— Только не засыпай, — захватил я ее тело в плен своих рук.
— Извини. На меня напало зевотное, — прикрыла рот рукой Лучана.
— Дикое зевотное, — я тоже зевнул с ее подачи.
— Только без тебя все равно не уснуть, я не люблю засыпать одна, разве что спать: во сне можно заниматься чем угодно и с кем угодно.
— Тем более нечего спать, — закинул я голову наверх. — Может, после сходим в кино? Давно там не были.
— Не стоит, все равно ничего не увижу.
— Почему?
— Я же закрываю глаза, когда целуюсь, — сказала она, положила голову мне на грудь и уставилась в небо.
— Что там?
— Небо пропахло звездами, я продираюсь взглядом сквозь кусты их акаций.
— Да сегодня их полно, — тоже задрал я голову наверх.
— Я себя странно чувствую.
— Что-то случилось?
— По-моему, у меня аллергия.
— На вино?
— Нет, я же сказала — на звезды, когда они начинают цвести, дико хочется целоваться.
— Скоро уже будем на месте, — сказал Павел, посмотрев на часы.
— Очень хочется посмотреть на гондолы, да и на Гранд канал.
— А прокатиться не хочется?
— Еще как! Хочется всего и сразу.
— А что мешает?
— Все и сразу.
— О чем ты все время мечтаешь? — спросил я ее, когда отдышался, глядя в ее глаза, которые бродили по потолку.
— Если я тебе расскажу, ты посчитаешь меня развратной.
— Тогда лучше покажи, — продолжал я лежать на ней, теплой и влажной, после того как мы выпили по оргазму. — Ну скажи мне, какое твое самое сокровенное желание?
— Не выходи из меня.
— Останусь навечно.
— Навечно не надо, до весны. Каждая моя клетка чувствует ее приближение.
— Что там в них?
— Разные женщины, все они рвутся наружу.
— Сейчас я их выпущу, объявлю амнистию всем твоим осужденным дамам. Ты — моя вселенная, — приговаривал я, спускаясь на подушечках пальцев с ее высокой груди вниз. Все ниже и ниже.
— Щекотно же. Ты чем там занимаешься?
— Тобой. Смех в постели самый искренний во всей вселенной, — прижался щекой к ее груди. — Я слышу, как он рвется из нее. Вижу, как ты улыбаешься там, где другие могли бы рыдать, ты плачешь там, где других бы и след простыл. Я — причина этих эмоций. Как ты меня терпишь такого?
— Не волнуйся, это любовь. Эта она терпит. А я получаю от этого удовольствие.
— Чужую боль может переживать только тот, кто тащится от своей, — скатился я на бок и лег рядом с Лучаной.
— Знаешь, как дедушка мой любил свою бабушку?
— Знаю, ты рассказывала, что они прожили вместе семьдесят лет, что он умер через три часа после бабушки. Только причем здесь дедушка? Любовь — это чувство, которое не передается по наследству. Разве что половым путем. И сразу в сердце.
— Путь к сердцу любовницы лежит через брак, — потянулась Лучана за сигаретами, которые лежали на столике возле кровати.
— Не волнуйся, распишемся. Только разберусь со своим романом.
Лучана выманила из пачки одну, к которой я поднес зажигалку, и сказала:
— Знаешь, сегодня наблюдала забавную сцену: он предложил ей руку, а она отказалась.
— Кто?
— Ты лучше скажи почему?
— Возможно, день был выбран неправильно, настроение. Может, плохо друг друга знали. У них не было секса, или он ей в последний раз не понравился, она решила подумать еще или еще с другими попробовать.
— Нет, это все не то.
— Может, наличие другого рукастого, может, рука предлагалась без сердца, без денег, без будущего, левая, грязная, волосатая, в гипсе, в кармане, в перчатке, в наручниках…
Лучана слушала и улыбалась, отрицательно покачивая головой. Дым рисовал вокруг нее очаровательную фату.
— Я сдаюсь, — забрал у нее сигарету, затянулся и заткнул ею хрустальную пасть пепельницы.
— Он предложил ей руку на остановке автобуса, помочь выйти из транспорта, она же мечтала замуж.
— Забавно. Только откуда ты знаешь, о чем она мечтала?
— Я же тебе говорю, что все об этом мечтают.
— Кроме тех, что там уже побывали, наелись и сыты.
— Выйти замуж — как уехать в какую-нибудь далекую незнакомую страну, принять ее гражданство. У меня же пока, считай, только вид на жительство.
— Ну да, совершить там революцию, если ты про мой внутренний мир, освободить угнетенные чувства.
— Я понимаю, что ты еще не наелся, что тебе нужны все. Мне достаточно одного.
— Я мужчина.
— Я женщина. Тебе достаточно нравиться, знать, что любят, что могут всегда принять.
— Можно войти? — обнял я крепко Лучану, мои губы нашли ее уста, моя ладонь обняла манго ее сочной груди.
— Какое самолюбие, — сказал я, собираясь выходить из дома и наблюдая, как Лучана гляделась в зеркало в прихожей.
— Надо же хоть кого-то любить. Если другие не годятся, — повернулась она ко мне.
— Значит, другие не нужны?
— Не так категорично… Через людей я все равно живу для себя, равно как и любой другой человек. Ты реально представь, что находишься совершенно один — без родных, близких, любимых, да и просто окружающих тебя людей. Представил? И что ты будешь делать со всеми своими мыслями, чувствами и эмоциями?
