видуальных оценок предпочтений) было бы, по мнению этой группы экономистов, явной попыткой навязать свои ценности другим, отрицая их способность самостоятельно решить, чего они в действительности хотят от жизни.
Я назову этих экономистов «либеральными экономистами». У них есть свои критики, которых я обозначу как «радикальных экономистов». Радикальные экономисты согласятся считать индивидуальные предпочтения единственным основанием для того, чтобы судить об эффективности экономической системы, только получив ответ на вопрос, как же эти предпочтения сформировались. Они приводят такой пример: предположим, что в определенный период люди в нашем обществе считают естественный запах человеческого тела допустимым. Они просто не замечают, что люди потеют и потому могут пахнуть потом. Даже если они все-таки обратят на этот запах внимание, он не покажется им неприятным. Затем некто изобретает средство, препятствующее выделению пота и подавляющее запах пота. Это интересное открытие, но в описываемом обществе интерес к нему будет очень ограниченным. Однако наш изобретатель так просто не сдается. Он развертывает ловкую рекламную кампанию, рассчитанную на то, чтобы заставить людей забеспокоиться, не потеют ли они больше, чем другие, и не найдут ли друзья, что от них плохо пахнет. Реклама приносит успех. Люди предпочитают пользоваться новым продуктом. И поскольку продукт продается широко и по доступной цене, люди удовлетворяют свое предпочтение. С точки зрения либеральных экономистов, все прекрасно. У них не возникает никаких сомнений относительно того, что такой способ формирования потребности ничуть не хуже, чем любой другой. Радикальные экономисты считают эту мысль нелепой. Чтобы избежать подобных заблуждений, говорят они, экономисты должны решить непростую задачу: они должны изучить основания для предпочтений и судить об экономической системе по ее способности удовлетворять не любые предпочтения, а только основанные на реальных потребностях или способствующие росту действительного благосостояния. Радикальные экономисты признают, что их метод не дает абсолютно объективную оценку. Но в то же время,, с их точки зрения, ни один способ исследования экономической системы не является свободным от оценочных суждений. При использовании метода либеральных экономистов удовлетворение существующих потребностей допускается как их главное достоинство. Таким образом, оценочные суждения уже заключены в самом применении этого метода, позиционируемого как объективный. В сущности либеральные экономисты дают добро любым обстоятельствам, влияющим на предпочтения людей.
Ясно прослеживается параллель между этой дискуссией и спором Гегеля с теми, кто определяет свободу как возможность делать все, что угодно. Негативное понятие свободы подобно концепции хорошей экономической системы, с точки зрения либеральных экономистов. Оно не включает в себя ответ на вопрос, как формируются наши мотивы, когда мы свободны делать все, что угодно. Придерживающиеся негативного понятия свободы утверждают, что и вопрос, и ответы на него как основание для отделения проявлений подлинно свободного выбора от фактов выбора, свободного по форме, а не по существу, подразумевают некоторые исходные ценностные ориентиры. Возражение Гегеля похоже на ответ радикальных экономистов: негативное понятие свободы уже основано на оценке, оценке поступка, происходящего из выбора, независимо от того, как сделан этот выбор или насколько он произволен. Иначе говоря, негативное понятие свободы поощряет любые обстоятельства, влияющие на выбор человека.
Если вы согласитесь, что не возражать против экономической системы, искусственно создающей новые предпочтения так, что некоторые могут извлечь выгоду из их удовлетворения, глупо, вам придется признать и правоту радикальных экономистов. Общепризнанно, что трудно отделить предпочтения, действительно способствующие росту благосостояния людей, от предпочтений, которые ему не помогают. В этом вопросе невозможно достичь согласия, и это несложно доказать. Тем не менее, трудность задачи состоит в приведении всех потребностей к единому основанию. Если вы согласны с радикальными экономистами, то вам остается один маленький шажок, чтобы признать, что и в словах Гегеля есть доля истины. На самом деле, даже и шажка делать не придется: ведь великий философ предвидел основное положение радикальных экономистов, которое в наше время популяризовали Дж. К. Гэлбрейт, Вэнс Паккард и многие другие критики промышленной экономики. Именно Гегель, творивший на самом раннем этапе развития общества потребления, оказался достаточно проницательным, чтобы предсказать путь, по которому пойдет это общество: «То, что англичане называют comfortable, есть нечто совершенно неисчерпаемое и уходящее в бесконечность, ибо каждое удобство обнаруживает и свое неудобство, и этим изобретениям нет конца. Удобство становится поэтому потребностью не столько для тех, кто непосредственно пользуется им, сколько для тех, кто ищет выгоды от его возникновения». Это наблюдение появляется в том разделе «Философии права», в котором философ исследует то, что он называет «системой потребностей». Гегель упоминает классиков экономического либерализма — Адама Смита, Дж. Б. Сэя и Давида Рикардо. Его критика системы потребностей показывает, что причины его неприятия взгляда либеральных экономистов, по существу, были именно теми же, что и у радикальных экономистов сегодня. За возражениями философа стоит его умение смотреть на окружающую действительность в исторической перспективе. Гегель никогда не забывал, что наши потребности и наши желания формируются обществом, в котором мы живем, а это общество, в свою очередь, есть определенный этап исторического развития. Поэтому абстрактная свобода, свобода делать все, что угодно, в результате оказывается объектом манипуляции современных общественных и исторических сил. Если рассматривать позицию Гегеля как критику идеи негативной свободы, то в настоящее время она кажется достаточно разумной. Однако что Гегель собирается предложить взамен? Мы все живем в конкретном обществе в определенный исторический период. Нас формируют общество и время, в которое мы живем. Поэтому наша свобода — это свобода поступать так, как вынуждают нас общественные и исторические силы.
