я делаю свободный выбор, потому что выбираю разумно и испытываю удовлетворение от достижения своей личной цели в служении объективированной форме всеобщего, а именно государству. Более того, таким образом Гегель попытался восполнить второй существенный недостаток кантовской этики, поскольку универсальный закон воплощен в конкретных институтах государства, он перестает быть абстрактным и лишенным содержания. Он предписывает мне конкретные обязанности в соответствии с моим общественным положением и социальной ролью.
Мы с успехом можем опровергнуть гегелевское видение разумно организованного общества. Но это никак не повлияет на обоснованность его понятия свободы. Гегель стремился описать общество, в котором индивидуальные и общественные интересы пребывают в гармонии. Если его изображение такого общества оказалось неудачным, его дело вполне могут продолжить другие. Если никому не удастся изобрести рецепт такого общества, и мы убедимся в невыполнимости этой задачи, нам придется признать, что свободы, в понимании Гегеля, существовать не может. Пока гегелевская претензия на описание единственной истинной формы свободы не опровергнута, такая свобода вполне могла бы до сих пор служить нам идеалом.
Либерал? Консерватор? Сторонник тоталитаризма?
Начнем с назревших вопросов. Как мог Гегель, который возвел свободу до цели исторического процесса, предположить, что современное ему авторитарное немецкое общество уже достигло этой цели? Был ли он приспособленцем, исказившим значение этого понятия до противоположности в угоду существующим властям? И что еще хуже, стал ли он «дедушкой» того тоталитарного государства, которое возникло в Германии через сто лет после его смерти?
Первым шагом в разрешении этого клубка противоречий станет ответ на следующий вопрос: было ли идеально разумное государство Гегеля не более чем описанием прусского государства того времени? Это не так. Сходство сомнений не оставляет, но есть и значительные расхождения. Я упомяну четыре из них. Вероятно, наиболее существенно первое: у Гегеля конституционному монарху в идеале остается лишь ставить свою подпись, тогда как Фридрих Вильгельм III был в большей степени абсолютным монархом. Второе отличие: в Пруссии вообще не было Действующего парламента. Законодательная власть, которую предлагает Гегель, несмотря на то, что она сравнительно слаба, все же оставляет возможность для выражения общественного мнения. Потом, Гегель, хотя и в строго определенных рамках, был сторонником свободы слова. Вероятно, по современным представлениям, он — сама нетерпимость, поскольку выводит за рамки свободы все, что относится к клевете, ругательствам и пренебрежительной карикатуре на правительство и министров. Однако мы должны рассматривать идеи Гегеля под углом современных ему реалий. В виду того, что «Философия права» появилась в печати только после восемнадцати месяцев строгой цензуры в согласии с Карлсбадскими постановлениями 1819 года, Гегель, разумеется, ратовал за большую свободу слова, чем допустимая в то время. И наконец, Гегель выступал за суд присяжных, необходимый для того, чтобы вовлечь граждан в судебный процесс, но такого суда в то время в Пруссии не было. Расхождений достаточно для того, чтобы оправдать Гегеля и снять с него обвинение по крайней мере в том, что его философия преследует единственную цель — угодить прусской монархии. Однако эти различия не делают из Гегеля либерала в современном понимании этого слова. Против этого говорят его непринятие избирательного права и ограничение свободы слова. Его неприязнь к любому намеку на народное представительство пошла так далеко, что он даже написал эссе об избирательной реформе в Англии. Эта реформа закончилась в 1832 г. и положила конец злоупотреблениям и неравенству на выборах в палату общин (когда в списке избирателей отсутствовало большинство взрослых мужчин, не говоря уже о женщинах). Впрочем, после знакомства с понятием свободы Гегеля, такая реакция не должна явиться для нас неожиданностью. Вероятно, с точки зрения философа, всеобщее избирательное право неизбежно приведет к тому, что народ будет голосовать в соответствии со своими материальными интересами или непостоянными и даже эксцентричными пристрастиями по отношению к тому или иному кандидату. Если бы он стал свидетелем выборов в современном демократическом государстве, вряд ли ему пришлось бы менять свое мнение. Современные сторонники демократии, вероятно, согласятся с Гегелем в том, каким образом избиратели решают, какому кандидату отдать предпочтение. Но они разойдутся с философом в оценке роли выборов, поскольку считают последние основным элементом свободного общества, независимо от того, насколько капризно и импульсивно большинство избирателей. Гегель ни за что не согласился бы принять такую точку зрения, исходя из того, что случайный или совершенный под влиянием чувств выбор не является свободным действием. Мы свободны только тогда, когда наш выбор основан на разуме. Наделить такой произвольный выбор правом определять направление развития государства, по мнению Гегеля, значит отдать судьбу общества на волю случая.
