– Да ничего страшного и не случилось. Хочешь влажную тряпочку на лоб?
Лилли кивнула, чувствуя себя виноватой за то, что ей приходится обманывать подругу, но чувствуя облегчение от того, что Констанс, кажется, поверила ей.
Вскоре все улеглись, фонарь загасили, в палатке воцарилась тишина, если не считать перешептывания и хихиканья с кушеток Бриджет и Анни.
Если бы у нее был кто-то, с кем она могла бы поделиться, думала Лилли, какая-нибудь наперсница, которой Лилли могла бы довериться. Но ее нынешние подруги не поняли бы ее, а Шарлотта, несмотря на все свои современные взгляды, почти наверняка не одобрила бы ее поведение.
Но это неважно; с ней оставались воспоминания об этих моментах. Когда она закрывала глаза, ей казалось, что она снова там, в неприглядном и пахучем гараже, погруженном в темноту, лишь слегка рассеиваемую лунными лучами, что рядом с ней мужчина, который так часто появлялся в ее снах на протяжении многих одиноких, отшельнических лет.
И она обнаружила, что он чувствует то же самое. В этом, самом невероятном из всех мест она узнала, что и он тосковал и томился по ней.
И тогда она утвердилась в мысли, что правильно сделала, прорвавшись сюда. Война скоро закончится, непременно закончится, а когда все это останется позади, начнется ее жизнь с Робби. Это только вопрос времени.
– 29 –
Сегодня она попытается уломать его – он в этом не сомневался. Прошло полтора месяца с того танцевального вечера. И он был близок к тому, чтобы сдаться.
Когда она в первый раз попросила его прийти в гараж, он знал, что играет с огнем. Он мог сколько угодно убеждать себя, что в их встречах нет ничего неприличного, он даже Лилли мог в этом убедить, но знал, что это ложь. Он не хотел никакой дружбы, никаких разговоров. Он хотел любить ее, и чем больше времени они проводили вместе, тем труднее было ему противиться этим встречам.
В ту их первую встречу он все время просидел на почтительном удалении от нее, и разговор шел на благопристойно нейтральные темы, а по прошествии всего четверти часа он предложил ей вернуться в ее палатку.
– Что-то не так? – спросила она его. – Вы ведь ничего…
– Ничего и не будет, – ответил он. – Я не могу. Мы не можем. Хотя бы только ради того, чтобы я мог с честью ответить, если меня спросят, что ничего ненадлежащего между нами не произошло. По крайней мере недавно.
Он не сдавался. Неделя за неделей она подсаживалась к нему, а он отодвигался. Она хотела прикоснуться к нему, он брал ее руку и клал ей на колено. Она вставала на цыпочки, когда они прощались, хотела прикоснуться губами к его губам, он отворачивался, чтобы поцелуй безопасно пришелся в щеку.
Это медленно убивало его, он умирал от тысячи порезов. Достаточно было одной искры – мимолетной улыбки, прикосновения ее руки, – чтобы его одержимость ею поглотила его целиком.
День шел за днем, час за бесконечным часом, а он пытался и никак не мог сосредоточиться на своей неотложной работе. Главным образом она сводилась к сортировке горы документов, которые накапливались, пока он проводил дни за операционным столом, за обходами раненых и проверкой их послеоперационного состояния в госпитальной палатке, в попытках нагнать отставание по заполнению медицинских карт. Он поглощал ужин почти в тишине, едва ли осознавая, о чем говорят люди за его столом, потом возвращался к себе с мыслью написать несколько писем. Но дальше того, чтобы достать бумагу и карандаш, дело не заходило – они так и оставались нетронутыми на столе, а его мысли витали где-то далеко.
Наконец время пришло. Он пришел в гараж, пройдя окольным маршрутом вокруг предоперационной палатки и складских домиков. Рядовой Джиллспай получил трехдневный отпуск и, слава богу, уехал в Сент-Омер, откуда должен был вернуться утром следующего дня.
Он сел приблизительно на то же место, на котором сидел с Лилли в вечер кейли, и приготовился ждать. Иногда она опаздывала – ее задерживали просьбы раненых в госпитальной палатке: еще одно письмо домой, еще один рассказ о Шерлоке, прочитанный вслух, чтобы рассеять скуку. А он сидел неподвижно в прохладных сумерках гаража, с отвращением слыша, как колотится его сердце, как потеют ладони, и молясь в сотый раз, чтобы Бог дал ему сил противиться ей.
Без двенадцати девять. Без одиннадцати. Без десяти. Неужели она никогда не придет? А потом из темноты раздавались осторожные шаги по доскам мостков, открывалась дверь на петлях, которые, как он знал, она обильно смазывала для таких моментов.
– Робби?
– Я здесь. В дальнем углу.
Она села достаточно близко к нему, чтобы он слышал ее дыхание, чувствовал жар ее ноги, которая едва не касалась его.
– Как прошел ваш день? – спросил он. – Насладились покоем?
– Да, – подтвердила она. – Я почти вообще не работала. А вы как?
– Хороший день. Как и многие. Но я скучал по вам. Мне кажется, я не видел вас сто лет.
– Мы вчера одновременно были в обеденной палатке, – сказала она.
– Правда? Как же я вас не заметил?
