— Это Арвен Янссен, девушка-фотограф, помните меня?
— Помню; хотя у меня два новых дела; жаль, вас там не было с вашим Заком Эфроном «Никоном», — её нестерпимо тронуло, что он помнит имя её фотоаппарата, и она опять разрыдалась, — что с вами? вы плачете или это снег в телефоне?
— Я… я… знаете, мне нужно уехать срочно; в Париж; на выставку; там мои фотографии…
— О, — сказал он и зашуршал, как симпатичный зверек, — а повестку вы получили?
— Да, — она сглотнула слезы, — мне очень нужно, понимаете…
— Понимаю, — сказал он, — что ж, устроим; подойдете ко мне во вторник; мы вам бумажек напишем сотню; а я вот уже третий год на юг не могу выехать… А кого фотографировали?
— Друга, — ответила она, — просто друга; мы с ним уже не видимся…
— Понятно, — и опять зашуршал, словно устраивался в норке, — это случайно не второй Флэнери? я слышал, вы познакомились…
И она ответила «нет» и еще раз «нет»; «мы просто узнали друг друга, ходили в детстве в один приход»; «ясно; ну что ж, подходите во вторник»; и она собирала сумку — толстую, как дамы Рубенса; кармашки изнутри — для носовых платков и денег. Во вторник получила разрешение на выезд; следователь налил ей горячего зеленого чая с бергамотом и сидел, скучал, говорил о жизни, предложил печенье, вкусное, с повидлом апельсиновым; и вечером она улетела; проводить её пришла Марьяна, заказала себе нижнее белье; поцеловала помадой в щеку, и так, с поцелуем, она заснула; и проснулась в других городах, как будто уже не она, а чужая девушка в её теле; апрельское колдовство; вот Монмартр, вот Мулен Руж, вот собор, вот Сена — грязная и серая; в Париже тоже было пасмурно; и она ходила только в музеи и на выставку. Она совсем забыла о Патрике и испугалась, увидев его лицо — здесь, так далеко, — глаза, полные фейерверка; «это ваша работа?» «что?» «это ваша работа?» — на «р» словно накинули драпировку из бархата; «да…» «необыкновенно красиво; я буду судить для вас» — неправильный английский; и ушел; длинный, стройный, серый, словно комната следователя; оказалось, судья — директор галереи и редактор журнала черно-белой фотографии; и она опять полетела домой; яблоко золотое, а черенок и листочек — серебряные; будто стихотворение ювелирное — в кармане сумки — завернуто в носовой клетчатый платок…
А город встретил её снегом — словно и не было в помине весны; словно напоминал: видишь, у тебя нет друзей, теплых объятий; умрешь в одиночестве, и чашки чая липового никто не подаст; мокрый и липкий, снег летел в лицо, как тысячи птиц; она накинула капюшон, но за шиворот уже насыпалось; потекло и затаяло, словно от волнения; она вызвала такси с телефона-автомата; огромный зал, мраморный и железный, со стеклянным куполом — ночь, от снега оранжевая; люди в ожидании рейсов спят на креслах; кто-то в соседней кабинке спорил на испанском; а к её подошел малыш — года три, только научился; глаза сияющие: для него аэропорт — приключение; стеклянный купол — тайна; и она — фея; он оперся ручками на дверцу и смотрел, как она разговаривает; и уже в трубке были гудки, а они всё смотрели друг на друга с ребенком сквозь стекло и улыбались; а снег над ними летел в ночи, словно перья из лопнувшей подушки, — тетушка Метелица выбивает постель. Потом подбежала мама, молодая, белокурая, извинилась, подхватила и ушла к своему мужу, такому же молодому, глаза и волосы темные — совсем еще дети; подумала она; тоже хочу ребенка; и боль растеклась по её коленям; она еле нашла машину — черную, с шашечками, «Темный Легион»; и задремала, а огни города отражались на лице, меняя его с доброго на усталое, на задумчивое, на мертвое. Дома же была тишина; она включила свет в прихожей и слушала её; «поставлю чай, сама, липовый, и никто мне не нужен; приму ванну…» — и тут зазвенел телефон.
Как и адрес, телефон был для избранных; для дедушки и бабушки, уехавших на восток родителей: узнать, как дела; нужны ли деньги или шерстяные носки; хорошо ли кушаешь; и приезжай в гости, коровка отелилась; папа купил кашемировый ковер, всю зарплату отдал, сумасшедший, да, я такой; иногда звонила Марьяна — принеси чего-нибудь почитать; и теперь она стояла в окружении знакомых старых вещей, тепла, сумки с парижским воздухом, и казалось ей — она в убежище — как от войны; можно вести дневник; через сто лет его найдут и издадут тиражом, как исторический документ; снег, улица, город с его холодом и маяками, море, полное катастроф и кораблей, — всё это было за стенами; и она стояла и смотрела на прыгающий по столику из ясеня телефон. Потом взяла трубку и ответила так, будто было солнечное утро:
— Да?
— Арвен, — голос хриплый и тихий, словно человек накрыл губы ладонью, боясь, что слова полетят, как клочки бумаги.
— Да?
— Это Патрик, — и она узнала; всё это было прошлое, ночное небо, снег, под ним красные крылья крутятся, светятся неоном; словно она совсем молодая и у неё еще есть выбор.
— Здравствуй, Патрик. Как твои дела?
— Я думал, ты еще в Париже…
— Только что приехала…
— Как там — здорово?
