о мне помочь завоевать ее…»
– Вы… мне льстите своей преданностью, – сказала она. Фраза прозвучала чересчур официально и не подбодрила меня. – Хоть я едва с вами знакома, в ваших манерах есть нечто такое, чего я никогда не встречала у мужчин. Я знаю, вы не хотите причинить мне вред, я даже… доверяю вам. – Это признание ошеломило меня, в полной мере выявив ее отношение к мужчинам на протяжении многих лет. – Но такая преданность… Это невозможно.
Должно быть, у меня был очень несчастный вид, который, похоже, ее тронул, и она, вернувшись, села на диван рядом со мной. Она улыбнулась, и я ответил ей улыбкой – правда, через силу.
– Вы представляете себе… – начала она. – Нет, не представляете, но поверьте мне, когда я говорю, что это просто невероятно, чтобы в моем гостиничном номере рядом со мной сидел мужчина. И чтобы я была в ночной сорочке? И никого вокруг? Это… сверхъестественно, Ричард.
Ее улыбка должна была показать мне, насколько это сверхъестественно. Но, разумеется, я уже понял, и меня это совсем не радовало.
Она смущенно поежилась.
– Вам нельзя здесь оставаться, – сказала она. – Если придет мама и увидит вас здесь в этот час и меня в сорочке и пеньюаре, она просто… взорвется.
Похоже, видение того, как взрывается ее мать, посетило нас одновременно, ибо мы вместе рассмеялись.
– Тише, – сказала она вдруг. – Она в соседней комнате и может услышать.
В романтических историях совместный смех мужчины и женщины неизменно оканчивается нежными взглядами, лихорадочными объятиями и страстным поцелуем. Но не в нашем случае. Мы оба держали себя в руках. Она просто поднялась со словами:
– Теперь вам пора идти, Ричард.
– Мы не могли бы вместе позавтракать? – спросил я.
Она немного замялась, но потом кивнула.
– Пойду оденусь.
Я уже готов был праздновать победу, но логика этого не позволяла. Я смотрел, как она идет к спальне, входит туда и закрывает дверь.
Я уставился на дверь, изо всех сил пытаясь обрести хоть какое-то чувство уверенности. Правда, мне это не удавалось. Между нами стеной стояли воспитание Элизы и стиль ее жизни, то, чем она была. Что действительно усложняло задачу. Фантазия заставила меня влюбиться в фотографию и перенестись во времени, чтобы быть рядом с любимой женщиной. Фантазия могла даже предсказать мое появление.
Не считая этого, ситуация была и остается абсолютно реальной. Теперь наше будущее будет определяться лишь подлинными событиями.
Табличка на двери гласила: «Зал для завтраков». Мы прошли под аркой, и маленький человечек в отутюженном черном костюме повел нас к столу.
Это помещение сильно отличалось от того, каким было – то есть каким будет. Сохранилась лишь панельная обшивка потолка. Отсутствовали боковые арки, и зал казался значительно меньше того, что я помнил. Окна ниже и уже, со свисающими деревянными жалюзи. Стояли как круглые столы, так и квадратные, покрытые белыми скатертями, в центре столов – вазы со свежесрезанными цветами.
Когда мы проходили мимо одного из столов, из-за него вскочил приземистый мужчина с курчавыми белокурыми волосами и, взяв руку Элизы, напыщенно ее поцеловал. «Без сомнения, актер», – подумал я. Элиза представила его как мистера Джепсона. Мистер Джепсон с нескрываемым любопытством разглядывал меня, даже и после того, как мы пошли дальше, не приняв приглашения сесть за его столик.
Лакей усадил нас за столик у окна, поклонился с натянутой искусственной улыбкой и ушел. Усевшись, я понял причину, по которой помещение казалось меньше. Там, где я, помню, сидел прежде, была открытая терраса со стоящими на ней креслами-качалками.
Посмотрев в сторону, я увидел, что мистер Джепсон время от времени посматривает на нас глазами-бусинками.
– Похоже, я опять вас компрометирую, – тихо произнес я. – Прошу прощения.
– Дело сделано, Ричард, – ответила она.
Должен сказать, она говорила об этом довольно спокойно, и у меня создалось впечатление, что она не позволяет себе чрезмерно реагировать на неодобрение окружающих, – еще одно очко в ее пользу. Как будто она в этом нуждалась.
Разворачивая салфетку, сложенную передо мной на тарелке, я услышал, как какой-то мужчина поблизости громко сказал: «Мы – нация с потенциалом в семьдесят пять миллионов, сэр». Эта цифра меня поразила. «За следующие семьдесят пять лет население возросло на сто миллионов? – подумал я. – Боже правый».
Эти размышления отвлекли меня от вопроса Элизы. Я извинился.
– Вы проголодались? – повторила она.
– Немного, – ответил я и улыбнулся ей. – Вы сегодня репетируете?
Она кивнула.
– Да.
– И… – Мне трудно было это произнести. – Вы по-прежнему планируете… уехать из отеля сразу после спектакля?
– Такова договоренность, – сказала она.
Я взглянул на нее в приливе внезапной неудержимой тоски. Я знаю, она заметила мой взгляд, но на сей раз не позволяла себе на него отреагировать. Она отвернулась к окну, а я попытался сосредоточиться на меню, однако буквы расплывались перед глазами. Насколько я понимал, эти несколько минут могли быть последними, проведенными нами вместе.
