V
«Однозначное описание явления включает объекты, в которых это явление проявляется».
Где мы задаемся вопросом, что из всего этого следует для наших представлений о реальности, и обнаруживаем, что новизна квантовой теории не так уж и нова
1. Александр Богданов и Владимир Ленин
В 1909 году, через четыре года после неудавшейся Революции 1905 года и за восемь лет до победоносной Октябрьской революции, Ленин опубликовал под псевдонимом «В. Ильин» свою самую философскую работу «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии»79. В ней Ленин фактически спорил с Александром Богдановым, бывшим до того его другом и союзником, и наряду с ним также идеологом большевиков.
За годы, предшествовавшие революции, Александр Богданов опубликовал трехтомный труд80 с изложением теоретической базы революционного движения. При этом он ссылался на философское течение под названием эмпириокритицизм. Ленин увидел в Богданове соперника и опасался его идеологического влияния. В своей книге он подвергает «реакционную философию» эмпириокритицизма яростной критике, защищая то, что он называл материализмом.
Эмпириокритицизмом Эрнст Мах называл представления в духе тех, что продвигал он сам. Помните Эрнста Маха? Его философия послужила источником вдохновения для Эйнштейна и Гейзенберга.
Мах как философ не очень систематичен, и ему порой не хватает ясности, но он оказал большое и, на мой взгляд, недооцененное влияние на культуру своего времени81. Он был вдохновителем обеих великих революций в физике ХХ века: теории относительности и квантовой механики. Он стоял у самых истоков научного исследования ощущений и был одним из главных объектов политико-философских споров, которые привели к Русской революции. Мах оказал решающее влияние на основателей Венского кружка (общеизвестным названием которого было Verein Ernst Mach) – той самой философской среды, в которой зародился логический эмпиризм, от которого произошли многие современные направления в философии современной науки, унаследовавшие от Маха его «антиметафизическую» риторику. Мах оказал влияние и на американский прагматизм – еще одну основу современной аналитической философии.
Он оставил след даже в литературе – один из величайших писателей ХХ века Роберт Музиль построил свою диссертацию вокруг фигуры Эрнста Маха. Бурные споры героя его первого романа «Душевные смуты воспитанника Терлесса» отсылают нас к тематике диссертации, посвященной смыслу мировой научной литературы. Те же самые вопросы проходят красной нитью через его главный труд – роман «Человек без свойств», с самой первой страницы, которая начинается с хитроумного двойного – научного и обычного – описания солнечного дня82.
Влияние Маха на революции в физике было в чем-то личным. Мах был давним другом отца Вольфганга Паули и крестным отцом самого Вольфганга – друга Гейзенберга, с которым он вел философские споры. Мах был любимым философом Шредингера, который еще в юности прочел почти все, написанное Махом. Эйнштейн дружил и учился в Цюрихе вместе с Фридрихом Адлером – сыном одного из основателей Социал-демократической партии Австрии, сторонником сближения идей Маркса и Маха. Адлер потом возглавил Австрийскую Социал-демократическую рабочую партию и, протестуя против участия Австрии в Первой мировой войне, совершил убийство австрийского премьер-министра Карла фон Штюрха, а находясь в заключении, написал книгу о… Махе83.
В общем, Мах оказался на перекрестке науки, политики, философии и литературы. И подумать только, что сегодня кто-то еще думает, что между такими видами человеческой деятельности, как естественные и гуманитарные науки и литература, есть непреодолимыми преграды…
Предметом критики Маха был механицизм семнадцатого века – идея, что все явления порождаются движущимися в пространстве материальными частицами. Согласно Маху, прогресс в науке свидетельствует о том, что такое понимание «материи» представляет собой необоснованное «метафизическое» допущение – полезную модель, от которой, однако, надо суметь вовремя отказаться, чтоб она не превратилась в метафизический предрассудок. Мах настаивает на том, что наука должна освободиться от всех «метафизических» допущений. Познание должно основываться только на том, что «наблюдаемо».
Помните? Эта как раз исходная идея чудесной работы Гейзенберга, задуманной им на острове Гельголанд, открывшая дорогу квантовой теории и изложению в этой книге. Вот как начинается статья Гейзенберга: «Цель этой работы – набросать основы теории квантовой механики, опирающейся исключительно на соотношения между в принципе наблюдаемыми величинами» – почти что цитата из Маха.
