и с основной механикой существования.
Взглянув на Элизу, я увидел, что она отвернулась от меня и приветствует людей, сидящих за столами, мимо которых мы проходили. Большинство из ее знакомых смотрели на меня с нескрываемым любопытством. Лишь позже я понял, что это члены театральной труппы. Неудивительно, что они глазели на меня. Вероятно, они никогда раньше не видели Элизу в компании неизвестного мужчины.
Должно быть, метрдотель подал кому-то знак, потому что, когда мы подошли к круглому столу у окна в дальнем конце зала, там уже стоял четвертый стул и официант раскладывал еще один серебряный прибор на кремовой скатерти. Метрдотель отодвинул для Элизы стул, и она села с грацией актрисы, каждое движение которой безупречно.
Я обернулся, встретив парочку недоуменных взглядов, затем отодвинул стул для миссис Маккенна. С таким же успехом я мог быть невидимкой. Она подождала, пока для нее не отодвинут другой стул, и лишь тогда села. Я сделал вид, что ничего не заметил, и сел на тот стул, за который держался, заметив, как Элиза сжала губы при этом проявлении грубости со стороны ее матери. Метрдотель пробормотал что-то Робинсону, который тоже сел, и положил перед нами меню.
– Посмотрим, что в программке, Элиза, – сказала миссис Маккенна.
Взглянув на меню, я заметил внизу слово «Программа», а под ним – «Дирижер Р. С. Кемермейер». Потом я просмотрел перечень музыкальных номеров и увидел «Бэбби-вальс» Уильяма Фюрста[41]. Бэбби – имя персонажа, роль которого исполняет Элиза в «Маленьком священнике».
Моя салфетка была свернута и закреплена кольцом из древесины апельсинового дерева. «Совсем как кольцо в Историческом зале», – подумал я, встряхивая салфетку и разворачивая ее на коленях. «Тут не история, – поправил я себя, – а настоящее». Я положил кольцо на стол и взглянул на обложку меню, увидев напечатанные на ней слова «Отель "Дель Коронадо", Калифорния», а под ними изображение цветочного венка с короной в центре. Под венком была надпись: «Э. С. Бэбкок, управляющий». «Он сейчас здесь», – подумал я. Человек, диктовавший те выцветшие, почти невидимые письма, которые я читал в раскаленной, как печка, сводчатой комнатушке. Странное чувство я испытал, осмысливая это.
Я снова заглянул в меню, поразившись большому выбору. Пробежал взглядом предлагаемые на ужин блюда: консоме «Франклин», кулебяки по-русски, оливки, маринованный инжир, жареная семга «а-ля Валуа», нашпигованное говяжье филе «а-ля Конде».
Мой желудок угрожающе заурчал. Нашпигованное говяжье филе? Даже мой окрепший организм не был готов к столь тяжелым вариантам. Я попытался отвлечься, перескакивая на десерт: апельсиновый торт с безе, английский сладкий пирог.
Я поднял глаза, услышав голос Элизы.
– Простите? – переспросил я.
– Чего бы вам хотелось? – спросила она.
«Тебя, – подумал я, – только тебя».
– Ну, я не так уж голоден, – ответил я.
«Что мы здесь делаем?» – подумал я. Мы должны быть где-то наедине. Элиза снова опустила взгляд на меню, и я сделал то же самое. «Это будет, без сомнения, самый длинный ужин в моей жизни», – подумал я.
Я посмотрел на официанта, пришедшего взять заказ, и мне пришлось подвергнуться пытке, выслушивая, как миссис Маккенна заказывает черепаховый суп «Ксеркс», бутерброд «Рекс», телячьи поджелудочные железы с трюфелями «Монпелье» и прочую снедь, от которой может сделаться заворот кишок. Пока она говорила, вокруг меня как будто собиралось облако ароматов. В тот момент мне показалось, что она своими словами пробуждает их к жизни. Теперь я понимаю, что мое обоняние было тогда сильно обострено и я ощущал запахи кушаний и напитков с окружающих столов. Хорошего в этом было мало.
Оркестр в холле заиграл «Вальсы цветущих полян» и, не обращая внимания на аплодисменты, бодро перешел к «Острову шампанского»[42]. Так, по крайней мере, было написано в программке – доказать правильность не представлялось возможным. Пытаясь избежать даже попыток предложить мне угощение, я закрыл меню и посмотрел на его оборотную сторону. «Достопримечательности в окрестностях гостиницы», – прочитал я, отметив такие пункты, как «Купальня», «Музей» и «Страусовая ферма» – «интересное зрелище во время кормления». «Должно быть, я тоже представляю собой интересное зрелище во время кормления», – подумал я.
– Кольер?
Я взглянул на Робинсона.
– Будете заказывать? – спросил он.
– Только немного консоме и тост, – отозвался я.
– Вы неважно выглядите, – сказал он. – Может быть, вам лучше пойти к себе в номер?
«К себе в номер, – подумал я. – Да, это было бы неплохо, мистер Робинсон». Я улыбнулся.
– Нет. Благодарю вас. Со мной все в порядке.
Вот опять я за свое: «Нет. Благодарю вас. Со мной все в порядке».
Робинсон переключил свое внимание на официанта, и снова мой желудок подвергся испытанию, когда я пытался не слушать, как он заказывает «горных устриц а-ля Виллеруа», «бостонского зеленого гуся в яблочном соусе», «лапшу с хлебным мякишем», «итальянский салат» и бутылку эля. Понятно, что я слышал каждое слово.
