В тот понедельник Гейдар Алиев почувствовал себя плохо. Прибежал врач, послушал и сказал, что его надо немедленно госпитализировать. Алиев отказывался.
— Я не имею права вас не госпитализировать. Вы отвечаете за свои дела, а я — за свои. Я категорически настаиваю на госпитализации.
Гейдар Алиевич попытался сам дойти до машины «скорой помощи», но в коридоре сдался. Дальше его понесли на носилках.
Навещали Алиева руководители Азербайджана — Багиров, Сеидов. Заглядывал министр путей сообщения Конарев. А что же соратники из Политбюро? Неужели им незнакомы простые человеческие чувства? Неужели в их мире правил только расчет? Похоже, что так и было. Только Николай Иванович Рыжков приезжал к Алиеву в больницу. Он вспоминает:
— Спустя годы Алиев признался мне: грешным делом подумал, что Николай Иванович приехал, чтоб подсластить пилюлю. Я как сейчас помню, проводил кого-то из зарубежных премьеров, позвонил в больницу узнать, нет ли сейчас процедур, и решил заехать. Он был очень благодарен и только позже признал, что ошибся в своем предположении.
Горбачев поставил цель: расчистить вокруг себя поле. И Лигачев ему активно помогал. Шаг за шагом они зачищали площадку. Нехорошо все это. Непорядочно.
Николаю Ивановичу врезалась в память такая история.
— Нужна была квартира для сына или дочери Алиева. Семью его я мало знал, с женой встречался раз или два, моя Людмила ее знает больше. В общем, кому-то, сыну или дочери, была нужна квартира. И мы приняли решение — дать квартиру в новом доме рядом с нынешним «Президент-отелем», раньше это была гостиница «Октябрьская». Дом цековский, Управления делами ЦК и Совмина обменивались квартирами, работали вместе. Словом, выделили квартиру и вдруг приходит Алиев: нам, мол, отказали. Я позвонил Кручине в Управление делами ЦК: «Николай Иванович, что ты делаешь?» Он замялся. «Слушай, это же непорядочно, Алиев еще вчера был членом Политбюро, он остается первым заместителем Председателя Совета Министров, семья уже готовилась переезжать. Мы с тобой вместе приехали в Москву, вместе работали в ЦК партии». — «Да, Николай Иванович, разве я не понимаю». — «Какого же хрена?!» Тут же звоню Смиртюкову. В общем, решили вопрос…
— Но это же наверняка тормозили не Кручина или Смиртюков.
— Конечно… Был еще такой случай. Уже когда Алиева освободили, мы сидели часа три, очень откровенно говорили. Я сказал, что у меня в сейфе лежат бумаги… Я полистал их…
— Николай Иванович, я знаю, кто это написал. У вас такая бумага, у Горбачева, Яковлева… Это месть непорядочных людей.
В долгом и добром разговоре за чашкой чая Николай Иванович спросил своего собеседника и о знаменитом перстне. Все, кто смотрел репортаж из Баку о последнем визите генсека, помнят, как Леонид Ильич любовался перстнем.
— Гейдар Алиевич, идут разговоры, что вы вручили Брежневу перстень с бриллиантом. Он сидел в президиуме и крутил этот перстень. Все освещение было направлено на него, и мы видели, как блистали лучики.
— Николай Иванович, сплетни все это, — ответил Алиев. — Зачем мне все это? — И достал журнал. На обложке снимок: брежневский самолет. От трапа отходят Гейдар, Брежнев и другие лица. Сзади — начальник охраны, генерал. — Я зашел в самолет, как положено хозяину. Пригласил Брежнева: «Леонид Ильич, пойдемте». Так всегда полагалось. Ну неужели вы думаете, что в самолете я сунул ему перстень. Присмотритесь: на руке Брежнева то самое кольцо. Он прилетел с ним. Неужели я такой идиот, чтобы, приглашая гостя спуститься на азербайджанскую землю, начинать с подношения?
— В общем, разговор был очень откровенный, — заключает Рыжков. — Я ему поверил, а через пару дней с этим пакетом зашел к Горбачеву. Мы с ним встречались почти ежедневно, а то и два-три раза в день. Генсек увидел пакет, тут же бодро отозвался: «У меня такой есть». «Михаил Сергеевич, я разговаривал с Алиевым». — «Ну и что?» — «Я считаю, надо положить эти бумаги подальше и забыть о них». Я так и сделал — никакого хода им не дал. Что сделал Горбачев со своими бумагами, не знаю.
Генсек о них не забыл. Готовилось громкое дело. «Будет процесс почище рашидовского», — приводит слова Горбачева его помощник Черняев. Не получился процесс. Не мог получиться, потому что «факты оказались ерундой». К такому выводу после многочисленных проверок, комиссий пришел и Яковлев. Ему доложил Пуго, председатель Комитета партийного контроля: оснований для возбуждения дела нет.
Александр Николаевич Яковлев охотно призывает большевиков покаяться за их реальные или мнимые грехи. Но почему-то за свои грехи, хотя бы за расправу с Алиевым, его семьей, не кается. Вроде он ни при чем.
«Вы знаете, Артем, я рад, что Зарифа не была свидетелем всех тех унижений, через которые мне пришлось пройти, когда я был изгнан из состава Политбюро».
