Утром её опять разбудил звонок в дверь; было поздно, солнце заливало комнату, как водой; она схватила будильник в форме домика — швейцарское шале, заборчик с розами и крылечко с креслицем; игрушка; и охнула — проспала на работу.
— Кто там? — пеньюар опять летел сзади, словно пытаясь нагнать ноги, и открыла дверь. Никого не было, а у порога опять опрокинутая стояла корзина, полная яблок и цветов, лунных, белых.
— Патрик? — крикнула она вниз, — почему ты?
Но подъезд ответил светлой гулкой тишиной; эхо, как человек, упало и поднялось.
Она быстро собралась: фотоаппарат в рюкзак, пара идей, помеченных в блокнотик; черные джинсы с проблеском и свитер грубой вязки; куртка, капюшон; взяла одно яблоко на работу. Оно казалось сделанным из воска — как хорошие свечи; внутри — огонь; на работе оказалось, что Марьяна уже уехала — в порт, теперь уже мужская коллекция пальто; Арвен поймала такси и всё смотрела на это яблоко, словно внутри была спрятана разгадка её жизни.
Зря боялась; Марьяна сидела на окрашенной в белое оградке и не работала; курила «Приму Ностальгию», сплевывала себе под ноги, и слова изо рта выходили паром и дымом, замерзая в бледно-сизые кружева.
— Представляешь, мне говорят: «езжайте в порт»; «а что там делать, позвольте спросить; мы там и так каждую вторую съемку торчим; что мы там не видели?» «поставьте на фоне кораблей, морская тематика в коллекции», — Марьяна изобразила тоненький голос маленького толстяка, их креативщика, словно воздушный шарик вырвался и с визгом полетел к потолку, — посмотри только на этих неуклюжих расфуфыренных горилл — не понимаю, почему они должны смотреть на корабли? И как они должны на них смотреть? Они хотят путешествовать? Они хотят удрать к чертовой матери за кордон? Они собираются повально в матросы? И эти пальто — они их из средних веков выдрали, что ли? разрезики, воротники с жабо… Я понимаю, порт — это экзотика; но при чём тут мужики в пальто?
— Марьяна, — сказала она, — у меня мысль, не архимедовская — мелкая такая мыслишка. Я вчера в одном месте напивалась, — Марьяна посмотрела на неё, как будто она пол поменяла, не меньше, — здесь в порту; «Зеленая селедка», нет, «Синяя…»; там девушки-официантки в корсетах и длинных юбках; может, мы наших парней там сделаем? они девушек пообнимают; посидят за деревянными столами; а после пива все попьем темного…
— А что в редакции, нашим евреям, скажем? извините, пива захотелось, а потом в туалет? вот и забежали в кафешку?
— Не антисемитствуй; скажем, раз вы не можете креативить, куда уж нам, в апельсины…
— Он присвоит всю славу себе, вот увидишь, а так ему бы досталось по шее, — но они уже поворачивали ассистентов, а она думала: «только бы найти эту “…сельдь”»; оказалось, один из мальчиков-моделей знает, где это, — тоже лет с шести; и Патрика с Шоном знает; их отцы плавали вместе; они шли рядом и разговаривали, а Марьяна слушала, словно сказку про Синдбада-морехода, — так они сироты? а что случилось?.. — и тут пришли; вывеска — синяя селедка с голубыми глазками и серебристыми ресничками — раскачивалась на ветру; ручная работа; с час фотографировали девушек: те всё стеснялись, смеялись, закрывали лица передниками и после каждого кадра убегали на кухню; и в один из кадров попало яблоко, которое Арвен положила на стол, рядом с глиняным кувшином…
… на вкус они были сладкими и мягкими, как бананы; и каждое напоминало луну; или свечу — свет, таившийся внутри, как талант в маленьком человеке; и где Патрик мог достать такие яблоки в начале весны, когда только лед начинает трещать у берегов, Арвен не знала; цветы благоухали остро и свежо, как после дождя, — такие растут на изгородях в южных деревнях, свешиваются до земли, и пчелы гудят над ними, как поливальные машины рано утром; цветы вообще не росли в городе: слишком холодно и мало солнца; морошка цвела и багульник; остальное привозили к Восьмому марта из Голландии и Франции — «цветочные корабли» — называли все суда, приходившие в марте…
Вечером она поехала в приход Патрика; «приход Патрика», — повторила она и засмеялась про себя, представляя его святым, на иконе и в окружении ангелов; троллейбус попался старый и гремел, словно космические корабли в черно-белых фильмах; месса уже закончилась, но ей и не хотелось на мессу — ей хотелось просто людей; а люди уже расходились, надевали пальто, плащи, куртки, говорили о своих детях, об их школе, о магазинах; «а где Патрик?» — спросила она отца Ферро; боялась — рассердится, что она не пришла на мессу, но он улыбнулся лишь и показал рукой вглубь прихода; и она пошла — по деревянным комнатам: низкие потолки с балками, запах сырости из подполья под псевдопаркетным линолеумом — детство навалилось, как упало со стены; и она шла и думала — я маленькая девочка, мне семь лет; родители заплетают мне косы и складывают на затылке в корзиночку, полную бантов и декоративных бабочек; в будние дни — мама; а по воскресеньям — в знак воскресенья, необычности — папа; пальцы его пахнут табаком от самокруток; от его лавки — она чувствует даже со спины каким — вишневым, ванильным или сливовым. Сейчас будет кабинет священника; там коллекция кактусов на подоконнике и громоздкий старый компьютер; слева — туалет и ванная; там стиральная машинка с отжимом, и не имущие её могут приходить и стирать; всё время пахнет освежителями и порошком; потом комната для занятий катехизисом: книжные стеллажи и много стульев, Дева Мария на стене — её заказали любителю-художнику из прихода же, а он, оказывается, не различал некоторых цветов, и покрывало Девы не красное — по канону, а бледно-зеленое — в духе этого города; в стене есть окошечко с дверцей, можно постучать — и кто-нибудь из кухни нальет чаю или кофе; из кухни вышел Патрик — и он не такой, как в детстве, мальчишка с огромными ресницами, чихающий на мессе; и от Шона она его легко отличала — у Шона лицо круглое, щечки и баки; и глаза насмешливые; будто он обдумывает пакость — так чаще всего и бывало; а Патрик был застенчивее, и священника он всегда слушал; и глаза у него темнее, словно он думает всегда о чем-то глубоком и большом, как корабль на четыре мачты и море под ним…
— Привет, — сказал высокий стройный парень необыкновенной красоты; волосы взъерошены, подбородок небрит; черты лица заострились и удлинились, и теперь их можно чеканить на монетах, — что ты здесь делаешь?