– Я уже разговаривал с Юниттом, – обратился Робинсон к Элизе, когда официант ушел. До меня дошло, что я прослушал ее заказ. – Он встречался с Бэбкоком и признал, что горящий костер на сцене – плохая идея, если принять во внимание конструкцию гостиницы. Юнитт вместе с рабочими сцены пытаются что-то придумать. Это не будет похоже на настоящий огонь, но полагаю, что в данных обстоятельствах надо на это соглашаться.
Элиза кивнула.
– Хорошо.
– Кроме того, завтра вечером, как только поезд будет загружен, мы отправимся, – сказал он, как я догадался, скорее для меня, чем для нее.
«Она не уедет, – мысленно обратился я к нему, – а вот ты уедешь». Правда, трудно было в этом не усомниться.
Я уже собирался заговорить с Элизой, когда неожиданно Робинсон обратился ко мне:
– Чем вы занимаетесь, Кольер?
Я подумал, что в этом вопросе может быть заключен подвох. Интересно, проверил ли он то, что я говорил миссис Маккенна?
– Я писатель, – ответил я.
– Вот как? – Он явно мне не поверил. – Газетные статьи?
– Пьесы, – сказал я.
Не знаю, почудилось ли мне, или действительно в его тоне на миг промелькнуло уважение, когда он повторил:
– Вот как?
Вполне возможно. Если он и мог приписать мне хоть какую-то добродетель, то она должна была относиться к области театра.
Всякое уважение пропало, когда он спросил:
– А какие-нибудь из ваших пьес поставлены? Ваше имя как драматурга мне неизвестно, хотя я знаком со всеми ведущими.
Ударение на слове «ведущие».
В ответ на его вызывающий взгляд я молча взглянул на него, поборов в себе искушение ответить: «Да, в сентябре на седьмом канале шел "Фильм недели". Вы ведь его смотрели, не так ли?» Вряд ли я от этого выиграю. После минутного замешательства он лишь посчитает меня сумасшедшим.
– Не на профессиональной сцене, – сказал я.
– А-а, – откликнулся он.
Оправдан.
Я взглянул на Элизу. Мне хотелось произвести на нее впечатление, однако я понимал, что мой ответ может лишь разочаровать ее, поскольку театр – смысл ее жизни. Но все-таки это было правильнее, чем говорить ложь, из которой потом будет не выпутаться.
– Что это за пьесы, мистер Кольер? – спросила она, явно пытаясь сгладить неловкость.
Не успел я ответить, как вклинился Робинсон:
– Я предпочитаю драму – высокую драму.
Теперь он постарался сдержать насмешливую улыбку. Я почувствовал, что цепенею от гнева, но смог подавить его в себе, прибегнув к дешевому, хотя и не произнесенному вслух ответному выпаду: если бы он знал, что погибнет на «Лузитании», то не стал бы вести себя столь заносчиво.
– Разные пьесы, – ответил я Элизе. – И комедии, и драмы.
«Не спрашивай меня больше, – взмолился я мысленно, – ответов не будет».
Она не стала продолжать эту тему, и я, к своему огорчению, почувствовал в ее отношении ко мне неприязнь, хотя, конечно, и не такую острую, как у Робинсона. Она считала меня любителем, а для того, чтобы ее разубедить, я не решался что-либо сказать.
В тот момент я потерял контроль над временем. Не представляю, сколько его прошло. Помню лишь отдельные, несущественные подробности беседы и совсем незначащие подробности угощения.
Элиза ела очень мало – тоже чашку консоме, полкусочка хлеба, немного красного вина. Полагаю, перед спектаклем она всегда мало ест. Кажется, я об этом читал.
Зато Робинсон и миссис Маккенна более чем компенсировали отсутствие у Элизы аппетита. Полагаю, именно зрелище того, как они поглощают каждый свою трапезу, совершенно доконало мой организм.
В особенности сразил меня Робинсон. Импресарио ел с таким удовольствием, которое можно, пожалуй, назвать чувственным. Когда он набивал рот едой и громко чавкал, у меня к горлу подступала тошнота. Отведя глаза, я смог избежать зрелища этого немилосердного гурманства, однако оставались звуки. Это все, что я смог сделать, чтобы удержаться от желания с криком вскочить на ноги и выброситься в окно. Лишь теперь могу я оценить трагикомический подтекст этой сцены. Ах, красота, ах, любовь, ах, сладкая идиллия всепоглощающей страсти. Пока они ели и беседовали, беседовали и ели, и снова ели, в животе у меня урчало, как в кратере вулкана с лавой. Элиза не говорила ничего. Я молчал. Она потягивала вино. Вид у нее был смущенный. Я, еле живой, прихлебывал консоме и щипал тост. Однажды Робинсон вовлек меня в разговор с миссис Маккенна – ну, не совсем вовлек, скорее опять поставил на место. Упомянув о птичьей охоте в Коронадо, он спросил меня, умею ли я стрелять. Когда я покачал головой, он сказал:
– Жаль. Говорят, здесь хорошие зуйки и в изобилии водятся бекасы и кроншнепы, а также черные казарки.
Клянусь, он так и сказал.
– Звучит захватывающе, – отозвался я.
Я не собирался насмехаться, но так получилось. Робинсон нахмурился в ответ на мое непочтительное поведение, но мимолетная сдержанная улыбка Элизы стала для меня кратким утешением.