Пастухова села рядом с Настей, оглядела Петины фотокарточки и вдруг завыла в голос, раскачиваясь и стуча кулаком по тощей груди.
А Настю словно кто сглазил, одно несчастье за другим.
Уже в конце войны пришла вторая похоронка — на мужа.
Вот тогда Настя впервые призналась подруге:
— Хорошо тебе, муж-то под боком…
— Да, мне позавидуешь, — не без усмешки над собой сказала Пастухова, потому что, хотя и шли годы, а муж все не менялся, как был, так и остался гуленой и бабником.
Всю войну он работал мастером на камвольном комбинате, у него была бронь, и случалось, по целому месяцу не являлся домой, жил на казарменном положении.
Под это дело он легко подстраивал свои, как выражалась Пастухова, «шашни и страшни», и она догадывалась обо всем, но ничего не могла изменить.
И оставалось одно, испытанное, давнее, — молчать.
А потом, уже когда война кончилась, добрые люди донесли, она не поверила — он спутался с Настей.
Настя была все еще хороша собой, постепенно стала отходить от своего горя, снова начала наряжаться, мазать брови и губы, и Пастухова дивилась:
«Вроде мы одногодки, а Настя с виду куда как моложе!»
На этот раз она не смолчала, решила выследить, своими глазами увидеть.
И выследила. Терпеливо дождалась, пока заперли они дверь и занавесили окно, а потом ринулась с заранее припасенным железным ломиком, сбила дверь с петель.
Должно быть, никогда не забыть Настиных безумных глаз, белой шеи, на которой чернела знакомая родинка.
Настя плакала, закрыв лицо руками, густые, уже сквозившие сединой волосы, упали на ее голые плечи, а муж только глядел ошеломленно на Пастухову, будто впервые увидел.
Пастухова хотела было в кровь избить Настю, но почему-то передумала. Почему, теперь и не вспомнить.
Не глядя на мужа, сказала:
— Все. Домой не приходи, выгоню…
И ушла. В коридоре собрались соседи, смеялись, кричали на разные голоса, Пастухова как во сне прошла по коридору, перед ней расступились, она вышла на улицу, остановилась, перевела дыхание, потом побежала, словно кто за ней гнался.
Так она и не видела с той поры ни мужа, ни Насти. Стороной узнала, муж не остался с Настей, у него про запас другие были, помоложе, вскоре он завербовался и уехал куда-то на Север. А Настя осталась жить там же, где и жила.
Под Новый год Пастухова сменила свою комнату. Получилось это почти неожиданно для нее самой.
Стояла на улице за дешевыми яичками, подошла ее очередь, яички, как назло, кончились.
— А ну погляди, — попросила Пастухова продавщицу, — может, хотя бы десяток наберется?
Продавщица, молодая, крепкотелая, в белом халате, туго натянутом на зимнее пальто, пересчитывала рублевые бумажки не гнущимися с мороза пальцами.
Не поднимая головы, бросила!
— Чего искать, если нету? Приходите завтра…
— Завтра, — сердито повторила Пастухова, — ты меня завтраками не корми, мне работать надо, а не очереди выстаивать…
Продавщица подняла голову, усмехнулась.
— Работать? Да тебе, бабка, внуков впору нянчить, какая у тебя еще работа?
Она, разумеется, не знала, что такого говорить Пастуховой нельзя.
Пастухова поставила для удобства кошелку на тротуар, сдвинула платок на затылок — и пошла-поехала поносить продавщицу на чем свет стоит.
В этом деле она не знала себе равных. Слова вылетали из ее рта, одно другого язвительней и хлеще, и чего только она не припомнила продавщице, словно наперед изучила всю ее биографию.
И спекулянтка она, и воровка, и шлюха, и, если бы можно было, то надлежало бы выслать ее в такое место, где такие вот спекулянты обретаются, и никогда ни на одну минуту не пускать обратно, в Москву.
Продавщица обалдело воззрилась на нее, как бы разом лишившись голоса. Собралась толпа. А Пастухова все кричала, позабыв обо всем на свете, и опомнилась лишь тогда, когда милиционер взял ее за руку и приказал следовать за собой.
В этот же самый миг продавщица, зверски обруганная Пастуховой, вновь обрела дар слова.
Скорее удивленно, чем зло, сказала:
— Ну и бабка! Должно, одна такая на всю столицу!
— Да уж не тебе чета, — огрызнулась Пастухова, которую милиционер между тем пытался оттащить в сторону.
— Ишь ты, — передразнила ее продавщица. — А ты бы все-таки, прежде чем поддувало свое раскрыть, подумала бы да поняла, что я тоже человек!
— Человек! — презрительно бросила через плечо Пастухова.
— Да, человек, — внезапно со слезами в голосе воскликнула продавщица. — Если хочешь знать, есть у меня десяток, да, есть, для себя припасла, не скрою, вот сейчас повезу его через весь город, на Шаболовку, потому как, кроме меня, кому еще мои дети нужны, кто о них душой болеет?
И еще что-то кричала она вслед Пастуховой, все более распаляясь от собственных слов, но Пастухова уже не могла ей ничего ответить, потому что милиционер крепко держал ее под руку и заставлял идти вровень с ним довольно быстрым шагом.