— А ты? — в руках у него была швабра.
— Полы мою, — и опять взлохматил волосы, — наказан.
— О, — произнесла она, — а за что? Вставлял в «Отче наш» свои слова? — и на удивленный взгляд, — я так делала, — и покраснела. Он наклонился и поцеловал её в щечку, легко, словно кисточкой мазнул.
— Нет, подрался на улице с прохожим…
— Вот просто так? — она смотрела, как он вытаскивает полное темной воды ведро из туалетной комнаты. — Просто шел по улице, подумал: мне его лицо не нравится, оно как лимон, дай-ка я его побью…
— Нет, он орал на свою дочку, лет восемь, за двойку; да еще и пьяный; приставал к девушкам; а когда его одернули — пожилая тетка, тоже из прихода, — он обложил и её; вообще, не люблю невоспитанных; и я ударил его в лицо, — его лицо стало мечтательным, словно он говорил о пирожном — розовый крем, вишенка сверху, бисквит, пропитанный ликером, — он превратился в помидор… Все зааплодировали; а отец Ферро сказал — грех…
— Он теперь на дочке оттянется, — сказала Арвен, — знаю таких…
— Черт, — и Патрик вздохнул, шлепнул тряпку на пол и потянул на себя, размазывая лужу.
— Хочешь, помогу?
— Не, не надо, я сам; я этих полов, знаешь, сколько перемыл; и снега наразгребал; мы с Шоном, — он вздохнул опять, — я полы мыл и в тот день, когда его убили; так хотел пойти на драку…
Она смотрела, как он двигается, породисто, молодо; спина, плечи, руки; и почувствовала со страхом желание; сильное, будто пролила на себя горячий чай.
— Хочешь чаю? — спросил он и поднял от швабры глаза, не разгибаясь. — Там пирог принесли; с морошкой… — и тоже замолчал; они смотрели друг на друга, и миры неслись в пространстве, сталкивались и создавали новые звезды; кто-то шел по ступенькам Темной Башни со свечой в руке — поискать в верхней комнате книгу про любовь; в окне потемнело, наступила ночь, и включился маяк на вершине горы; сначала желтый, потом синий, потом красный и в конце зеленый — как огромная елка; и огни заскользили по стеклам старого католического прихода.
— Да, пожалуй, спасибо, — и ушла на кухню, щеки горели, и смотрела в окно, как свет скользит по деревьям; потом он опять грохотал в туалете, сливал воду, ставил швабру, тряпку вешал на батарею; и пришел в кухню; от него пахло потом, но не противно, а орехами, будто кто-то собирался готовить торт «Щелкунчик». «Где тут наш чаек?» — разрезали пирог и стали вспоминать, как однажды после занятий хора кто-то тоже принес торт — день рождения, а Шон и Патрик подрались за столом и стали кидаться этим тортом друг в друга, и все дети тоже; монахиня — сестра Лукреция, занимающаяся детьми в приходе, — не знала, что делать; вскрикивала по-немецки и всплескивала руками; в итоге больше всех досталось имениннице — она была вся в креме, — а братья ушли от наказания; потому что священник так хохотал после…
— Вы всё время дрались, — сказала она.
— Да, — он опустил глаза в кружку — на ней были ангелочки с «Сикстинской Мадонны», словно искал там прошлое или еще немного чая, — мы так общались; а потом… потом стали драться с другими. Я всегда думал, что мы — одно, если Шон умрет, я покончу жизнь самоубийством следом; но я сначала не понял, не поверил, когда мне сказали, а потом… потом увидел тебя… И мне расхотелось умирать…
Упала ложечка, и она упала её поднимать; и он тоже залез под стол и спросил:
— Я испугал тебя, да?
Она кивнула; потом прокашлялась:
— Очень; знаешь, для меня это всё слишком серьезно и сложно…
— Что сложно? что мы друг другу нравимся? естественно и обыкновенно.
— Ну-у… твой брат, и… и вообще, — она полезла назад из-под стола, но он повернул её за плечо и опять поцеловал; они просидели долго-долго так, целуясь под столом; пахло деревом, и снизу к столу кто-то приклеил жвачку; потом стало жарко и поздно; они вылезли, помыли чашки, закрывали приход, и вдруг у дверей Патрик сказал: