Пинта «Флауэрс», три двойных перно (со льдом), один виски.
Хватит.
До завтра.
Денис
20.11.1994
Воскресенье
Абериствит
Снова, Кирилл,
снова жизнь на колесах. Жизнь на ниссановых шинах. Утречком упаковался и принялся ждать Мередита. Тот не замедлил. Четыре часа мы пробирались хайвэями по этой приятственной стране, невероятно удачно раскрашенной Господом. Смотрели замки (Кидвели, Эмлин, Кармартен, Кардиган; самый очаровательный, если так говорят о фортификации, — Эмлин, стоящий на излучине Тайви, почти на острове, река там слегка водопадает, склоны бегут ввысь и не забывают на ходу обрастать ржавого цвета лесной щетиной). Болтали. Я вообще в этот день столько говорил по-аглицки, что безмерно устал и вечером оконфузился, забыв слово younger. В сумерках очередное крошечное поселение оказалось целью нашего вояжа. Абериствит. Встречали профессор Дэвид Рис с женой. Милые, на пороге старости, люди. Милый дом, милый чай. Милый Рис — сухой, чуть сгорбленный, полная противоположность плотному, энергичному, склонному к апоплексии Мередиту. Впрочем, с последним прощался чуть ли не со слезами. На кой черт я ему сдался? Тратил деньги, время… Загадка валлийской души.
Отконвоировали меня в общагу. Да-с, Кирилл, кончились мои золотые деньки: узкая монашеская келья, кровать, небольшой стол, умывальник. Батарея — холодная. Ванная — общая. Туалет тоже. На кухоньке строгое never по поводу пития некипяченой воды. Кормят, правда, здесь бесплатно, но по расписанию. Натуральный монастырь. Что ж, буду молиться. По-валлийски.
Вечером ужинал в семействе Рисов. Мучился с ножами-вилками. Вел светские беседы. Утомился. С трудом дописываю.
Бай-бай.
Денис
21.11.1994
Понедельник
Абериствит
Здравствуй, Кирилл!
Утро несколько развеяло мою мрачность. Солнышко, прохладно, батарея стремительно нагрелась. Позавтракал, и для бесплатного брекфаста — вполне прилично. Зашел Рис и потащил меня в исторический департамент и библиотеку колледжа. Все это на высоченном холме. Озирал море и городишко. Ирландия где-то там на западе, напротив. Библиотека явно поплоше, нежели в Свонси, но девушки симпатичнее. Впрочем, не намного. Пишу сие лицом к стенке — не фигурально, а натурально: за приставным столиком, спиной к залу, по бокам — полки с книгами (Кельтская коллекция). А у меня на столе — это письмо и сборник меморий о Витгенштейне[16]. Ха-ха-ха! Вот им!
Мур пишет: «Витгенштейн считал, что то, чем он занимается, — „новый предмет“, а вовсе не то, что раньше называли „философией“. Ему задали вопрос: „Почему тогда этот ‘новый предмет’ сам Витгенштейн называет философией?“ Витгенштейн отвечал так: „Новый предмет“ действительно похож на то, что раньше называли „философией“, по трем аспектам: (1) он очень общий, (2) он основополагающ и для обычной жизни, и для наук, (3) он независим от каких бы то ни было результатов наук; поэтому применение слова „философия“ относительно него не будет вовсе произвольным». И далее: «Он не пытался окончательно разъяснить, что же за новый метод он нашел. Но он дал несколько намеков относительно природы этого метода. Он заявил, что новый предмет есть нечто вроде приведения в порядок наших представлений о том, что может быть сказано о мире, и сравнил его с уборкой комнаты, когда вы несколько раз двигаете некий предмет, пока не поймете, что в комнате порядок. Он также сказал, что мы находимся в недоумении о вещах, которое мы должны прояснить; что мы должны следовать некоему инстинкту, который заставляет нас задавать некие вопросы, хотя мы не понимаем их (вопросов) значение; что наше вопрошание проистекает от смутного умственного беспокойства, схожего с тем, который заставляет детей спрашивать „почему?“; и что таковое беспокойство может быть вылечено либо демонстрацией того, что вопросы этого рода не разрешены, либо ответом на них. Он также сказал, что не пытается учить нас каким-то новым фактам, что говорит нам лишь тривиальные вещи — вещи, которые мы уже знаем; но дать краткий обзор (synopsis) этих тривиальностей чрезвычайно сложно и наш интеллектуальный дискомфорт может быть удален лишь обзором многих тривиальностей; если мы что-то выпустили, то останемся с ощущением неправильности. В этой связи он заявил, что неверно говорить о нашем стремлении к анализу, т. к. в науке анализ воды означает открытие новых фактов, напр., что вода состоит из кислорода и водорода. В то время как в философии мы уже в самом начале знаем все необходимые для нас факты. В этом смысле мне кажется, что, требуя обзора тривиальностей, он представлял философию весьма схожей с этикой и эстетикой». Курсив Мура (курсив — мурá́?).
Раскладывал вещи и на дне сумки нашел свою старинную толстую ручку с кучей цветных стержней. Она напомнила располневшие ружья Шварценеггера.
Снаружи абериствитская моя общага похожа на удачную помесь тюдоровского помещичьего дома и крематория. Доказательством последнего являются жирные кирпичные дымоходы, и не в единственном числе. Почему «удачная помесь»? Потому что вид у здания жутковатый. А внутри — пропахшая столовкой богадельня. Общее название (по-валлийски) — «Pantycelyn».