Разумеется, идея о том, что познание должно основываться на опыте и наблюдениях, не оригинальна: это традиция классического эмпиризма, восходящего к Локу и Юму, если не к Аристотелю. Внимание к отношению между субъектом и объектом познания и сомнения в возможности познать мир «таким, какой он на самом деле есть» привели к тому, что в великой классической немецкой идеалистической философии центральное место занял познающий субъект. Будучи ученым, Мах переносит центр внимания с субъекта на сам опыт – который он называет «ощущениями». Он исследует конкретную форму роста научного познания на основе опыта. В своей знаменитой работе84 он исследует историческую эволюцию механики. Мах рассматривает ее как попытку наиболее краткого обобщения фактов о движении, данных нам в ощущениях.
Таким образом, Мах рассматривает познание не как способ вывода или угадывания гипотетической реальности, скрытой за ощущениями, а как поиск эффективной организации этих ощущений. Интересующий Маха мир состоит из ощущений. В любых предположениях о чем-то скрытом «за ощущениями» он видит «метафизику».
Но понятие «ощущения» у Маха все же неоднозначно. В этом его слабость, но также и сила: Мах заимствует это понятие из физиологии физических ощущений, превращая его в универсальное понятие, независимое от психики. Он использует термин «элементы» (в смысле, похожем на понятие «дхамма» в буддийской философии). «Элементы» – это не только ощущения человека или животного. Это любое явление, происходящее во Вселенной. «Элементы» не являются независимыми, а связаны друг с другом посредством отношений, которые Мах называет «функциями» и которые как раз и являются предметом научного исследования. Несмотря на неточность, концепция Маха как раз представляет собой самую настоящую натуральную философию с заменой механицизма и движущейся в пространстве материей на общее множество элементов и функций85.
Интересная особенность такого философского представления в том, что оно исключает любые гипотезы о какой бы то ни было скрытой за видимостью реальности, а также и любые гипотезы о реальности воспринимающего ее субъекта. Для Маха нет разницы между физическим и ментальным мирами – «ощущение» одновременно является физическим и ментальным. Оно реально. Бертран Рассел излагает эту же мысль следующим образом: «Мир построен не из двух видов сырья – материи и сознания, – а из взаимосвязей различных структур, часть из которых можно назвать ментальными, а остальные – физическими»86. (Строго говоря, здесь Рассел цитирует Уильяма Джеймса.) Исчезла гипотеза о скрытой за явлениями материальной реальности, так же как и гипотеза о познающем духе. Для Маха обладающий сознанием не является «субъектом» как в идеализме, а представляет собой конкретную человеческую деятельность в конкретном историческом контексте, которая постепенно учится все лучше упорядочивать факты взаимодействующего с ней мира.
Этот конкретный исторический подход очень созвучен идеям Маркса и Энгельса, для которых познание заложено в самой человеческой истории. Познание перестает рассматриваться как стоящее вне истории, лишается всяких претензий на определенность и оказывается неразрывно связанным с конкретным процессом биологической, культурной и исторической эволюции человечества на нашей планете. Оно толкуется в терминах биологии и экономики как инструмент для упрощения взаимодействия с миром. Это не окончательное получение знания, а открытый процесс. Для Маха знание – это наука природы, но его взгляды близки к историцизму диалектического материализма. Богданов развивает мысль о созвучности идей Маха идеям Энгельса и Маркса, и это находит отклик в предреволюционной России.
Ленин на это реагирует очень резко – в «Материализме и эмпириокритицизме» он яростно обрушивается на Маха, его российских последователей и, косвенным образом, на Богданова. Он обвиняет его в реакционной философии – это худшее из оскорблений. В 1909-м Богданов был исключен из редакционного комитета газеты «Пролетарий» – подпольного большевистского издания, а вскоре выведен из Центрального комитета партии.
Для нас представляет интерес критика Лениным Маха и ответ Богданова87. Не потому, что Ленин – это Ленин, а потому, что его критика – это естественная реакция на идеи, приведшие к квантовой теории. Эта критика относится и к нам, и поднятые в споре Ленина с Богдановым вопросы актуальны и в современной философии, играя ключевую роль в понимании революционного значения квантовой теории.
Ленин обвиняет Богданова и Маха в «идеализме». С точки зрения Ленина, идеалисты отрицают существование реального мира вне духа и сводят реальность к содержанию сознания.
