О Жизнь! Несешь ты только муки
И нет хорошего в тебе!
В тебе есть одна лишь только ненависть да скука
Зачем тогда дана ты мне?
Мне надоела эта ложь, страданья…
И слезы вечные, но все же,
Отношусь я к тебе с некоторым пониманьем -
Тебе ведь сложно тоже.
В тебе есть также и счастливые моменты,
Любовь – один из них.
И эти сладкие комплименты,
И букет цветов любимых твоих.
Нет, жить все-таки стоит!
Ради друзей, любимых и родных
И иногда даже, может,
Подумать о тебе и о других.
– Ну вот, – сказал поэт. – Надеюсь, вам понравилось.
Бесчувственная публика, услышав этот звуковой сигнал к аплодисментам, стала хлопать. Вдруг на Лёшу – видимо, по пьяни, – что-то накатило, и он начал задираться, корчить критика, чего, конечно, никогда не сделал бы в другой раз:
– Но стихи плохие! Р-разве вы не видите?! Ведь это ж… Это ж чушь полнейшая!
Поэт не растерялся и ответил:
– Это только ваше мнение.
– Нет ни рифмы и не этого… размера! – продолжал Алеша.
– Знаете, – ответил ему автор. – На дворе сейчас не прошлый век. Все пишут как хотят! Сонеты устарели! Для меня было главным выразить чувства. Или, может, вы считаете, что главное не содержание, а форма?
– Да у в-вас и с-содержания-то нет!
Поэт был несгибаемо вежлив:
– Может, просто вы его не поняли. Мой смысл очень глубок, а люди мыслят все по-разному! И знаете, ведь всё же относительно!
– Плохой стих… – продолжал бубнить Алёша.
– Это вам так кажется. И ваше мнение очень субъективно.
– Вы бездарны!
– Все имеют право самовыражаться…
– Вы же не поэт!
– Это лишь ваша точка зрения!
– Блин… Не поэт вы! Лиза, ну чего же ты молчишь!
Поэт взорвался:
– Сударь, не имею чести знать вас близко, но, по-моему, в прошлой жизни вы родились при совке! Вам надо жить при Сталине! Да-да! Там тоже всё за всех решала власть: кто поэт, а кто – нет! И тех, кто был ей не угоден, чьи стихи не нравились, сажали в лагеря!
– Какие лагеря… – заныл Двуколкин.
– А такие! Слава богу, что всё это кончилось! Сейчас у всех есть право экспериментировать со словом, говорить, что они думают… творить!
– Алёша, хватит! – прошептала Лиза.
– Нет, не хватит! – зашумел он из протеста. – Если он бездарен, я, что, должен, говорить неправду? Он, что, должен думать, что он Пушкин?
– О! – поэт картинно вскинул руки. – Сколько можно объяснять в этой стране всем, что Искусство никому и ничего не должно! Мыслят старыми совковыми понятиями!
– Хватит обзывать меня совком!
– Я вас не обзываю. Я всего лишь сообщил вам своё мнение.
– Да засунь себе его подальше!
– Ах, вот так! Ну знаете, таким вот отношением к свободе волеизъявления вы только доказали свой тоталитарный склад ума!
– Пошёл ты! – завопил Алёша.
– Сам пошёл! – вскричал поэт. Потом смутился и добавил: – Если в нынешней России публика мои стихи не понимает, то это её проблемы.
После этого Алёшу вытолкали вон.
24.
– Ну, – сказала Лиза уже там, на улице. – Чего добился? А? Скажи на милость?
Алёше было стыдно, и он просто промычал нечто невнятное.
– И всё же? Что ты скажешь? Не понравилось?
– Не знаю… Если честно, то я ждал чего-нибудь другого.
– Я тебя не понимаю. Ты ведь вроде любишь молодёжную подпольную культуру. Вспомни, как Олег ругал рекламу. На мой взгляд, весьма концептуально. Прогрессивно.
– Я не знаю, – повторил Алёша. – Всё как будто бы и так, но как-то вместе с тем не эдак. Знаешь, у меня такие ощущения… Уже довольно долго… Словом, происходит нечто странное. Ну, как бы объяснить…
– Да объясни уж!
– Ну, короче, ощущение такое, что буржуи – они не буржуи, а революционеры – тоже вроде как…
– Не те?
– Ты, Лиз, не обижайся!
– Да чего мне обижаться? Я-то тут причём? Да и вообще, не понимаю, что к чему ты говоришь.
– Ох… Я и сам, – вздохнул Алеша, – толком не могу понять. Вокруг всё смутно… Кстати! Мы куда идём-то?
– Ну, ты, вижу, протрезвился, – улыбнулась Лиза. – За твоим пакетом!
Свежий воздух в самом деле прояснил двуколкинскую голову. Хотя не до конца. Наверно, если рядом была Лиза, Алексей не мог быть трезвым полностью. Он чувствовал себя немного странно, как-то чрезмерно хорошо и романтично. Опустившиеся сумерки и шорох проезжающих машин казались Алексею просто чудными, неоновые вывески игорных заведений словно предвещали вечное блаженство вместе с Лизой, а светящиеся окна на печальных параллелепипедах домов как будто складывались в руны, некие таинственные знаки.
Лёша был ужасно рад, что спрятанный пакет к нему вернётся.
– А куда мы именно идём? Ну, в смысле… Где он, мой пакет?
– У меня дома! – заявила Лиза и взглянула на Алёшу с вызовом: как он отреагирует?
Алёша же подумал, что наверно, несмотря на скверные стихи, сегодня будет лучшим днём всей его жизни.
