– В том, что случилось… Это моя вина. – Он провел рукой по волосам, оттягивая их, упиваясь болью, дыша размеренно и глубоко. – Если мы будем не в состоянии контролировать себя, нам придется прекратить эти встречи. Это вопрос моей чести, но и вашей тоже. Вы наверняка понимаете.
– Понимаю. Хотя честь – и в лучшие времена слабое утешение.
– Я согласен. Но все лучше, чем ваша отправка домой с позором и мое последующее признание вашему брату.
– Мне пора, – снова сказала она.
– Конечно. Доброй ночи, Лилли. И простите меня.
Она вышла, и дверь гаража закрылась.
Что ему делать? Он зарылся в нору так глубоко, что выхода из нее теперь не было. И никого, кроме как себя, винить в этом он не мог: весь груз вины лежал на нем одном.
Это он спровоцировал ее поступить в ЖВК, он ей сказал, что рад ее приезду в Пятьдесят первый, это он инициировал их тайную переписку. Это он предложил ей уйти с кейли вдвоем и найти место для разговора наедине. Это он поцеловал ее и с радостью пошел бы еще дальше, если бы рядовой Джиллспай не помешал им.
Сегодня он снова поцеловал ее, хотя и обещал себе, что найдет силы воспротивиться этому.
И хуже всего: он ни на минуту не желал отказываться от сделанного им. Он обесчестил их обоих и продолжал бы делать это и дальше, будь у него такая возможность. Такой была отвратительная правда.
Вот кем он стал, пленник этой войны, погрязший в существовании, которое не обещало никакого выхода, никакого отдохновения, никакого отпущения – только постепенное, медленное лишение всякой надежды, до последней капли. А все, что от него оставалось, – это призрак, призрак того человека, которым он когда-то надеялся стать, один из миллиона призраков, одновременно живых и мертвых, призраков, населивших поля смерти во Фландрии и Франции.
– 30 –
– Дерьмовый день.
Том Митчелл никогда не затруднял себя выбором слов.
– Ага. – Робби слишком устал для разговоров. Для мыслей, для еды. Для всего, кроме сна.
– Идешь завтракать?
– Который час?
– Половина шестого.
– Нет, спасибо. Я лучше посплю несколько часов.
– Я приду чуть попозже. Постараюсь тебя не разбудить.
Том потащился в направлении столовой, пряча голову в плечи от неутихающего дождя.
Робби, к тому времени как добрался до их палатки, промок до ниточки. Он снял с себя туфли, краги, вылез из мундира, рубашки, брюк и носков и в одном белье упал на кушетку. Одеяла были влажными и холодными, и смирить дрожь ему удалось не скоро.
Ему показалось, что разбудили его сразу же, как только он уснул.
– Капитан Фрейзер, сэр!
– Да, что? – пробормотал он, желая, чтобы этот голос смолк и оставил его в покое.
– Привезли новую партию раненых, сэр, полковник говорит, нужна ваша помощь.
Робби сел, прогнал туман из головы, быстро оделся.
– Сколько их? – спросил он.
– Не знаю, сэр. Много. Приемная палатка уже полна, а везут еще.
– Господи Иисусе. Только мы расчистили лазарет.
Он пошел за санитаром в темноте, щурясь от света керосинового фонаря, освещавшего им путь, и готовя себя к утомительным часам работы. В этом не было ничего такого, что хоть немного смущало или выводило бы его из равновесия, потому что он давно уже потерял счет и не мог даже приблизительно сказать, сколько раз его вытаскивали из кровати и вели в операционную.
Почему же сегодня утром у него было такое ощущение, будто его на повозке для приговоренных везут к гильотине? Почему его одолевал страх – начинался где-то в пальцах ног, пробирался вверх по кишечнику и застывал, тяжелый и неуклюжий, как горгулья, в сердце?
Санитар ничуть не преувеличивал. Палатка трещала по швам: на полу стояли десятки носилок с ранеными, немногим меньше сидели на скамьях, стоявших по периметру. Чтобы оказать помощь им всем, семь врачей должны были без отдыха работать целый день, а то и больше.
Он пришел первым из докторов, а потому тут же приступил к сортировке раненых на носилках. Первым он осмотрел рядового со смертельно бледной и мокрой от пота кожей. Парень дышал неглубоко, его пульс был частым, прерывистым. Робби наклонился, чтобы прочесть записку, прикрепленную к солдатскому мундиру: единичное пулевое ранение в правую нижнюю часть брюшины, очевидного выходного отверстия не обнаружено.
Это был безнадежный случай. В Англии, где в его распоряжении были все современные операционные средства, он мог бы легко спасти этого человека. Но здесь? Это могло быть возможным, при условии, что он сможет найти несколько достаточно крепких раненых, чтобы они дали кровь. И это лишь в том случае, если пуля не повредила позвоночник солдата и если он не умрет от шока еще до того, как его принесут в операционную.
– Куда его? – спросил рядовой Диксон, ждавший его распоряжений.
– В реанимационную.
Он приказал дать солдату морфия, если таковой имелся – у них сейчас хватало только на то, чтобы облегчать боль постоперационных раненых. Одна из сестер укроет его теплым одеялом и даже, может быть, найдет время, чтобы держать его за руку, когда он будет уходить. Если только в этот момент она не будет держать за руку какого-нибудь другого беднягу.