Дорогой Пастухова окончательно пришла в себя, а когда поняла, что к чему, непритворно ужаснулась.
Стало быть, сейчас ее приведут в отделение милиции, допросят, составят протокол, оштрафуют и, что самое страшное, дадут, само собой, знать на работу.
Она представила себе холеное, вежливо-брезгливое лицо директора музея, когда он прочитает протокол, и ноги ее сразу же стали ватными, словно вся сила ушла из них.
Она остановилась, и милиционер остановился тоже.
— Плохо мне, — прошептала Пастухова, — вроде умираю…
— Ну-ну, — сказал милиционер. Он казался не старше тридцати лет, в милиции работал недавно, и сердце у него было еще неискушенное, жалостливое.
— Умираю, — повторила старуха, прислонившись к стене дома.
Исподлобья, зорко глянула на милиционера.
— До милиции не дойду, так и знай…
Милиционер взял ее под руку.
— Да что там милиция, — участливо произнес он, — может, в больницу поедем?
— Нет, — слабым голосом сказала она, — домой меня отведи, Я тут рядом живу…
Он послушался, привел ее домой, сам открыл дверь, снял с нее пальто, стянул с ног валенки и уложил на кровать.
— Как же так можно, мамаша? — с укоризной спросил милиционер, глядя на ее скорбное лицо. — Здоровье у вас плохое, а вы себя еще на морозе надрываете…
Пастухова только охала в ответ и заводила глаза, делая вид, что засыпает. Милиционер постоял возле нее еще немного и ушел.
А Пастухова, переждав с десяток минут, вскочила с постели, проворно оделась и побежала обратно, на улицу.
Продавщица, очевидно, все еще никак не могла успокоиться, стояла на том же месте, оживленно переговариваясь с соседом, продавцом кислой капусты.
Завидев Пастухову, она неожиданно замолчала, как бы не веря своим глазам.
— Ладно, — миролюбиво произнесла Пастухова, близко подойдя к ней, — поспорили — и довольно.
— Поспорили?! — продавщица обернулась к соседу. — Это называется «поспорили», она меня всю как есть обгавкала…
— Хватит, — уже в сердцах сказала Пастухова. — Я к тебе по делу. Ты что, и вправду на Шаболовке живешь?
— А тебе что? — огрызнулась продавщица.
— Значит, надо. Говори, на Шаболовке?
— Ну, на Шаболовке. Ну и что?
— А работать сюда ездишь?
— Нет, в Большой театр, у правой колонны, третья слева…
— Я тебя дело спрашиваю, — сказала Пастухова, чувствуя, что еще немного — и она снова взорвется. — Говори, здесь работаешь?
— Ну, здесь, разве не видишь?
— А поближе к дому не могла устроиться?
— Значит, не могла.
— А на Шаболовке у тебя квартира или комната?
— Нет, вы только подумайте, — сказала продавщица, глядя на продавца капусты. — Тоже мне отдел кадров, анкету ей заполняй!
— Я тебя дело спрашиваю, — все еще спокойно повторила Пастухова.
Продавщица хотела было высказать ей в лицо все то, что она о ней думала, но вместо того ответила:
— Комната, двенадцать метров.
— А дом номер какой?
— Пятнадцать.
— Пятнадцать?
— Да, пятнадцать. А что, разве знаешь?
Как не знать, если в доме девять, по соседству, Пастухова родилась и прожила долгие годы. Ей даже сразу, словно только вчера его видела, вспомнился дом пятнадцать, неказистый с виду, но старинной прочной кладки, стены никак не меньше чем метра полтора-два, двор с железными воротами.
Она посмотрела на пылавшее от мороза и еще не забытого гнева лицо продавщицы, спросила:
— Меняться хочешь?
— Как — меняться?
— А так, комнатами. У меня комната неплохая, чуть поменьше твоей, зато тебе рядом, я ведь здесь неподалеку живу…
Продавщица покосилась на нее, сомневаясь, в своем ли уме старуха. Но Пастухова сохраняла серьезность, ни одна смешинка не блеснула в строгих ее глазах.
А тут еще вмешался продавец капусты.
— О чем думаешь? — спросил он. — Если поменяешься, через весь город мотаться не будешь…
— Я, в общем, согласна, — сказала продавщица. — Почему бы и нет? Ну, а тебе-то зачем меняться?
— А уж это мое дело, — важно ответила Пастухова. — Тебя как зовут-то? Машей? А меня Полина Саввишна. Будем знакомы.
— Уж познакомились, — засмеялась Маша, обладавшая неподдельным чувством юмора.
Так и случилось, что на следующий же день Пастухова поехала на свою родную Шаболовку смотреть комнату продавщицы Маши.
А еще спустя неделю они уже начали совместную работу: добывать нужные документы для взаимного обмена жилплощади.
Комната в доме пятнадцать ничем особо завидным не отличалась, самая обычная, двенадцать метров без малого, квартира тоже населенная, и отопление печное.
Но тайное желание давно уже владело Пастуховой — перебраться на Шаболовку, улицу своей юности, дожить там остаток лет. И вдруг вот так вот нежданно-негаданно этому ее желанию суждено было сбыться.
И она уже благословляла в душе все вместе — очередь за яичками, которые так скоро кончились, дерзкую продавщицу Машу и свой крутой нрав, не дающий никому спуска…