Что-то неладное Алёша заподозрил, когда Лиза подвела его к огромному красивому строению с важной надписью: «Клубный дом Морозовъ». Двуколкин удивился, но смолчал, решив, что скоро всё само собой объяснится наилучшим для них с Лизой образом. Но подозрения лишь усугубились, когда они вдвоём вошли в подъезд, и старая консьержка возвестила:
– Добрый вечер, Лизавета Александровна!
Подъезд был в высшей мере странным. Там лежал ковёр, играла музыка и не имелось ни одной вульгарной надписи на стенах или жёлтой лужицы.
Всю дорогу до седьмого этажа лифтёр буравил Алексея злобным взглядом, но молчал. «Ревнует Лизу? Или, может, злой из-за того, что на нём эта клоунская форма?».
Дверь в квартиру оказалась сейфовой. Помимо металлических ключей, она была закрыта цифровым паролем и читала отпечатки пальцев. Через пять минут Алёша с Лизой вошли внутрь.
– Разувайся! – объявила Лиза.
– А… ну… это… – ошарашенно промямлил Алексей.
– Не бойся! Папа до полночи на работе.
– Да я не о нём…
– А, поняла. Не бойся всё равно. Прислугу я отправила. Давай, пошли в гостиную.
Алёша, озираясь, вошёл в двери с витражами, изображающими древнегреческих атлантов. Вся гостиная была исполнена в античном духе: белое ковровое покрытие и мебель в том же цвете в стиле раннего ампира. Маленький журнальный столик из стекла на бронзовых опорах в виде полуженщин-полуптиц. Камин в изящной белой плитке, непонятно, кем зажжённый, по краями с кариатидами. Десяток безделушек на каминной полке а-ля Первый Консул. Амуры на большущих белых постаментах, с удивлением смотрящие из-за почти что театральных золотых портьер. И всё это – в хрустальных бликах идеально вычищенной (может, даже новой?) люстры.
Алексей стоял, раскрывши рот.
– Ну, что? – спросила Лиза. – Испугался?
Она нежно обняла Алешу сзади.
– Да не бойся, дурачок! Ведь мы вдвоём! Признайся, ты хотел?
Двуколкин отвечал вопросом на вопрос:
– Ты правда здесь живёшь, Лиз?
– Ну, да, правда… Как ещё-то? Глупости какие… Я бы сюда иначе не вошла. Замки-то видел?
– Видел.
– Ну и что?
– Но Лиза… Это всё… так дорого!
Повисла тишина.
– Выходит, ты из очень обеспеченной семьи, – сказал Двуколкин, сам не зная, плакать или веселиться.
– Ну… да. Что-то вроде этого. И – дальше?
– Но я думал, ты как все!
Тут Лиза удивилась:
– А что все – не так?
– Не так? Не так, ещё бы! Лиза, ты же помнишь, что мы говорили про крестьян Боливии!
– Ну, я не про Боливию, – смущённо отвечала Лиза. – Там-то всё понятно. Я про нас…
– Чёрт, Лиза ты смеешься!? Да никто так не живёт! Ты дочка олигарха? Почему ты раньше не сказала?
– Разве это важно?
– Это… это…
Было важно, потому что получалось, что они теперь из разных классов! То есть будут не на общей баррикаде, когда всё начнётся. То есть, Лиза – это враг… Ну нет, об этом думать не хотелось!
– Ничего не понимаю! Почему же ты работала в «Мак-Пинке»!? Да на самой низшей должности!?
– Ну… папа говорит, это полезно.
Бред сгущался. У Алёши закружилась голова.
– Да ладно, не грузись! – сказала Лиза. – Если тут тебе не по душе, пошли в библиотеку. Она вместе с кабинетом.
Алексея потащили через длинный коридор в другое место, отворили перед ним дверь и ввели в большую комнату. Такого удивительного зрелища ему не приходилось видеть в жизни.
Посреди стоял здоровый стол с огромной кучей всякой навороченной фигни вроде ноутбука, дорогущих ручек, золотого пресс-папье и прочего. Особо выделялось кресло: широченное, похожее на трон, конечно же, из кожи, с подлокотниками в виде двух голов медведей – оно будто делало начальником любого, кто лишь в него сел. При этом со всех стен, волшебно превращённых в стеллажи, смотрели батареи Ирвина Уэлша, Куопленда, Чака нашего Паланика… От «альтернативной» серии одна стена была сплошь рыжей. Алексей глазам не верил: были тут и Эрих Фромм, и Ги Дебор, и весь Лимонов, и Проханов, и Тарасов, и «Моя жизнь» Троцкого, и всё, что вышло русского о Че. Виднелась знаменитая «Поваренная книга анархиста» между книжками Кропоткина и Савинкова. Что касалось Алоизия Омлетова, то он здесь был представлен даже в нескольких изданиях и стоял по центру как любимой автор обладателя медвежьего сиденья.
Лёшу охватил восторг. Библиотека контркультуры – вот что настоящее богатство! Он ходил от полки к полке, трогал, удивлялся, ощущал себя в волшебном царстве, беспрестанного говорил:
– А это можно? А вот это? Можно, Лиза?
Девушка смеялась, лишь кивая и повторяя:
– Можно, можно! Это ж надо, как ты удивился! Я же говорила, что мой папа любит эти вещи… Да и я порой читаю.
Наконец, ей надоело наблюдать Алешины восторги, и, забрав из его рук том Витухновской, Лиза кинула бой-френда на медвежье кресло. А потом уселась ему на колени.
– Ну, чего? – спросила она сладко. – Ты зачем пришёл, а? Книжечки читать?