Он собрал исписанные листы, положил их в папку.
Надо будет еще подумать, прежде чем начать новый раздел, посмотреть некоторые книги, особенно последний труд академика Старцева.
Нужные книги находились в соседней комнате, в книжном шкафу. Это была маленькая, скудно обставленная комната: узенькая тахта, старинный книжный шкаф, принадлежавший еще отцу Алексея Сергеевича, крохотный письменный стол. На стене, во всю ширину, — географическая карта.
Здесь жил сын, вплоть до того дня, когда ушел на фронт.
Он не часто вспоминал о нем. Вернее, заставлял себя вспоминать о нем не часто. Это была как бы защитная реакция от неминуемой боли, появлявшейся каждый раз при мысли о сыне.
А теперь он ничего уже не боялся. Теперь он разрешил себе вспоминать мальчика таким, каким тот был.
Митя пошел в него — худой, узкоплечий. Бледное лицо, темные горящие глаза. Тяжелые веки. На вид — типичное профессорское дитя, неженка, баловень семьи, а на самом деле своевольный, самостоятельный, не признававший над собой никакой опеки.
Любил делать все по-своему. Своими руками. Только своими. Даже дырки на носках зашивал сам и не разрешал матери стирать ему трусы и майки.
— Я сам, — говорил он.
«Я сам» — эти два слова определяли сущность мальчика. Только сам, так, как он хочет, как умеет. Ни у кого не просил помощи, даже у отца.
С детства увлекался книгами о приключениях на суше и на море, став старше — пристрастился к мемуарам. Особенно любил мемуары великих полководцев, знаменитых политических деятелей.
Порой признавался отцу:
— Хочу быть изобретателем. Или генералом. Или летчиком первого класса!
Ему хотелось все сразу — изобретать, водить самолеты, строить дома, командовать армией.
Да, командовать армией. А на фронт ушел добровольцем, солдатом.
Алексей Сергеевич вспомнил этот день — 27 июля. Прошел только месяц с начала войны.
Митя сказал:
— Весь наш курс подал заявления, а взяли всего лишь шестерых.
— Тебя тоже? — спросил отец.
Митя ответил с гордостью:
— Да, меня тоже. Завтра утром, в восемь ноль-ноль.
Он учился тогда в архитектурном институте, сперва учился на филологическом факультете МГУ, потом бросил, со второго курса ушел в архитектурный.
Очень он был разбросанный. Все никак не мог подобрать себе дело по душе. Кто знает, вернись с войны, не пошел ли бы он на курсы шоферов, или в институт кинематографии, или в военную академию?
Пусть бы его шел куда хочет, только бы вернулся…
Однако любовь к мемуарам продолжала в нем жить все годы. Особо полюбившиеся ему места он выписывал в тетрадь.
Алексей Сергеевич вспомнил эту тетрадь — толстую, прошитую по краям суровой ниткой, в дерматиновой светло-коричневой обложке.
Когда жена ушла от него, она взяла тетрадь. И немногие письма Мити с фронта тоже забрала. Не оставила ему ничего.
Жестокая женщина. И взбалмошная. Всегда была взбалмошной. Вдруг на пороге своей полсотни взбесилась: «Я не могу без любви». И ушла с каким-то прохиндеем. Моложе ее на добрый десяток лет.
Странные все-таки существа эти женщины! Убивалась о сыне, говорила, что жизнь ее кончена, и вот прошло несколько лет, всего лишь несколько лет, и влюбилась, бросила все, ушла.
Ну и пусть. Довольно о ней. Не стоит.
Тогда, в тот жаркий июльский день, сын спросил его:
— А ты что будешь делать, папа Алеша?
Он называл его с детства «папа Алеша». Так и осталось до последнего дня.
— Уезжаю с госпиталем на Урал.
— Когда?
— Наверно, в ближайшие дни.
Сын посмотрел на свою короткую, не по его росту, тахту, на письменный стол, на шкаф, в котором стояли любимые книги, словно прощался со всем этим привычным бытием.
Потом подошел к географической карте.
— Знаешь, папа Алеша, а я вспомнил сейчас, ведь по географии у меня всегда были пятерки.
— Знаю, — сказал Алексей Сергеевич. — Зато по математике случались тройки.
— И так бывало.
Сын наклонился, разглядывая что-то на карте.
— Посмотри, видишь, остров?
— Что за остров?
Сын очертил пальцем маленькую точку в Атлантическом океане.
— Святая Елена. Здесь умер Наполеон.
— Ну и пусть его, — равнодушно заметил Алексей Сергеевич. — К слову сказать, неужели ты полагаешь, что я не знаю, где он умер?
— Не все знаешь, — сказал сын.
Вынул из ящика стола свою тетрадь, перелистал ее.
— Вот что написано в одной старинной книге. Послушай, по-моему, очень интересно.
— Что такое?
Сын прочитал:
— «В школьной тетради Наполеона было написано его рукой, когда будущему полководцу было пятнадцать лет: «Святая Елена — маленький остров».
Поднял глаза на отца. Горящие, молодые, ясные глаза.
— И все. И больше ни одного слова! Можешь себе представить, ни один историк, ни один самый большой ученый до сих пор не могут разгадать, почему Наполеон написал так. Что это, предчувствие будущего, предсказание самому себе?
У Алексея Сергеевича был скептический склад ума. И он спросил откровенно:
— Может быть, это фальшивка?
