– Вы реагируете на потрясение, которое вызвал у вас артобстрел. Вы должны это понимать.
– Ради бога, Лилли, ну вы все же должны отдать мне должное. Нескольких разорвавшихся поблизости снарядов недостаточно, чтобы выбить меня из колеи. Но здесь речь идет об опасности, которая вам грозит раной или смертью. – Он опустился на колени рядом с ней. – До этого дня такое было только абстракцией. Риторической вероятностью.
– Меня не ранило, Робби.
– Сегодня – нет. А что будет завтра? И послезавтра? – Он наклонил голову, провел руками по волосам, с силой потянул за них. – Я провел во Франции уже тридцать шесть месяцев. Это больше тысячи дней ада, Лилли, и конца этому пока не видно. Тысяча дней…
Он посмотрел на нее, встретил ее упрямый взгляд. Он должен был сказать это. Заставить ее понять.
– Если я выживу в этой войне, то я не смогу думать ни о чем другом, кроме работы. И вас.
Не меньше минуты прошло, прежде чем она заговорила. А когда она заговорила, ее голос звучал пугающе спокойно.
– И вы окончательно определились в этом вопросе?
– Да. Простите меня, Лилли.
– И вы меня простите. Потому что я не могу сделать то, о чем вы меня просите. Хотя мне очень хочется вам помочь, я не уеду.
На него накатила волна холода.
– И что бы я ни сказал, вы не передумаете?
– Не передумаю. Простите меня, Робби.
Неужели он и в самом деле думал, что она уступит? Если думал, то он глупец. Глупец, который видит только одну дорогу вперед, хотя и не может ее обозреть.
Он поднялся на ноги, отошел от нее, с каждым шагом сердце вспархивало в его груди.
– Тогда нам больше нечего сказать друг другу. Прощайте, Лилли.
– Прощайте? Я вам только что сказала, что остаюсь.
– Я знаю. – Он заставил себя не поворачиваться к ней. – Но между нами все кончено, между вами и мной. Поэтому я прощаюсь.
Часть третья
Из тишины, из птичьего из щебета идут они,
Из чащ зеленых, как трава, идут в страну руин,
Где не цветет ничто – одни лишь небеса…
– 34 –
Декабрь 1917
Перед самым Рождеством Эдвард написал Лилли письмо, в котором спрашивал, не могла бы она ненадолго заехать в Сент-Омер. К счастью, мисс Джеффрис пошла Лилли навстречу и подарила ей два полных дня, начиная с полудня 28 декабря. Это был ее первый отпуск после поступления в ЖВК почти девять месяцев назад.
Мисс Джеффрис, несмотря на свои строгие требования к женщинам под ее началом, вероятно, заметила, какой несчастной стала Лилли после артобстрела Пятьдесят первого. Скорее всего, она объяснила это себе отложенным шоком. И в самом деле, с Лилли случился своего рода шок. Слава богу, что мисс Джеффрис ничего не знала ни о душевных муках Лилли, ни об истинных причинах шока.
«Между нами все кончено, между вами и мной. Между нами все кончено…»
Слова Робби постоянно звучали в голове Лилли надгробной песней, которая убила все радости в ее жизни, которая утяжеляла каждый ее шаг, и что бы она ни делала, что бы ни думала, эти слова не смолкали. Они преследовали ее во сне и в часы бодрствования (хотя она и пыталась бороться с ними собственными словами – «это все к лучшему, ты выживешь, ты должна исполнить свой долг»), они не находили отклика в ее сердце.
Когда во второй половине дня поезд Лилли прибыл в Сент-Омер, Эдвард ждал ее на платформе. Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу, потом он закинул на плечо ее сумку и повел под дождем в крохотный и довольно обветшалый дом пансиона Сен-Бертен – лучшее, что ему удалось снять без заблаговременного бронирования.
Но комнатка Лилли была чистой и опрятной – было там даже белое льняное покрывало на узкой кровати, даже изящные подснежники (или perce-neige, как их называла хозяйка пансиона) в подставке для яйца. Но самое главное, здесь хватало горячей воды, чтобы хорошенько вымыться перед ужином.
Эдвард, хотя и сбрил усы, мало изменился с прошлого Рождества, когда она видела его в последний раз. Он, по мнению Лилли, был красивейшим из мужчин, каких ей доводилось видеть, и, вполне вероятно, самым харизматичным. Ему достаточно было улыбнуться и заглянуть собеседнику в глаза, как тот или та спешили выполнить его желание. И мадам Мерсье не стала исключением: когда она встретила их, выражение ее лица было мрачным и неуступчивым, но Эдвард взял ее за руку, поблагодарил на своем безупречном французском за гостеприимство и объявил ее дом превосходным во всех отношениях.
Потрясенная его уважительным отношением, мадам Мерсье к ужину вознаградила их огромной миской рыбного рагу и свежеиспеченным хлебом, даже принесла небольшую бутылку белого вина. После ужина они удалились в гостиную, где хозяйка растопила камин, и Лилли читала вслух отрывки из «Королевских идиллий» Теннисона, которые взяла с собой именно для этой цели. Полчаса спустя она отложила книгу, пригасила масляную лампу на каминной полке, и они начали беседу – говорили вполголоса, а их лица освещались лишь мерцающим в камине пламенем.