— Не знаю, — обнял я ее за талию.
— Это оттого, что ты все время пишешь, а читать тебе некогда.
— Есть что-нибудь интересное?
— Мои мысли. Тебе пора учиться читать мои мысли. Когда они в голове, кажется, что можно написать ну если не роман, то главу романа точно. Но как только трансформируются в слова, сразу понимаешь, какое количество условностей мы создаем. После раздумий о тотальном одиночестве я подумала о том, что будет, если человека лишить чувств и эмоций?
— Вчера у меня было такое состояние, попробую тебе его описать: равнина души, не беспокоит ничто — ни резня на экране, ни гидрометцентр, ни смерть соседки. Однако все эти холмы далеки от меня, всецело поглощенного собой.
— Ну да, я знаю, как ты любишь заниматься самоедством, лежа на диване, — вырвалась она из моих объятий.
— Я на диване мира, я животное, я вселенная. Белые облака потолка, надменное эхо сердца, дыхание глубже пучины, пространство шире постели. Прекрасное поле засеяно мною, я устал, я разобран, расслаблен, лежу на нем бездыханно, я и есть та самая сеялка, в которой кончились на этот час семена, я уже не животное, а человек после секса, — уже обувал я туфли.
— А поле — это я, что ли? Назови хотя бы полянкой, — видел я в ее глазах, что она не хотела меня отпускать.
— Хорошо, пусть будет полянка, только мне уж пора. Я пошел, до вечера.
— Ты забыл.
— Что?
— Что-что? Поцеловать меня.
— Неужели это так важно?
— Очень. Поцелуй для меня — как клятва верности на целый день.
— То есть, если я тебя не поцелую, ты можешь легко мне изменить?
— Это будет нелегко, поверь мне.
— Нет, лучше поцелую.
Павел и Фортуна бросили вещи в отеле и вышли прогуляться по городу. Они шли, молча наслаждаясь атмосферой города, не обращая внимания на достопримечательности, пока Фортуна не остановилась у одного из постаментов и не стала внимательно изучать биографию героя на табличке снизу.
— Родственник? — улыбнулся Павел.
— Очень похож на моего мужа, — разглядывала памятник в профиль Фортуна.
— Не надоело тебе от него зависеть? Пошли ты его куда подальше.
— А сколько времени?
— Шесть.
— Слишком поздно.
— В смысле?
— Днем послать легко, но вечером… вечером на это нет никаких сил, так хочется быть пленницей чьих-то объятий.
Мне всегда нравились женщины, я даже не понимал почему. Ни грудь, ни глаза, ни роскошные волосы, ни прочие прелести были тому причиной, все это поверхностное, внутри я отчетливо ощущал, что если рядом не было ее, то не было и меня самого. Уехал в Милан на три дня, будто попал в ссылку на три года.
Лежа в отеле в казенной постели, я отправил ей смс-ку:
— Ты чудо.
И тут же получил ответ:
— Чудес не бывает.
— Но ты-то есть.
— Сна нет, тебя нет, шоколад закончился. Чем наслаждаться?
— Собой.
— А ты чем развлекаешься?
— Чем-чем… скукой.
— Ну и как?
— Как-как… скучно.
— Вот и у меня то же самое. Знаешь, чем я сейчас занимаюсь? Разглядываю твои детские фотографии.
— Ложись спать. Долго еще будешь придуриваться? — выключил я свет в своей комнате.
— Нет. Пока влюблена.
— Перезвони мне, как разлюбишь.
— Хорошо. Целую крепко.
Глубокой ночью, когда я уже спал, она перезвонила:
— Ты спишь?
— А ты как думаешь?
— Почему такое равнодушие в трубке?
— Так три часа ночи.
— Ну и что? Разве в три часа ночи ты меня не любишь?
— Глупая.
— Какая есть. Моя глупость — лишь попытка обратить на себя внимание.
— Ну и как, клюют?
— Да, обратился весь мир, а ты нет.
— Ты хочешь сказать, что я не умею обращаться с женщинами?
— Нет, так и не научился.
— Разве? Мне всегда везло с женщинами.
— Надеюсь, ты всегда имеешь в виду меня, иначе мой звонок был напрасным.
— Ладно, скажи лучше, ты меня любишь?
— А есть выбор? — слышал я, как она дышала в трубку.
— Да.
— Можно ненавидеть.
— Это меня разрушает как женщину.
— А ты пробовала?
— Я не принимаю наркотики. Разве ты не встречал женщин, которые сидят на этом?
— Их действительно много. Чем займемся через два дня, когда я вернусь?
— Ты мной, я тобой.
Небо потертыми голубыми джинсами село на горизонт. Молодой неугомонный ветерок гонял по набережной теплый влажный воздух. Зеленые человечки трепетали в восхищении и аплодировали ему, сидя на верхних ярусах деревянного театра. Деревья, как никто другой, разбирались в искренности порывов.
Фортуна и Павел не спеша проталкивались по тесным улочкам Венеции, среди конфетти лавок, полных сувениров, сладостей и масок. С пятачка тянуло музыкой и горячей выпечкой. Напротив небольшой булочной девушка выдавливала из аккордеона Пьяцоллу. Но тот не выходил, несмотря на ловкость ее пальцев.