Так говорил Гейдар Алиевич Артему Боровику, замечательному журналисту, погибшему в авиакатастрофе. Свидетельство Артема записал Вагиф Мустафаев. В том же фильме Боровик рассказывает, как Гейдар Алиевич звонил Шеварднадзе (ему как министру иностранных дел подчинялся МГИМО, где преподавал Ильхам), просил: «Оставьте парня в покое. Почему вы его бьете дубиной по голове?» И все-таки, продолжает Артем Боровик, Ильхама уволили. А он в то время содержал отца, семью. Эта семья битая, много испытавшая.
…После отставки Алиева журналисты допытывались у Рыжкова:
— Вы с ними работали, правда же, он плохой человек?
— А если я скажу, какой он хороший, вы не станете писать? Вам это неинтересно? Я всем говорил тогда и повторю сейчас, что не буду бросать камни в этого человека. Да, мы работали вместе. И он хорошо работал.
Рыжкову вспоминается эпизод в аэропорту «Внуково»:
— Сижу перед вылетом, пью чай. Подходит незнакомый азербайджанец: «Николай Иванович, давайте выпьем по бокалу шампанского. Я хотел бы с вами выпить за нашего Гейдара. Вы единственный человек, который не бросил в него камень, не пошли на поводу у других».
Но эта встреча была позже. Пока же Горбачев тасовал карты — менял во второй или третий раз свое окружение.
Однажды черед дошел и до Евгения Максимовича Примакова, члена Политбюро ЦК КПСС, а после — Президентского совета. Академик занимал в Кремле тот самый кабинет, где до него работал Алиев. Рассказывая о событиях 1991 года, Примаков пишет:
«После XXVIII съезда КПСС я всецело сделал упор на работе в Президентском совете. Занимался не только внешнеэкономической деятельностью, но и вопросами, выходящими за ее рамки. Отношения с Михаилом Сергеевичем были хорошими, и я мог ставить перед ним проблемы довольно острые, решение которых, на мой взгляд, было необходимо. Но постановка этих вопросов вызывала определенную напряженность. Сознаюсь, главное, что меня волновало, даже возмущало, — это недостаточная решимость в укреплении власти Закона». Но в этом-то, заметим, и был весь Горбачев. На соображения Примакова он ответил, что «хочет избежать в тяжелые времена перехода к другому обществу гражданских столкновений — их могли бы спровоцировать решительные меры по наведению порядка в стране в целом». Примаков считал, что в словах Горбачева была только частичная справедливость: «Скорее даже справедливость намерений, а не возможных результатов отказа от такой активности, что в конце концов подтвердилось путчем, организованным ГКЧП».
Их острый телефонный разговор закончился фразой Горбачева: «Я чувствую, что ты не вписываешься в механизм».
За много лет до Горбачева похожую реплику о своих вчерашних соратниках бросил Сталин: они, мол, выпали из тележки на крутом повороте… Там — выпали, здесь — не вписались… Вот уже с кем не хотел бы быть в родстве Михаил Сергеевич, так это с Иосифом Виссарионовичем. Но при всей разнице характеров и действий оба они избавлялись от оппонентов. Правда, сталинские заканчивали свой путь в лучшем случае в лагерях, а горбачевских — «всего — навсего» настигали инфаркты, как Алиева или Рыжкова.
Николай Иванович не раз один на один встречался с Горбачевым, убеждал, что его экономический курс ведет страну в тупик.
— На последних заседаниях Политбюро до крика, до мата доходило, — вспоминает он. — Стенка на стенку шли. В открытую оскорбляли друг друга. После одного из таких заседаний я позвонил Горбачеву: так дальше нельзя. На заседания Политбюро приходят приглашенные, они разносят по всей Москве, как мы здесь за грудки хватаем друг друга. Мы же люди, а после таких ПБ спать невозможно. Михаил Сергеевич предложил встретиться на следующий день, в субботу. Я в субботу и так всегда работал, а он — нет. Встретились… Когда окончили беседу, я понял, что в другой комнате была Раиса Максимовна.
— Я убедился, что наши позиции принципиально расходятся… С ним Медведев, с ним Яковлев… Это люди, которые в жизни ничего не сделали, они книг, которые подписаны их именами, даже не читали, ржавого гвоздя не вбили.
Гейдар Алиевич Алиев, как считают наши собеседники, безусловно, справлялся — и хорошо! — с тем огромным объемом работы, который достался ему в Совмине и ЦК. Две золотые звезды Героя Социалистического Труда (вторая при Андропове) были достойной оценкой его работ. Он нередко повторял чеховские слова: самое главное — работа, а остальное все приложится. И в больнице, едва почувствовав себя лучше, приступил к делам. Приглашал на совещания министров, руководителей служб, которые замыкались на него. Помощники записывали поручения. А вернувшись в Совмин, ловили участливые взгляды коллег.
— На нас смотрели как на утопленников, — заключает Александр Гаврилов.
Филипп Денисович Бобков за свою долгую жизнь в разведке и в большой политике повидал всякое; знает, как складывались на Олимпе симпатии и антипатии, какие сложные конструкции выстраивались, какие союзы — кто и против кого дружит, кого топят или в современной терминологии — мочат. Его оценка отношения Горбачева к Алиеву категорична:
— Это было абсолютно отрицательное отношение. Абсолютно! В отличие, скажем, от того, как к Алиеву относился Андропов — очень хорошо. Андропов не боялся сильных, самостоятельно мыслящих людей, он ценил их, выдвигал. А Горбачев таких людей боялся и избавлялся от них — Алиева, Романова, того же Ельцина, Рыжкова, Баталина…