Начали с домашних новостей, о которых Лилли не знала ничего, потому что ни родители, ни сестры не написали ей ни слова с того времени, как она покинула Эшфорд-хаус. Их тетушка Августа умерла несколько месяцев назад, сообщил ей Эдвард, и оставила свое немалое состояние собачьему приюту в Бэттерси.
– Все состояние?
– До последнего шиллинга. Мама была в бешенстве. Ты же знаешь, как она обхаживала тетушку Августу.
– Вот без чего я вполне могу обойтись, – сказала она. – Без того, как мама всегда сердится на что-то.
– Этим объясняется этакая миленькая интерлюдия всех ее писем. Она обычно начинает с разглагольствований о том, как все подорожало в магазинах. О том, что она больше ногой не ступит в лавку мясника.
– Она совсем не понимает мира за дверями ее дома, верно?
– И никогда не понимала. Но они с папой вносят свой вклад в победу. Ты будешь рада узнать об этом. – Эдвард помолчал, в его глазах загорелись искорки. – Они вспахали луга в Камбермир-холле и засадили картошкой и всякими овощами.
– Не могу поверить.
– У них не было особого выбора. Если уж король вспахал олений парк в Виндзоре, то папа должен был последовать его примеру, иначе он бы выглядел саботажником.
– По крайней мере картошки теперь им хватит, – прокомментировала это сообщение Лилли, которой так и не удалось сдержать смех.
– За них в этом смысле можно не опасаться, да? Но довольно о наших родителях, а то у нас начнется несварение. Расскажи мне лучше о мисс Браун. Как она поживает?
– Прекрасно. Ей на этот раз дали отдохнуть на Рождество, ее первый отпуск в больнице за тысячу лет, и она смогла съездить к родителям.
– А откуда она – я забыл?
– Из Сомерсета. Ее отец – каноник Уэльского собора.
– И по-прежнему одна? – спросил Эдвард, глядя в огонь.
– Шарлотта? Конечно, одна.
– Почему ты так решила?
– Не знаю, – ответила Лилли, которую вопрос Эдварда застал врасплох. – Наверное, потому что она ни о ком таком не говорила – ни разу за все годы, что я ее знаю. И она всегда с головой в работе.
– Она собирается работать сестрой после войны?
– Наверняка не могу сказать, потому что она ничего мне не говорила на этот счет. Но я не думаю, что собирается. Она очень умелая, очень хорошо знает свое дело, но я думаю, она захочет вернуться на работу к мисс Ратбон в Ливерпуле.
– Я забыл об этом ее бунтарском периоде жизни, когда она работала на даму-политика. Она по-прежнему в больнице в Кенсингтоне?
– В больнице для душевнобольных? Да.
– Там, наверно, настоящий бедлам.
– Вовсе нет. Так она, по крайней мере, мне говорила. Там очень тихо. Многие из больных не могут говорить. Некоторые просто сидят и плачут. Некоторые вполне нормальные, пока не услышат сильного шума. Например, если громко хлопает дверь – у них тут же начинается приступ.
– Это ужасно.
– Не ужаснее, чем то, что достается тебе.
Лилли замолчала. Ей отчаянно хотелось спросить у него, но она боялась испортить их вечер вдвоем.
– Я знаю, ты не хочешь об этом говорить, но…
– Спрашивай. Я выпил достаточно вина и теперь могу отвечать без обмана.
– Каково это? Быть на передовой день за днем?
– Не хочу тебя шокировать.
– Я не думаю, что теперь меня что-то может шокировать.
– Меня происходящее не беспокоит, – сказал он так тихо, что она едва услышала его слова.
– Что? Не пойму – что? Как оно может не беспокоить?
– Я не говорю, что оно мне нравится. Ничего подобного. Но оно меня не трогает.
– Не понимаю. Правда, не понимаю.
– Я поступил в армию, потому что все вокруг поступали. Не больше. Но потом я обнаружил, что у меня неплохо получается. Ну, воевать. Я научился хорошо готовить солдат, вдохновлять их, добиваться цели. И все это во время подготовки.
Потом нас отправили во Францию, и мы попали в самую гущу. Я потерял людей при Фестюбере несколько недель спустя. А я знал их всю мою жизнь. Поначалу я не знал, справлюсь ли с этим. Не сломаюсь ли. Не опозорю ли себя перед моими людьми.
Но меня это не волновало. Ничто не волновало. Шум, запахи, еда, грязь, крысы – ничто. И сейчас не волнует. Я не нервничаю перед серьезной атакой, я хорошо сплю, могу съесть любую пищу, какую мне подадут.
Она вернулась к его словам.
– Так отчего я могу быть шокирована?
– Оттого, что меня ничто не волнует. Лилли. Ничто. Два дня назад один из моих лейтенантов забыл пригнуться, когда проходил неглубокий участок траншеи. Бах! Немецкий снайпер уложил его точным выстрелом в висок. Я был в нескольких дюймах от него. И как только его оттащили, я вылил ведро воды на ту кровавую кашу, что осталась на земле от его мозгов, потом прошел в землянку, написал его вдове и пообедал, словно ничего не случилось.