о улетела; и на её похороны приехали все ван Марвесы; привезли огромный белый венок; оплатили похороны, не слушая в этот раз Рафаэлей; и попросили детей. В доме снова обустроили детские, накупили Цвету всё, что ему приглядывалось; он носился по дому, играя в пиратов и разбойников; не знал слова «нельзя», пролазил везде: в кабинеты папы, Эдварда; мешал бумаги, рисовал на них цветы и лица; Эдварда это раздражало, и он купил квартиру в городе; а папа смеялся и расслаблялся; любил садить Цвета себе на колени и рассказывать ему страшные истории; Цвет был похож на Капельку — ничего не боялся, обо всём мечтал. А Свет пошел в ван Марвесов — узкое невзрачное лицо; темные волосы на уши, глаза с поволокой. Он любил смотреть в окно и читать; был любимцем мамы; она красилась, одевалась на банкет, а он сидел тихо на кровати рядом и любовался ею, как стеклышком. От него всегда пахло чем-то тонким — свежим, прохладным, горьковатым, будто полная деревьев улица после дождя. Однажды ночью Стефану позвонил Река — откуда-то издалека; в трубке таинственно щелкало; и сказал странную фразу после всех «привет — привет — как дела?»: «осторожнее, Стефан; Свет ясновидящий…» — и их разъединили; за окном лил дождь, был поздний вечер, и Стефан смотрел на телефон, как спектакль «Гамлет»; необъяснимое; и стал наблюдать за Светом. И понял, что с Капелькой в его жизнь вошла не только любовь, но и загадка — откуда любовь берет силы; и откуда берутся дети. Свет всегда знал, какая погода будет завтра; и у кого что болит; а однажды к ним в гости пришла старая мамина школьная подруга: она забыла за разговором, клала ли сахар в чай, а не любила сильно сладкий; мешала, мешала ложечкой, и вдруг Свет сказал поверх стола, он читал всё это время «Денискины рассказы», Стефан дал её со словами: «она смешная», но Свет не смеялся — смотрел будто сквозь неё, будто читал другую книгу — Маркеса, Джойса; Стефан расстроился: почему он вообще не читает детских книг; и вдруг Свет сказал: «там три ложки сахара; слишком сладко, по-моему, попросите лимон» — так внезапно; он никогда не вмешивался в разговоры взрослых, но тетенька будто достала его своей нерешительностью. Мама опрокинула свою чашку, ойкнула, хотя чай был уже негорячим; все поняли, что случилось — будто прозрели, сравнили все свои совпадения; дядя потом в кабинете стал задавать Свету вопросы из выпуска новостей, исторические, даже процитировал что-то из Нострадамуса, пока Свет не встал и не ушел тихо в свою комнату; дядя крякнул, застыдился: «ну что? Я просто… интересно же…»; все решили не концентрировать на этом внимания; ясновидящий в семье медиамагнатов — просто заголовок для желтой прессы; мама лишь купила Свету всего Набокова — единственный каприз…
Иногда Стефан приводил Света и Цвета с собой в университет; когда не находили няни; Стефана очень любили в группе; за ненадменность и улыбку; словно старый фонарщик пошел зажигать фонари на улице имени Андерсена; тяжелые, закопченные, из чугуна; на лесенке, маленьким факелом; цивилизация в средние века; и с мальчиками сидела вся группа. Девчонки кормили их шоколадом; восхищались шумно ресницами Цвета; а Свет опирался на колени Стефана и боялся отойти; «стесняется», — с чувством распробованной булочки с корицей говорил Паултье — одногруппник; он готовился быть фотографом в горячих точках; темно-темно-рыжие волосы, почти бордо; серьга в левом ухе; он был любимцем Цвета; таскал его на плечах; разрешал трогать фотоаппарат; а Света все оставляли в покое, и он шел по коридорам, держа Стефана за руку и прижав к груди какую-нибудь мягкую игрушку; говорил он мало, только: «пап, а можно в туалет?»; но Стефан только в эти минуты чувствовал, что он — его; дух от духа; плоть от плоти; словно читал красивую книгу или смотрел из окна с высоты…
А когда пятый курс подходил к концу, на доске кафедры появилось странное, как модель парусника в горном краю, объявление:
Администрация города-порта Гель-Грин, строящегося в бухте Анива, приглашает на постоянную работу журналиста; для написания материалов в международные СМИ о строительстве порта. Жилье и северные гарантируются. Обращаться на кафедру международной журналистики.
Университет был крупный, как Моби Дик; рядом с другими: «Дойлю и Пересу из группы сто восьмой явиться к декану седьмого числа в одиннадцать часов — для выяснения обстоятельств драки, произошедшей между ними в общежитии номер два пятого числа»; «первому и второму курсу пройти срочно флюорографию»; «экскурсия в Музей современного искусства — быть всем»; и подобные — суета сует, пена дней; обрывки жизни; по объявлению скользили глазами, не находили ничего важного; кто-то вечером посмотрел новости; «Пап, бухта Анива — это где?»; пока объявление не сдуло сквозняком — в окна пришла весна. Всё капало, на улицах разливались чернилами лужи; на объявление наступили грязным ботинком — тот самый Паултье, волосы темно-темно-рыжие, почти бордо; в левом ухе серьга — потомок пиратов; кожаная куртка. Вслед за Паултье шел Стефан; он смотрел под ноги и поднял листок; медленно, словно еле умея, прочитал.
