— Что это? — прошептала она, — чудо?
— Бабушкин сад; папа оставил нам коллекцию часов, а бабушка — этот сад; сначала была обыкновенная оранжерея — с всякими помидорами вперемешку с тюльпанами; а потом он разросся, и никто не знает куда; мы роняли косточки от фруктов, они вырастали, будто на родине; думаю, просто Господь благословил бабушку… если мы с Шоном не дрались и не мыли полы в приходе — мы готовили, чистили часы и копались в саду; я еще иногда читал…
— Я помню, Толкина, — ей казалось, что она легкая-легкая и сейчас взлетит; в этом саду верилось, что ангелы существуют, — так вот откуда ты брал цветы и яблоки; а я думала — боже мой, здесь в городе таких нет, а если и есть, то за огромные деньги, — бедный…
Он засмеялся тихонько и коснулся её волшебных волос.
— Этот сад цвета тебя.
— О, — она отвела его руку, словно отгоняла бабочку, — я зимняя…
Он нарвал яблок, сложил их в соломенную корзинку, принес из дома два плетеных кресла, кексы, чай, и они весь день сидели и смотрели на сад — как играет и угасает на нём свет.
— Мне пора, — сказала она, когда наступили сумерки; цветы закрылись, и птицы затихли.
— Ты придешь в воскресенье?
— Куда?
— В приход; воскресная месса…
— О, я ненавижу воскресные мессы, — она встала с кресла и зацепилась подолом, — а чей халат?
— Бабушкин; папин полосатый, принести?
— О нет, — она пошла в комнату, через кухню, тоже темную: в окно было видно темно-синее море, и что ветер, и холодно; она нашла опять на постели одежду и начала одеваться, уворачиваясь от его губ, как от холодных капель.
— Почему? пустила петуха на гимне? — он прижал её к себе, и она стукнула его свитером.
— Почти, — Патрик смирился, что она уйдет, что уже ушла; взгляд её бродит по стенам, лунатично; и губу закусила; он сел на кровать, — ну-у… куда родители переехали, через дорогу была большая церковь, вся белая внутри и эхо огромное, как люди большие сверху смотрят, — храм Креста, знаешь? — юноша кивнул наступающей ночи, — и на первой же мессе, в воскресенье, среди проповеди у меня выпал молитвенник — тоже бабушкин; от бабушек нам порой достаются изумительные вещи — кожаный переплет, на латыни названия и с уголками и замочком из меди; и раздался грохот, и все на нас с молитвенником обернулись… С тех пор я не люблю; а когда появился выбор — совсем не хожу…
— Но ты же приходила на просто мессы; а их ты тоже боялась, — она резко надела свитер, так что он треснул в шве, — я совсем не хочу знать, почему ты боишься; молитвенник — ведь это не совсем правда? я просто хочу, чтобы ты не боялась… сейчас; прошлого; себя и меня, и… нас…
— Я… — она испугалась, что слова попрятались, как страусы; как книга, сюжет которой настолько похож на твою жизнь, что пытаешься забыть, мучительно, сквозь день, словно неприятный вкус, — я не знаю… Какой автобус ходит отсюда?
— Я провожу тебя, — он нашел в прихожей пальто, завязал ботинки; они вышли в вечер; пронзительно пахло солью, легкой гнилью — так обычно пахнут безлюдные пляжи, где всё остается на берегу; «похоже, шторм будет, Флэнери», — крикнула копавшаяся в крошечном огороде соседка; Арвен увидела людей, о которых даже не знала, — они жили в домах поселенцев и, может, даже знали их имена; соседка стояла в платке на волосах, тяжелых, как бетон, сапогах и с любопытством рассматривала девушку. На лавочке у соседнего дома сидели мужчина и кот: человек курил трубку — короткую, как у матросов, черную, с горьким запахом; а кот дремал, полосатый и серый, и прижимал к круглой голове короткие уши, слушая ветер. «Красивая», — опять крикнула соседка из огорода и помахала им дружески рукой; Патрик засмеялся и взял её под руку, они дошли до остановки и долго ждали, когда старый автобус придет, развернется, кондукторша пересчитает деньги и билетики; потом она поехала и смотрела на него в окно, тоже помахала рукой, а он сунул руки в карманы и шел рядом с автобусом; начался мокрый мелкий снег и оседал на его волосах сединой…
Всю субботу она прожила с ожиданием завтра, тягуче и медленно; словно бал; огромное, тяжелое платье висит в шкафу; мерцает, как гирлянда; тихо шуршит, если полезешь за обыкновенной вещью — водолазкой или юбкой там, черной, с ремнем блестящим; на съемки она ездила с Олегом; он был старый и простой; двое детей; на обратном пути предложил зайти в магазин игрушек; она была в восторге; купила медвежонка; беленький, с черным носиком и подушкой под головой — медведь-засыпайка; и легла с ним спать. «Завтра — бал…» — и представляла его, будто придумывала рассказ: что он делает сейчас — в саду, на кухне или в комнате с часами? как он морщится, сосредоточившись; и как ходит, ноги длинные и в джинсах; как спал; румянец розовый — словно Белоснежка, брови черные — как дерево; губы алые — как кровь, а кожа — белая, как снег; «я хочу к тебе, Патрик; я хочу тебя, Патрик; но я странная и еще думаю; только не откажись…»
Утро опять было солнечное; «вот и весна»; шторм прошел мимо; она надела всё черное, взяла опять фотоаппарат в рюкзак и пошла пешком; наблюдая — «я просто иду» — через парк, полный тающего снега, серого и хрустящего; мамы выгуливают детей и собак; потом рыночек овощной; капуста по пять девяносто; квартал, где живут студенты-медики; белые халаты сушатся на балконах; квартал художников — здесь на деревьях гирлянды, словно у них всегда Рождество; кинотеатр; на афише — «Титаник», «Мулен Руж», «Папе снова 17» — фильмы про вечное; старинные дома из красного кирпича, с эркерами; две круглосуточные аптеки; и книжный магазин — прехороший, о двух этажах; там она купила дедушке глобус Марса — он обожает Брэдбери; и среди домов затерялся приход — деревянный, маленький, словно его строили гномики; внутри пахнет баней — всегда — сырое дерево; «Патрик», — подумала она; «что он скажет?»; «улыбнется, наверное; сяду опять сзади и буду смотреть; он похож на римские профили на монетах; молитвенник не возьму; а потом пойду в «Красную Мельню», попью глясе»; но Патрика в большой комнате не было; и отца Ферро; все незнакомые люди, она тоже незнакомая; и вдруг одна толстая женщина выделилась и сказала:
— Я тебя знаю. Ты — Арвен Янссен.
— Да, — Арвен удивилась, потому что если Патрика она действительно знала, то этой женщины не помнила нигде. — А вы кто, простите?
— Я — Бернадетта Туви, — из глубины прихода выбежал в креме толстый мальчик, крикнул: «мама» — и обхватил широкие бедра; словно плот; яркая куртка, берет на бровях, — я тогда еще не рожала…
— Я не помню вас, — Арвен успокоилась; может, со школы кто, — простите…
— Мы были вместе в церкви Креста, — и женщина густо покраснела, словно глотнула перцу, отвернулась, начала отцеплять от себя мальчика, — а ты иди, поиграй с другими… С Патриком, иди поиграй… Мы думали, ты уехала…
Арвен отступила, и ей показалось, что сзади нет пола; люди, оглянувшиеся на её бледность, стали прислушиваться. А Бернадетта вытерла руки об юбку, словно сама испугалась; за окном потемнело, и кто-то сказал: «ну вот, опять снег».
— Вы сошли с ума, — прошептала Арвен; она вспомнила эту женщину, — зачем вы здесь?
— Я… я вышла замуж; и переехали с мужем; живем здесь недалеко; вот и ходим; муж вон, — она повернулась на невзрачного хрупкого человека в костюме и галстуке — улыбнулась ему, — вот и ходим, — повторила, — здесь хороший приход; все нас приняли как родных…
Арвен молчала; люди заходили в часовню, мальчик-служка зазвонил в колокольчик.
— А ты? — спросила женщина, — ты тоже здесь? Ты же сказала инквизитору, что больше не веришь в Бога… — и тут вышел Патрик, из кухни, дети висели на нём, как конфеты; он замахал ей рукой, и Бернадетта увидела отражение в глазах, обернулась, — ах вот оно что… У него же брат умер…
— Я его не убивала, — и Арвен рассмеялась сухо и коротко, будто сломала ветку.
— Не понимаю, — рассердилась вдруг Бернадетта, словно имела право, словно они были лучшими подругами, — почему они в тебя все влюбляются? В тебе же нет ничего хорошего; ты как… как роковая женщина… тебе просто нравится ломать им жизнь… Вот пойду и расскажу…
— Ему? — и Арвен вдруг поняла, что не боится; а ненавидит; всё старое поднялось в ней со дна, словно в бурю останки кораблей.
— Может, и ему; но скорее — отцу Ферро, чтобы он берег его и себя; отец Артур из-за твоих шашней был осужден и вынужден служить в госпитале; а мог быть епископом, — Патрик смотрел на неё, а она гасла, как ломающийся маяк, — я не угрожаю; просто мне жалко людей; они живые; а ты всего лишь красивая…
— Здравствуйте, Арвен, — из ризницы вышел отец Ферро; а все уже смотрели на них с Бернадеттой; старенький и добрый, с орлиным носом, в золотом одеянии, — вы только к Патрику или на мессу останетесь?
Женщина смотрела на неё и повторяла: «уходи; пусть он живет»; Патрик стряхнул детей и жал кому-то руку, смотрел на неё поверх голов; а ей казалось — с другого берега; и она мотнула головой, сказала: «прощайте» — и ушла; дверь скрипнула и хлопнула, отрезав её от Патрика, как сотни замков; «ну что ж, — растерянно сказал отец Ферро, — объяснитесь потом, Бернадетта»; а она шла и шла обратно — по всем тем же улицам; зашла в книжный; в надежде — всё же рядом, догонит, догадается; купила себе еще Перес-Реверте — книгу эссе «С намерением оскорбить», у нее именно этой не хватало для полной коллекции; час назад она бы с ума сошла, прыгала бы от радости от такой удачи; потом квартал художников — кто-то уже выполз с этюдником, несмотря на поваливший снег — пеленой; в парке она провалилась в лужу, нагребла полный ботинок ледяной воды; ночью проснулась с температурой, полезла искать аспирин, разбила градусник и расплакалась; отпросилась с работы поболеть и в Париж; а в понедельник пришла повестка; суд ровно через месяц. Она перерыла все ящики, уронила книги, опять расплакалась, и из «Фламандской доски» выпала закладкой — не дочитала — зеленая с золотом визитка: «покупайте наших поэтов»…
— Да? — отозвался следователь; голос далекий и хрип-лый, словно он тоже простыл; и на проводах сидели огромные черные птицы, — я вас слышу…