, а ты теперь будешь читать. Будь спокоен, ничего нового для себя ты в моих письмах не найдешь.
Ну, что же. Всего доброго.
Yours sincerely. (Это я к Британии готовлюсь.)
Денис
8.11.1994
Вторник
Свонси
Кирилл!
Сегодня был самый длинный день моей жизни. В семь утра я покинул совсем трифоновский аппендикс в центре Москвы, проехал полстолицы, торчал в биндюжном «Шереметьеве-2», был мучим разной таможенной, аэрофлотовской и ментовской сволочью (один ВВ-шный мальчик с сальным завитком на нечистом лбу чего стоит), ел, пил, курил, болтал в самолете, глотал «пепси» в Хитроу, промчал на автобусе почти всю Британию поперек, глазея на ландшафт и тихо матерясь от усталости; наконец, осваивал приватный апартамент в пристрое к Neuadd Lewis Jones, что в кампусе Колледжа Свонси.
Как пристально, влюбленно смотрят тебе в глаза таможенники и пограничники… Смотрели мне в глаза…
Однако, писать тебе не о том нужно, а о другом. Получай.
Ландшафт Юго-Западной Англии уныл, однообразен, но (тем самым?) романтичен и контекстуален Диккенсу и Агате Кристи. Трогательные овечки с выкрашенными задницами. Серое небо, так талантливо ретушированное, что кажется объемным, кажется небом. Сельские коттеджи, похожие на располневшие зенитные установки. Подъезжаем к Уэльсу — начинаются холмы, начинаются городки. В Южном Уэльсе Господь досыта наигрался в городки. Самым очаровательным показался Чепстоу — автобус огромным аквариумом плыл по неприлично узким улочкам, как вдруг мелованные тюдоровские домишки сменились серым средневековьем замковых стен, слева прямой башенный угол сделал аккуратный разрез синих сумерок, а чуть дальше ладья бенедиктинского монастыря пригрозила шахом нашему отважному шоферюге, но он, дважды в день разыгрывающий эту партию, свернул влево и укрылся в двадцатом веке на неоновой автостанции. Разменяв пассажиров, он хитрыми ходами пробрался через предместье и прочь, прочь по автостраде. «Go West!» — мурлыкала билетерша, собирая подносики и стаканчики.
Прочие городки длинными своими двухэтажными домиками почему-то вызывали во мне (параллельно с накоплением усталости) мысли о «подкупе буржуазией верхушки рабочего класса» в конце XIX века — что-то из учебника по второй части новой истории. Эти домики к концу автобусного путешествия стали раздражать меня (неврастеника?), как раздражают одинаковые смуглые девчонки-милашки, с челкой «цвета вороньего крыла», если их много. Ух, как тогда захочешь блондинок! Пусть даже крашеных «метелок» из пролетарских пригородов… Ну и ахинею я пишу.
Объятые библейской тьмой, подъехали к Свонси. Заправочные станции отметили последние мили пути. Автобусный причал, скудно освещенный, напоминал сцену из беккетовского театрального кошмара. Скудость реквизита этой сцены: бетонная плита снизу, бетонная плита сверху, четырехугольная бетонная колонна, тусклый фонарь в верхнем правом углу. Озверевший от четырех часов no smoking, я даже не стал выглядывать встречающего. На первую мою затяжку отозвался хлопок автомобильной дверцы во мраке. Сквозь дым от второй я увидел вплывание человека в пятно жидкого света. Человек сказал: «Hello! Are you…»
Профессор Мередит оказался энергичным мужиком лет пятидесяти с огромным противным подбородком и японской машиной. (Я прощаю себе — ты простишь мне — столько «как», «будто», столько сравнений в моих письмах, т. к. это — «письма путешественника», а любой путешественник болен сравнениями; так вот, Мередит похож на помолодевшего, атлетичного Собчака.) Профессор отконвоировал меня в кампус, в мою роскошную «гостевую квартиру»; действительно «роскошную» — с кухней, ванной и черт-те-чем-еще (а именно: с неработающим телевизором, без некоторых ламп и прочая). Место тихое, просматривается снующими туда-сюда студентиками насквозь (у меня второй этаж). Что ж, пусть смотрят, как переодевается тридцатидвухлетний русский авантюрист-литератор, выдающий себя за ученого!