– Вы говорили с медсестрой Фергюсон. Как я понимаю, вы вместе работали в Лондоне.
– Да. Она была сестрой приемного покоя, когда я там работал. Именно такой человек нам здесь и нужен. Ее ничем невозможно смутить. Старшая медсестра даже сказала мне, как она довольна Эдит.
– Она кажется очень трудоспособной, – сказала Лилли натянутым голосом.
– Так оно и есть. Отличная медсестра.
– К тому же она шотландка, да?
– Да, – ответил он, недоумевая, к чему она клонит. – Но она из Эдинбурга.
– Ясно. И она хорошенькая.
– Да, и у нее отличное чувство юмора, а это, кажется, большая редкость в наши дни.
– Надеюсь, это не звучит глупо, но я ей завидую. У нее была возможность посещать школу. Добиться чего-то в этой жизни.
– Я благожелательно к ней отношусь, Лилли. Один Господь знает, что бы сталось со мной, если бы я мальчишкой не получил того гранта. Но вы получили прекрасные знания от мисс Браун. Начать с того, что вы гораздо начитаннее, чем большинство моих коллег.
– Спасибо. Но такого рода образование ничего большего не может дать. Мне повезло – иначе я бы и в ЖВК не поступила бы.
– Это смешно. Это им повезло, что вы служите у них. Посмотрите, что вы делаете день за днем. У вас нелегкая работа, как физически, так и эмоционально. Я знаю немало мужчин, которые и дня не продержались бы на такой работе.
– Тем не менее…
И тут он понял, что ее беспокоит. Не недостаток уверенности в себе, потому что Лилли по-настоящему и не без основания гордилась своей работой. Ее беспокоит ревность, и разве он мог винить ее в этом? У них с Эдит были дружеские отношения, но только потому, что они сто лет знали друг друга. Он никогда не думал о ней иначе, как о друге и коллеге.
– Посмотрите на меня, Лилли. – Он нежно, по-дружески, притянул ее к себе, поцеловал в макушку. – Если бы только у вас была такая возможность, вы бы стали первоклассной медсестрой. Ничем бы не уступали Эдит Фергюсон или любой другой медсестре.
– Сомневаюсь. У меня до сих пор к горлу подступает тошнота, когда я вижу, в каком состоянии находятся некоторые солдаты, пока ждут меня в перевязочном пункте.
– Любой человек чувствовал бы то же самое. Никто не рождается с сильным желудком. К этому люди привыкают, но иногда на привыкание уходят годы. Когда нас впервые впустили в анатомический театр в мою бытность студентом, половину нашей группы рвало. Меня об этом предупредил приятель со старшего курса, а потому я в то утро пропустил завтрак. Другим повезло меньше. И уж если об этом зашла речь…
– Да?
– Эдит мне друг – не больше.
– Но вы наверняка хотите… я говорю, разве вы не хотите, чтобы я могла обсудить с вами вашу работу?
– Мы много раз это обсуждали. Я не говорю о подробностях, так сказать. Это не имеет значения. О подробностях я могу поговорить с любым врачом или медсестрой. А с вами я хочу говорить о том, что действительно важно.
Он помолчал, словно обдумывая свои слова, взвешивая их, прежде чем произнести вслух.
– О солдатах, которых я не могу спасти, о телах, которые не могу починить. О моих муках и о том, как мне научиться выносить их. Об этом я не говорил ни с кем другим.
– Спасибо, Робби. Для меня это честь. Я только хочу, чтобы от меня было больше пользы. Чтобы я могла помочь.
– А сейчас вы можете вернуться в свою палатку, пока мисс Джеффрис не отправилась на наши поиски.
– Наверно, вы правы. Но прежде чем я уйду, не могли бы вы сделать кое-что для меня?
– Да? – спросил он, ясно понимая, о чем она попросит.
– Поцелуйте меня, как вы меня поцеловали в вечер кейли. Всего один поцелуй.
Прежде чем он успел сказать «нет», она схватила его за воротник, притянула его голову к своей. Она прижала свои губы к его губам, легонько, осторожно, а когда он не ответил, она прижалась к нему крепче.
Он заставил себя никак не реагировать, просто сидел, пока она не закончила, его руки легко касались ее талии. Не отталкивая ее, но и не прижимая к себе. Просто дожидаясь, когда она сдастся.
– Я должна идти, – прошептала она ломающимся голосом. – Простите меня.
И вот этого ломающегося голоса он не смог вынести – ее голос прикончил его сопротивление. Его руки тут же оказались в ее волосах, притянули, чуть ли не грубо, ее голову, и он принялся целовать ее со всей страстью, без памяти, его губы прижимались к ее губам с такой силой, что он почувствовал, как его вчерашняя щетина скребет ее кожу. Скрыть от ее подруг то, чем они занимались, будет невозможно.
Он чуть отстранился от нее, прижался лбом к ее лбу, не без труда вернул себе дар речи.
– Это нужно… это нужно прекратить. Ты меня понимаешь? – выдавил он наконец, его сердце колотилось в голове так громко, что он едва мог разобрать собственные слова.
Она попыталась обнять его, но он сжал запястья Лилли и расцепил ее руки, положил их ей на колени, потом встал и отошел к другой стороне гаража.