Можно ли из этого сделать вывод, что Гегель действительно был сторонником тоталитарного государства? Такова точка зрения Карла Поппера, изложенная в его широко известной работе «Открытое общество и его враги». Свою точку зрения он подкрепляет цитатами из работы Гегеля, призванными вызвать возмущение у каждого современного либерального читателя. Приведем несколько примеров: «Государство есть божественная идея, как она существует на земле... Поэтому государство следует почитать как нечто божественное в земном и понимать, что если трудно постигнуть природу, то еще бесконечно более трудно постигнуть государство... Государство — это шествие Бога в мире... Государство существует для самого себя». По мнению Поппера, этих цитат достаточно для вывода о том, что Гегель настаивает на «абсолютном моральном авторитете государства, подавляющего всякую личную мораль и всякую совесть», и для того, чтобы предоставить ему важную роль в развитии современного тоталитаризма. Именно значение, которое Гегель придавал разумности, как неотъемлемой составляющей свободы, позволяет такое прочтение его высказываний. Ибо кто должен определять критерий разумности? Всякий правитель, вооруженный доктриной разумности свободного выбора, может таким образом обосновать подавление всех несогласных с его рациональными планами построения будущего государства. Ведь если его планы единственно разумные, то те, кто выступает против них, руководствуются не разумом, а эгоистическими желаниями или нерациональными прихотями. Не будучи разумно обоснованным, их выбор не может быть свободным. Поэтому запрещение их газет и листовок не будет означать ограничения свободы слова, арест лидеров оппозиции не явится ограничением свободы действий, а закрытие церквей и установление новых, более рациональных форм богослужения не станет помехой реализации свободы вероисповедания. Только когда эти бедные, заблудившиеся люди посредством умелого руководства осознают разумность планов их лидера, они станут по-настоящему свободными! Если гегелевское понятие свободы таково, то мог ли вообще когда-либо философ создать лучший пример механизмов, описанных Оруэллом и примененных Сталиным и Гитлером на практике, при создании тоталитарных государств?
Но на проверку вывод Поппера оказывается не таким обоснованным, каким выглядит на первый взгляд. Во-первых, приведенные им цитаты взяты не из собственных работ Гегеля, а из студенческих записей его лекций, опубликованных уже после смерти философа. Причем издатель в предисловии поясняет, что внес определенное число изменений в их содержание. Во-вторых, по крайней мере одно из режущих слух любого либерала утверждений переведено не совсем верно. Речь идет о цитате «Государство — это шествие Бога в мире», ее более точным переводом будет следующий: «Пути Господни в мире таковы, что государство существует». Это высказывание равнозначно утверждению, что существование государств в некотором смысле есть часть божественного плана. В-третьих, для Гегеля «государство» означает не только «правительство»: он распространяет это понятие на всю общественную жизнь. Поэтому его похвалы адресованы не правительству, отдельно от народа, а всему обществу в целом. В-четвертых, эти цитаты необходимо дополнить другими, поскольку Гегель часто сначала брал один какой-либо аспект предмета исследования в его крайней форме, а потом сопоставлял его с другим. Так, вышеупомянутые высказывания Гегеля о государстве продолжают замечания, сделанные ранее: «...право субъективной свободы составляет поворотный и центральный пункт в различии между античностью и Новым временем» и далее: «Это право в его бесконечности ...сделано всеобщим действенным принципом новой формы мира». Далее мы встретим такой вывод философа: «Все дело в том, чтобы закон разума и закон особенной свободы взаимно проникали друг в друга...». Более того, Гегель настаивает на том, что с точки зрения правосознания законы не имеют никакой сдерживающей силы, пока не становятся общеизвестными: «Развешивать законы так высоко, чтобы их не мог прочесть ни один гражданин, как это делал тиран Дионисий, или похоронить их в пространном научном аппарате ученых книг, сборников, отклоняющихся от решений суждений и мнений, обычаев и т.п., да еще все это на чужом языке, так что знание действующего права становится доступным лишь тем, кто подходил к нему с достаточной образованностью, — все это одинаково неправомерно». Этих же проблем Гегель касается, критикуя реакционного писателя фон Галлера, отстаивающего доктрину того, что сила создает право, которую впоследствии использовал и Гитлер. Гегель пишет: «Ненависть к закону, праву, выраженному в законе, есть тот признак, по которому открываются и безошибочно познаются в их подлинном выражении фанатизм, слабоумие и лицемерие добрых намерений, во что бы они ни рядились». Защищая право и закон столь решительно, трудно быть сторонником тоталитарного государства с его тайной полицией и диктатурой.