— Нет, — сказал сын. — Историки подтвердили, тетрадь подлинная, и почерк Наполеона, это установлено точно.
Заложив обе руки за голову, он не отрывал глаз от темневшей на карте точки.
— Интересно, о чем он думал тогда, когда сидел там, в изгнании, брошенный всеми?
— Кто? Наполеон?
— Да.
— Не знаю, — сказал Алексей Сергеевич. — И признаться, знать не хочу.
Митя даже обиделся.
— А я хочу знать. Я и сейчас, кажется, вижу маленький остров, что-то вроде Геленджика, хотя Геленджик и не на острове, помнишь, мы были там два года назад? Пальмы, пустынный берег и море. Большое море. А далеко за морем — Франция. И он сидит на берегу, думает о чем-то, бросает камешки в море, вот так, скажем, как я бросал, и вспоминает Францию…
— А может, Россию, откуда бежал чуть ли не в одних исподних? — насильственно улыбаясь, спросил Алексей Сергеевич.
Неизвестно почему, его раздражал этот разговор. Словно больше не о чем говорить в такой день, только о Наполеоне.
Сын сказал уверенно:
— Нет, он вспоминал о Франции. Или, может быть, о том, что когда-то, много лет назад, написал в своей тетради эти странные слова? Правда?
— Не знаю. Может, и так.
— А ведь он не ошибся, — сказал сын. — Это совсем маленький остров.
— Митя, — сказал отец, — надо будет вынуть из чемодана зимние вещи. Возьмешь с собой свитер и шерстяные носки.
Укоризненно посмотрел на сына. Ничем его не отрезвишь, ничем не проймешь.
Сын произнес задумчиво:
— Должно быть, хорошо быть историком. Вдруг отыщешь какое-то пожелтевшее письмо, а там пусть даже несколько слов, и вот думаешь, гадаешь, кто написал их, о чем они, о ком, что означают.
Алексей Сергеевич усмехнулся:
— Чудак человек, сам же захотел быть архитектором. Никто тебя не неволил!
Сын не слушал его.
— И археологом тоже здорово. Роешь какой-нибудь курган, копаешься в нем, и вдруг найдешь саблю, а сабле этой без малого тысяча лет…
Задумчиво посмотрел в раскрытое окно.
— Я — жадный. Мне все хочется сразу. Вот вернусь с фронта, начну изучать по порядку историю, археологию, геологию…
Он верил, что будет жить.
Отец произнес поучительно:
— Не надо разбрасываться, надо уметь с самого начала выбрать себе любимое дело.
Если бы вернуть этот день, если бы снова услышать голос сына, увидеть его лицо, он бы нашел другие, совсем другие слова…
Вечером Митя отправился на дачу. Мать жила на даче, под Москвой. Отец сказал ему:
— Не говори, что идешь воевать. Скажи — отправляют на трудфронт.
Сын ответил:
— Она не поверит.
Он вернулся ночью. Отец не спал, ждал его. Сын казался совсем мальчишкой: трикотажная голубая майка с короткими рукавами раскрыта на груди, спортивные тапочки покрыты пылью.
— Мама сразу догадалась, — сказал он. — Как только увидела меня, сразу…
— Она приедет? — спросил отец.
— Утром, с первым поездом. Я-то ведь пешком шел, до самых Люберец, а оттуда грузовиком, шофер попался сговорчивый, довез почти до дому.
Утром он вместе с женой провожал сына. Было жарко, июльский зной — в разгаре, пыльные деревья во дворе стояли недвижно, как бы распятые солнцем.
Жена сказала:
— Сядем на дорожку, чтобы все было хорошо.
Они сели. Сын — на тахту. Алексей Сергеевич и жена — на стулья.
Сын встал первый. Вынул красный карандаш из кармана, обвел им точку на карте. Выразительно глянул на отца.
— Маленький остров, — сказал он. — Совсем маленький остров.
И отец кивнул ему, словно обещал хранить тайну, известную только им двоим.
До сих пор на карте краснеет кружок, двадцать лет тому назад обведенный карандашом.
Алексею Сергеевичу вспомнилось: когда-то они с Митей поехали на месяц в Геленджик, жили там на окраине, в приземистом, горячо и ярко освещенном солнцем домике, окнами в сад.
В саду — грецкий орех, акация и сливы, много деревьев с красными и синими сливами. Митя ложился на траву, пригибал к себе ветку, губами срывал с ветки сливы.
С утра шли на пляж, лежали на берегу блистающего под солнцем моря. Пена у самого берега. Пройдет катер, оставит за собой разъяренные волны. Митя вскочит, побежит купаться, подпрыгивая на бегу, — раскаленные камни больно жгут ноги.
Искупавшись, начинал бросать камешки в море. Камешки по нескольку раз взлетали, падали, ударялись о волны и снова взлетали. Так умел бросать один лишь Митя. Он почернел от загара, только впадинка на горле белела незащищенно. Смуглые руки в золотистых, выгоревших начисто волосках.
До чего ясно помнится жаркий, светоносный мир зеленого городка на берегу Черного моря!
Может, и правда, похож чем-то Геленджик на Святую Елену?
Алексей Сергеевич прижался щекой к карте.
— Митя, — сказал он нежно и горько. — Как же так, Митя?..
Он писал всю ночь. Увлеченный работой, забыл обо всем, благо печень молчала и не было опоясывающих болей.