После ланча Рис отвел меня к доктору Барри Эндрюсу, странноватому такому типу с неровными (хуже моих) зубами. Блестя очками, доктор Эндрюс восторженно поведал о полной компьютеризации архива судебных дел графства Диффрин Клуид за XIV–XV века. Я восторгнулся. И тут же выпросил у него распечатку данных, касающихся эпохи Столетней войны. Расстались взаимно довольные. Все бы ничего, да разболелся живот, и вообще хотелось побыть одному. Пошел гулять: спустился в город, поглазел. Сдается мне, что городок паршивенький (по местным меркам, конечно), скучный. Обошел обязательный замок. Слушал прибой, и в тысячу раз лучше любого города на свете были горы справа и слева от залива, море, закат, милое нисходящее солнышко, подернувшее нежным старческим румянцем каменные щеки Абериствита. Вкусил. Пошел назад. Трапезничать с настоятелем моей общаги. Иначе, чем «трапезой», это действо назвать невозможно. Общий вид залы — нечто среднее между монастырской трапезной и столовой в Советской Армии. О сем не замедлил доложить настоятелю. Не уверен, что шуточка ему понравилась. И вообще, скучно здесь, как в монастыре. Это же надо, ходить в библиотеку (в 3-й раз на дню!) от нечего делать. Так можно и «настоящим ученым» стать.
Не стану. В библиотеке бродил меж книжных полок, листал разные книги. Вот пуды трудов о Борхесе. Скучно, учено; на дурацком вузовском жаргоне — «диссертабельно». Потом случайно наткнулся на русский эмигрантский «Новый журнал». Раскрыл. Прочитал идиотско-враждебный некролог Набокову, писанный В. Вейдле. Только название относительно удачное — «Исчезновение Набокова». Такова для русского писателя расплата за попытку «отдельной жизни»! Прочие статьи — шизофреническая дрянь, хуже газеты «Правда» за тот же 1977 год. Вот она, Родина, как пахнет? Нет, не так. Обнаружил «набоковскую полочку» и сразу стал читать воспоминания о Владимире Владимировиче, и пусть то был полузнакомый язык, но запах Родины, другой, чистый, раннесентябрьский, сладковато-горький, кристально-резкий, запах набоковской прозы — пришел. И сразу раздвинулись стены библиотеки, и басурманский гам отступил назад, и чеканные, полновесные, червонные русские слова посыпались в мою голову, словно монеты в музыкальный ящик. Заиграло: «Отвяжись, я тебя умоляю…» И вспомнилось, что я шарлатан, оторви-да-брось, русский литератор, шаромыга, шантрапа и в голове моей — вселенная звуков, перезвон, рокот, шушуканье согласных, гаммы гласных, лабиринты интонаций… И что обманывать доверчивых британцев на предмет моего интереса к их уездам — хорошо, ибо это вовсе не обман, а правда; но интерес мой — побочный, не больше набочьей энтомологии. Выпала эта карта, что же. Пусть будет так. Но петухи поют на рассвете, а сверчки стрекочут на закате, ручка — наготове, литеры кириллицы начищены до блеска и ждут, готовые лечь в обойму слова. И созревшая первая фраза рассказа падает на белый лист…[17]
Ну и ливенюга отхлестал меня по дороге домой!
Денис Мокрый
22.11.1994
Вторник
Абериствит
Дорогой, Кирилл,
сегодня был хороший день, но писать почти не о чем. Позавтракал, постирал и пошел в библиотеку. В ванной комнате — грозное предупреждение любителям полоскать рот некипяченой водой.
После ланча гулял, благо погода была преотличнейшая. Спустился к морю, затем добрел до мола (слева, если стоять лицом к Ирландии), вернулся к замку, затем — до конца набережной справа. Прогулка заключенного в библиотечном раю. Судя по набережной, городок типично курортный, но не сезон. Вдыхал запах водорослей, слушал плеск волн, лицезрел горизонт. Был в настроении буддическом: растворялся в обстановке до последнего капилляра. Вчера профессор Рис дал мне почитать книгу Хамфри Карпентера об «Инклингах»[18]. Я было погрузился в нее после прогулки, но вышло так, что погрузился не в книгу, а в сон. Умаялся гуляючи. Впрочем, Толстой говорил, что послеобеденный сон серебряный, а дообеденный — золотой. Вот я и обедал (за Высочайшим из Столов) со слипшимся золотом в голове.
Вечером вновь сидел в библиотеке и ворошил «набоковскую полку». Наткнулся на знаменитое четырехтомное издание «Онегина» — этот аттракцион неслыханной усидчивости ловца бабочек. Какая удача! Теперь можно вечерами затаиться в уголке, в окружении кельтских книг, крошечного городка, Княжества Уэльс, Соединенного Королевства, читать Пушкина по-русски и разбирать англоязычные набоковские комментарии.
Вот о чем я еще думал. В Свонси «меня» не было, я был съеден плотным чужеземным контекстом: чужой речью, туманом, историками, пивом, замками, деньгами в бумажнике. Вернее, я был весь — усилие приноровиться ко всему этому, вписаться. Здесь, в Абериствите, я попривык, что значит — «приобрел привычки» и вновь стал «я», а окружение, контекст сделались и прозрачнее, и призрачнее. Я начал думать. Вот незадача!