Следующим был капитан, которого ранило в руку осколком снаряда. Очевидная ампутация.
– Предоперационная, – сказал он Диксону.
Реанимационная. Реанимационная. Предоперационная. Следующим был сержант, молодой для своего звания, лет девятнадцати или двадцати.
– Ну, сержант, расскажи, что с тобой случилось.
Сержант только покачал головой, его глаза были широко раскрыты от ужаса. Он показал на записку, прикрепленную к его мундиру. «Простая трещина левой плечевой кости, поверхностные ранения груди и брюшины, нервный шок».
– Можешь сказать, как тебя зовут, сержант?
Нет ответа. Глаза его закатились куда-то вверх, словно к небесам, по лицу потекли слезы.
Робби положил руку на правое плечо раненого, положил уверенно и мягко, попытался поймать его взгляд.
– Меня зовут капитан Фрейзер. Послушай меня минутку. Смерть тебе не грозит. Ты меня слышишь? Смерть не грозит. Ты можешь кивнуть, если понял меня?
Сержант кивнул один раз, закрыл глаза, удерживая позорные слезы.
– Я тебе обеспечу хороший, долгий отдых. Это я обещаю. – Робби посмотрел на Диксона. – В реанимационную. Я приду позже, займусь его рукой.
Он потом поговорит с полковником – сержанта нужно отправить в ближайший психоневрологический центр и надеяться, что ему попадется сострадательный врач.
Он подошел к следующему. Здесь читать сопроводительную записку не было нужды. Забинтованная голова, бинты пропитались кровью, тугая повязка на груди и нижней части живота, на левом бедре лонгет. Робби на всякий случай заглянул под бинты, и то, что он увидел, лишь подтвердило его первоначальное заключение. Солдату повезло, он, к своему счастью, уже был без сознания, пульс едва прощупывался.
– Реанимационная.
И так ряд за рядом, от одного к другому, раненые сливались в бесконечное месиво крови, разорванных внутренностей, переломанных костей. К нему присоединился Том. Другие доктора уже работали в деревянном домике, служившем им операционной.
Время от времени он позволял себе распрямиться, посмотреть вперед, прикинуть, сколько времени у него уйдет на сортировку и когда он сможет встать к операционному столу. Они продвигались понемногу, и он решил: когда доберется до конца этого ряда носилок, сбегает в туалет и глотнет чаю.
Реанимационная, предоперационная, реанимационная, морг – солдат умер в дороге – реанимационная, реанимационная, предоперационная, предоперационная, предоперационная.
Он выпрямился во весь рост – весь последний час он чуть не на четвереньках передвигался от носилок к носилкам. Голова у него закружилась, и ему пришлось нагнуться, упереть руки в колени и глубоко вздохнуть, чтобы привести себя в нормальное состояние.
Он выпрямился, отер пот и грязь с глаз, повернулся, чтобы оценить проделанную работу.
Он был один.
Палатка опустела, здесь не осталось носилок, раненых, сидевших на скамьях. Не осталось ни медсестер, ни санитаров. Пропал и Том. Палатка была пуста.
Он снова повернулся – опять его стало одолевать головокружение. Исчезло все. Даже кровь была счищена с грубых досок пола.
На палатку сошла тишина, хотя на территории лазарета никогда не было тихо. Даже пушки смолкли. Он слышал только барабанный бой собственного сердца.
Он моргнул, потер глаза, попытался прогнать этот мираж. Ему нужно взять себя в руки, прогнать из головы это странное видение, иначе он рискует оказаться в психоневрологическом центре вместе с молодым сержантом.
А это что за звук? Кто-то дышит, пытается дышать. Он повернулся, увидел одинокие носилки, оставшиеся в дальней стороне приемной палатки. Человек, лежащий на носилках, был целиком укрыт одеялом цвета хаки.
Он двинулся к носилкам, удивленный тем, что не обратил на них внимания прежде. И только тогда заметил какое-то движение под одеялом. Значит, раненый все-таки был жив.
Он не в первый раз сталкивался с такими случаями во время такого аврала, как сегодняшний. Он попытался подойти поближе, но пол под его ногами стал двигаться и наклоняться, неустойчивый, как корабль в шторм, и через несколько шагов он опустился на четвереньки и пополз.
Он добрался до носилок, снял одеяло и обнаружил, что под ним никакого солдата нет. Под одеялом лежала Лилли, его Лилли, и ее раны были хуже любого кошмара. Три обширные перевязки на груди и животе, бинты пропитались кровью и почернели, а приглядевшись, он увидел, что ее волосы, разбросанные по плечам, тоже намокли от крови.
Он размотал бинты неловкими от ужаса руками, увидел штыковые ранения, перепутать которые с чем-либо иным было невозможно, раны были глубокими, рваными и грязными.
– Лилли, боже мой, Лилли, – взвыл он, понимая, что ничем не может ей помочь.
И она тоже знала это. Ее глаза были широко раскрыты от боли, и страха, и ужаса перед тем, что она видела и испытала от рук врагов. Она знала: он не сможет ее спасти.