Свобода и обязанность
Некоторые желания проистекают из самой нашей природы, подобно потребности в еде, с которой мы родились, или сексуальному желанию, потенциально присутствующему в нас от рождения. Многие желания формируются в процессе воспитания, образования, под влиянием общества, а также окружающей среды. Наши желания могут быть социального или биологического происхождения, в обоих случаях мы их не выбираем. Слепо повинуясь желаниям, мы не свободны. Такой ход рассуждений заставляет вспомнить скорее Канта, чем Гегеля, но последний тоже приходит к такому выводу. Давайте немного разовьем эту мысль. Если мы не свободны, когда следуем за желаниями, то единственным возможным способом обрести свободу является отказ от всех желаний. Но тогда что нам остается? Разум — отвечает Кант. Мотивацию поступков могут определять желания или разум. Отказавшись от желаний, мы будем руководствоваться чистым практическим разумом.
Нелегко понять, как возможно действие, основанное на одном только разуме. Как правило, мы говорим о разумных или неразумных действиях индивида в связи с его или ее конечными целями, и эти конечные цели будут основаны на желаниях. Например, я знаю, что Элен, талантливая молодая актриса, хочет сниматься в кино. Я могу сказать ей, что, с ее стороны, неразумно есть так много сладкого: она может поправиться. Но что я мог бы ответить на вопрос, считаю ли я разумным желание Элен стать кинозвездой? Только то, что это слишком основополагающее желание, чтобы быть разумным или неразумным: скорее оно является характеристикой данной женщины. Возможны ли суждения о разумности и неразумности, не основанные на базовых желаниях такого рода? Кант считает, что да. Если мы отбросим все конкретные желания, даже самые основные, останется простой формальный элемент разумности — универсальная форма нравственного закона как такового. Это известный «категорический императив» Канта: «Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства». Наиболее сложен для понимания переход от чисто формальной рациональности к идее ее универсальности. Кант полагает, — и Гегель, очевидно, согласен с ним, — что разум имплицитно универсален. Если нам известно, что все люди смертны и что Сократ был человеком, то по закону рациональности Сократ тоже был смертен. Закон разумности в таком случае является всеобщим: он действенен не только для греков, не только для философов, даже не только для землян, но для всех разумных существ. В практической рациональности — рассуждении о том, что делать, — элемент Универсальности часто маскируется тем, что в своем размышлении мы отталкиваемся от конкретных желаний, отнюдь не всеобщих. Рассмотрим практическую разумность под этим углом: «Я хочу быть богатым. Я могу обмануть моего работодателя на миллион долларов и остаться не пойманным. Поэтому я должен воспользоваться случаем и надуть своего нанимателя». Рассуждение начинается с желания быть богатым. В этом желании нет и доли универсальности. (Пусть вас не вводит в заблуждение тот факт, что все хотят быть богатыми. Речь идет об исключительно моем желании, чтобы именно я, Питер Сингер, разбогател. Лишь очень, очень немногие люди разделят это мое желание.) Поскольку в отправном пункте данного рассуждения нет ничего всеобщего, то и заключение уж конечно не является универсальным и действенным для всех разумных существ. Если бы не было исходного пункта в виде конкретного желания, ничто не помешало бы распространить наш порядок мыслей на все разумные существа. Только чистая практическая разумность, не зависящая от конкретных желаний, может вносить элемент универсальности в ход рассуждений. Именно поэтому, утверждает Кант, она примет форму, предписанную категорическим императивом.