— А, ван Марвес, проходите, — сказал и.о. зав. кафедрой; сам зав уехал в Америку — за архивом 11-го сентября, писал докторскую; Стефан прошел — он был такой тонкий, узколицый, молодой, что и.о. всегда хотелось его усыновить, накормить, почитать Диккенса, — чай, кофе? Кофе «Максим» растворимый; чай в пакетиках, «Ахмад» с корицей…
— Нет, спасибо, — сказал мальчик; он всё стоял с объявлением в руках, мятым, грязным, и думал: судьба это или так, просто; знак свыше; можно забыть, — у вас тут объявление упало…
Лаборантка обернулась; «а, положите на стол, потом приклею»; она поливала цветы и была влюблена; Стефан ван Марвес положил и спросил, как о времени:
— А бухта Анива — это где?
— Далеко, — ответил и.о., — зачем вам, Марвес? у вас отличные перспективы на будущее; слышал, вы проходили практику в посольстве Великобритании; по ней и будете писать диплом?
— Нет, по Индонезии, скорее всего; экзотичней; я с братом ездил, у нас там киностудия. А как далеко? — Стефан понял, что это то, что нужно; будто угадал, что хочет на завтрак: яйцо всмятку, два тоста со сливовым джемом и яблоко белый налив.
— Лететь на самолете до столицы, потом до севера, где ничего не ходит уже; и там будет вертолет; никто не хочет — безумие; слишком холодно, много ветра и снега, и еще море — брр…
— Дайте телефон.
И.о. посмотрел на мальчика внимательно, словно тот спросил его о смысле жизни; лаборантка перестала поливать цветы и прислушалась, а Стефан думал — это не дети; просто я хочу уехать, понять, жив ли я; а и.о. сказал:
— Вы что хотите доказать этим, Марвес? Вы прекрасный журналист и без влияния родителей; смелый, стремительный, даже дерзкий; а в Гель-Грине талант не нужен — там нужно здоровье и ремесло, понимаете меня?
— Да, — ответил Стефан; он ответил «да» грязному листку бумаги в его тонких, девичьих пальцах, ногти с маникюром; Капелька всегда завидовала — свои она изгрызала до корней; и пошел сквозь наступающую весну домой — пешком, через парк, наполненный лучами, водой и птицами, как рай; дома была одна прислуга; Свет и Цвет были в детском саду; и набрал номер; опять что-то неземно звякало, как в разговоре с Рекой; «где ты, Река, вечный бродяга, — подумал Стефан, словно позвал, — ты бы поехал… если уже не там…» — и ответил мужской голос, темный и хриплый от расстояния:
— Да; Гель-Грин; Расмус Роулинг слушает…
— Кто вы, Расмус Роулинг? — прокричал Стефан; слышно было ужасно; как из-под подушки.
— Начальник порта, а вы?
— Я журналист, звоню по объявлению…
— Вы студент или как?
— Да; заканчиваю…
— Хотите у нас работать?
— Да.
— Здесь тяжело…
— Рассказали.
Повисло молчание, будто Расмус Роулинг накрыл трубку рукой и советуется с кем-то в комнате; Стефан представил огромного бородача в галстуке и кирзовых сапогах; рассмеялся тихо; в окно врывалось солнце; «интересно, там есть весна?»
— Эй, а как вас зовут? — снова в ухе возник голос издалека.
— Стефан ван Марвес.
— Голландец, что ли?
— Предки…
— А-а… Это хорошо. Значит, море в генах есть… Ну, приезжайте. Знаете, как до нас лететь? До столицы, потом на север — до полюса; там через полюс вас заберет вертолет. Скажите ваш адрес; мы вам деньги вышлем…
— Мне не нужны деньги, — но Расмус уже не слышал; проорал обратно адрес; «правильно?» — и отключился; словно убежал. Стефан смотрел на телефон, и радость наполнила его, как кувшин наполнился бы водой; для цветов с полей; Река приносил такие Капельке, и они стояли долго-долго; «они стоят так долго, потому что кувшин глиняный, это особая магия», — повторяла весело Капелька…
— Прощай, Капелька, — прошептал он; а назавтра вечером был опять семейный совет; «я думал, ты будешь у меня в журнале работать», — повторял дядя, мама морщилась от дыма его сигар; сухой и тяжелый, словно камин плохо разгорался; папа молчал, сложив перед собой узкие, как и лицо, руки; Эдвард кривился: для него Стефан был черной овцой; и еще — он женился два года назад, а детей всё не было; и только одна мама поняла — «оставьте его в покое; всё за него уже сделали, жизнь расчертили, график; а он сам хочет пожить».
— Мы видели, как он сам умеет жить, — Эдвард кинул взгляд, будто чиркнул спичкой об коробку, — двое детишек незаконных к двадцати…
— Помолчи, — оборвал его отец и повернулся к Стефану: — А ты не молчи — отвечай, что за безумие? Ты хоть знаешь, что это — Гель-Грин?
— Порт, — пожал плечами Стефан; он опять стоял у окна; те же самые зеленые занавески.
— Огромный порт, — сказал отец, — мирового значения… Но его только строят; там нет даже домов. Бухту только открыли; это было сенсацией; два молодых брата; но ты даже для них слишком молод… Это очень ответственно, понимаешь? У тебя — дети; ты их с собой туда возьмешь?
— Да, — и дядя застонал; он тоже привык к Свету и Цвету; всегда приезжал с подарками: в этот раз была железная дорога на дистанционном управлении; потом все молчали и пили кофе — каждому свой; и Стефану опять не принесли; он стоял и смотрел в окно, как гаснет день, и думал: «хочу уехать; увидеть мир»; он не знал, почему подобрал это объявление; он просто чувствовал, что где-то далеко он есть совсем другой — настоящий Стефан, который ничего не боится; и учит этому своих странных детей…