Нет. Я отогнал от себя мрачное предчувствие. Я еще не готов сдаться. «Расслабься, у тебя еще полно времени», – говорил я себе. Мне пришлось подавить улыбку. В течение многих лет эти отпечатанные на карточке слова висели на стене моего рабочего кабинета в Хидден-Хиллз. Созерцание их помогало мне как в умственном, так и в физическом плане. И сейчас они оказали благотворное воздействие. «Все будет хорошо, – заверял я себя. – Ты это сделаешь».
Бесполезно. Строчки меню снова поплыли перед глазами, а мой жалкий писательский умишко принялся сочинять строгую викторианскую мелодраму, озаглавленную «Моя судьба». В ней Элиза этим вечером покидает гостиницу. Оставшись без гроша, я устраиваюсь мойщиком посуды в гостиничную кухню. Через тридцать лет, превратившись в трясущегося седого старика, бормочущего что-то о давно утраченной любви, я бросаюсь головой вперед в мыльную воду и тону. Надпись: «Здесь покоится неудачник века». Кладбище для бедняков и бродяг. Собаки зарывают мои косточки в качестве лакомства. Видение было настолько курьезным и в то же время ужасающим, что я не знал, плакать мне или смеяться. И решил не делать ни того ни другого.
– Ричард, с вами…
Она только начала говорить, когда ее слова заглушил мужской голос:
– А-а, с добрым утром, мисс Маккенна.
К столу приближался коренастый мужчина (неужели в эту эпоху все мужчины коренастые?), елейно улыбающийся Элизе.
– Надеюсь, вас все устраивает, – молвил он.
– Да. Благодарю вас, мистер Бэбкок, – ответила она.
Я воззрился на него, несмотря на депрессию потрясенный видом этого человека. Элиза представила меня, и он пожал мне руку – и, скажу я вам, мало что может сравниться с крепким рукопожатием человека, который к этому моменту в вашем сознании давно уже мертв.
Пока он говорил Элизе, что все взволнованы потрясающей возможностью увидеть сегодня эту пьесу, я представил себе, как сижу в жарком подвале и читаю вылинявшие, отпечатанные на машинке письма – а сейчас некоторые из них он еще не сочинил, а тем более не напечатал. Это видение, как и другие подобные, подействовало явно разрушающе на мою связь с 1896 годом, и я сделал попытку выкинуть его из головы.
Когда Бэбкок ушел, я вновь взглянул на Элизу. Увидев, как изменилось выражение ее лица, я осознал, что совсем не помогаю ей себя полюбить. Если я буду сидеть тут в мрачном настроении, она устанет от меня, независимо оттого, какие чувства испытывает ко мне.
– Вчера вечером у меня была настоящая погоня, – сказал я, стараясь говорить весело.
– Правда?
Ее губ коснулась полуулыбка, способная ввести в заблуждение.
Когда я рассказал ей о своей погоне за Робинсоном, она улыбнулась более открыто.
– Простите, – сказала она. – Могла бы и догадаться, что он сделает нечто подобное.
– Почему у него комната на верхнем этаже? – спросил я.
– Он всегда берет верхний этаж, – ответила она. – Быстро ходит по лестнице вверх-вниз для поддержания, как он выражается, «физической формы».
Улыбнувшись, я едва не покачал головой, вспомнив его телосложение.
– Какого он, по-вашему, мнения обо мне? – спросил я, но, прежде чем она заговорила, поднял руку в знак протеста. – Неважно, лучше мне не знать. Скажите, что думает ваша матушка. Надеюсь, она не так ненавидит меня?
– Вы думаете?
Уголки ее губ поползли вниз.
– Жаль, – сказал я.
– Если вы действительно хотите знать… – Она слегка наклонила голову, и мне вспомнились слова Джона Дрю о ее грациозной, ни с чем не сравнимой манере держаться на сцене. – Она считает вас мошенником и мерзавцем.
– Неужели? – Я кивнул с притворной важностью. – Как жестоко. – Вот так-то лучше. Безусловно, всепоглощающей скорби она предпочитает подшучивание. – И что вы на это ответили?
– Что именно поэтому мне хотелось бы испробовать вашей сладости.
Боюсь, я от удивления открыл рот. «Неужели она надо мной смеется?» – подумал я с внезапным ужасом.
– Разве вы не знаете, что такое «humbugs» и «blackguards»?[47] – спросила она, заметив мое недоумение.
Я заморгал.
– Считал, что знаю.
– Это конфеты.
– Конфеты?
Я пришел в замешательство.
Она объяснила мне, что humbugs – это длинные ярко-желтые конфеты с белой сердцевиной, a blackguards – такие же конфеты, но квадратной формы. Я чувствовал себя круглым дураком.
– Простите, – сказал я. – Боюсь, я не слишком хорошо информирован.
«Если не считать тебя и твоей жизни», – тут же возникла мысль.
– Расскажите о том, как вы пишете, – попросила она.
Мне показалось, что эта просьба продиктована вежливостью, но в тот момент я не мог спрашивать о мотивах.
– Что же вам рассказать?
– Что вы сейчас пишете?
– Работаю над книгой, – сказал я.