— Красиво; я получила Гран-при; и… я привезла тебе подарок…
— Мне?
— Да.
— Спасибо, — она слушала его дыхание, частое, будто он бежал долго, или волнуется, или кого-то целует; она покраснела и села на пол, растерянная, в куртке, полной снега, грязных ботинках, — только… Арвен, не могла бы ты… приехать за мной?
— За тобой?
— Да…
— Зачем?
— Пожалуйста, Арвен…
— Хорошо; а далеко? Ты не дома; в приходе? где ты?
Он назвал адрес, она знала этот район — недалеко от Марьяны; записала адрес на обоях.
— А что ты там делаешь? — но он уже отключился; словно уронил телефон; она представила, как трубка кружится в пространстве слабого света; и опять позвонила в такси. Машина оказалась той же самой; таксист улыбнулся ей, как старой знакомой в баре; видимо, не успел отъехать далеко; она назвала адрес — проспект Расмуса Роулинга, первого начальника порта; снег продолжал идти, словно тоже искал кого-то; высматривал землю, не находил и тут же таял; «подождите здесь», — попросила она и вышла; в конце проспекта не горели фонари: только деревья белели таинственно и сияла, будто с призраком, телефонная будка с силуэтом внутри; она открыла дверь, «Патрик»; думала, улыбнется, спросит еще раз, что за город Париж, а она ответит, что он мне без тебя — дыра, да и только; а я привезла тебе подарок; это мельница; маленькая красная мельница-часы, крылья её крутятся, как у настоящей; как у колеса фортуны; мне так повезло, Патрик, что я встретила тебя; пожалуйста, я приеду за тобой, увезу куда хочешь, только не прогоняй меня, пожалуйста; но Патрик молчал; привалился плечом на стекло кабинки, оно запотело от его дыхания; но теперь, казалось, он совсем не дышал; она коснулась его лба, груди и отдернула руку; Патрик был весь мокрый; не от снега и не от волнения; и не оттого, что бежал; а потом она подняла на шорох глаза и увидела другие, такие же круглые, как у малыша в аэропорту; человек приклеился к стеклу с другой стороны; смотрел спокойно, как в свое окно; и Арвен увидела, какой он: в тяжелой куртке и на груди свастика. Она медленно встала. К телефонной будке из темноты вышло еще несколько парней; все здоровые и одинаковые, словно их вырезали из картона; они смотрели на девушку и Патрика, сползшего от движения Арвен на пол; тихонько застонавшего; девушка же смотрела на них, как и они на неё, — эмоции в нижний ящик стола; будто они сидели за карточным столом и у неё были все тузы.
— Что вам нужно? — сказала она. — Его добить? Я не дам; в десяти метрах от вас стоит моё такси; я сейчас возьму его и увезу, и никто из вас шага не сделает; оружия у меня нет, но зато есть старый фотоаппарат; он весит с тонну, титановый корпус; им гвозди можно заколачивать; а у шофера наверняка есть рация; милиция будет здесь раньше, чем вы успеете что-нибудь подумать.
Они молчали. Просто стояли, как белые деревья вокруг, и смотрели, как она тащит тело; снег оседал на их украшенные железом плечи, словно на статуи, и на мокрые волосы Патрика; шофер увидел издалека и вышел из машины помочь; играло радио — что-то про тени и судьбу. «Спасибо», — сказала она; «бывает»; и, помня адрес, вел молча; огни снова замелькали на лице; только теперь на лице Патрика; она смотрела, как — сначала желтый, потом синий, потом красный и в конце зеленый — словно чей-то сон снаружи; он лежал на её плече; постанывал иногда, бормотал; «что, милый?»; а снег всё падал и падал, засыпал город, словно словами; «мы вам обивку испортим»; опять «бывает»; Арвен помнила это всю жизнь — какой он тяжелый, и дома за окном; красивое-красивое лицо, побледневшее и заострившееся, небритое и совсем юное; словно он уже уходит; так долго смотрела она его лицо, так много что узнает, если ослепнет, если состарится, вспомнит; она закрывала глаза и видела его лицо, словно огненное; только бы успеть, подумала она, и будет всё хорошо, милый… милый…
Шофер помог ей отнести Патрика в лифт; весь дом спал; свет на площадке загорался от шума и движения; и пока она искала ключи, то и дело гас; в темноте ей казалось — всё, он умер. Она протащила его по прихожей, подняла на диван; сначала голову, потом ноги; красная лампа в форме губ; сняла сырые ботинки, расстегнула пальто; задрала футболку — она не заскорузла и не прилипла, потому что кровь всё еще шла; посмотрела внимательно и хладнокровно, как в музее; принесла воды, промыла; от прикосновений Патрик задышал часто, капельки пота выступили над верхней губой. Потом сняла с себя ботинки и куртку, поставила на кухне чайник, вытащила из шкафа халат, и только когда чайник зашумел, нашла номер в «Севильском причастии» Перес-Реверте — только ему она доверяла — и позвонила.
— Госпиталь святого Дамьена, — ответил ей дежурный белый голос.
— Отца Артура можно к телефону? это срочно, старая знакомая…
— Девушка, он после операции отдыхает; весь день на ногах…
— Я тоже, позовите, пожалуйста, — пробормотала что-то недовольное, но соединила; ответил голос сквозь тысячи звездных лет; люди летят к Юпитеру и спят в анабиозе; а на земле идет снег, ничего не меняется: «я вас слушаю; кто вы?»