Если существуют лишь «ощущения», утверждает Ленин, то, значит, не существует никакой внешней реальности и я живу в солипсистском мире, где есть только я и мои ощущения. Я признаю в качестве единственной реальности только самого себя, то есть субъекта. Для Ленина идеализм – это идеологическое проявление буржуазии, то есть врага. Идеализму Ленин противопоставляет материализм, рассматривающий человека, его сознание и дух как аспекты конкретного, объективного, познаваемого мира, состоящего лишь из движущейся в пространстве материи.
Как бы ни относиться к его коммунистической идеологии, Ленин был, вне всякого сомнения, выдающимся политиком. Поражают и его познания в научной и философской литературе – если бы в наше время люди выбирали настолько же образованных политиков, то, может быть, они и действовали более эффективно. Но философ из Ленина не бог весть какой. Влияние его философских идей – это скорее следствие долгого политического доминирования, а не глубины аргументов. Мах заслуживает большего88.
В ответ на критику Ленина Богданов говорит, что она направлена не по адресу. Идеи Маха – это не идеализм и тем более никакой не солипсизм. Познающее человечество – это не изолированный трансцендентный субъект, не «я» идеалистической философии, а реальное историческое человечество – часть естественного мира. «Ощущения» не находятся «в нашем сознании», а представляют собой явления мира – это форма, в которой мир представляет себя для мира. Они воспринимаются не отдельным от мира «я», а кожей, мозгом, нейронами сетчатки, слуховыми рецепторами – то есть элементами природы.
В своей книге Ленин определяет материализм как убежденность в существовании мира за пределами сознания.89 При таком определении материализма Мах, безусловно, материалист, все мы материалисты и даже папа римский тоже материалист. Но для Ленина материализм – это исключительно представление о том, что «в мире нет ничего, кроме движущейся материи, и движущаяся материя не может двигаться иначе, как в пространстве и во времени» и что в познании материи можно прийти к «неоспоримым истинам». Богданов обращает внимание на слабость этих безапелляционных утверждений как с научной, так с исторической точки зрения. Мир, безусловно, существует вне нашего сознания, но он сложнее, чем представляется в рамках такого наивного материализма. Считать, что мир либо существует лишь в сознании, либо состоит исключительно из движущихся в пространстве материальных частиц, – это ложное противопоставление.
Разумеется, Мах не считает, что вне сознания ничего не существует. Наоборот, его интересует как раз то, что находится вне сознания (что бы ни понималось под сознанием) – природа, частью которой мы являемся, во всей своей сложности. Природа представляется в виде множества явлений, и Мах рекомендует изучать явления, строить объясняющие их обобщения и структуры, а не постулировать лежащие в их основе реальности.
Радикальное предложение Маха состоит в том, чтобы рассматривать не явления как проявления объектов, а объекты как узловые точки явлений. Ленин неправильно толкует это как метафизику содержания сознания, как шаг назад относительно метафизики вещей-в-себе. Мах выразился очень четко: «[Механистичное] миропонимание представляется нам механической мифологией, не далекой от анимистической мифологии древних религий»90.
Эйнштейн неоднократно говорил, что он многим обязан Маху91. Критика (метафизического) допущения существования реального неподвижного пространства, «внутри которого» движутся объекты, открыла путь к эйнштейновской общей теории относительности.
В пространство, открытое маховским толкованием науки, в котором реальность чего бы то ни было не считается заведомо достоверной без наличия измерений, позволяющих разобраться в явлениях, пробирается Гейзенберг, чтобы лишить электрон его траектории и переистолковать его исключительно в терминах проявлений.
В этом пространстве открывается возможность реляционной интерпретации квантовой механики, в которой для описания мира допустимо использовать не абсолютные свойства каждой отдельной системы, а проявления физических систем по отношению друг к другу.
Богданов упрекает Ленина в его подходе к материи как к абсолютной, внеисторической и в маховском смысле метафизической категории. В особенности же он упрекает Ленина за отход от учения Энгельса и Маркса: история – это процесс, и сознание – тоже процесс. «Научное знание растет, – пишет Богданов, – и принятое в современной науке понятие материи может оказаться лишь промежуточной стадией на пути развития сознания. Реальность может оказаться сложнее наивного материализма физики семнадцатого века». Эти слова оказались пророческими: через несколько лет Гейзенберг открыл дорогу на квантовый уровень реальности.
Не менее впечатляющим оказался и политический ответ Богданова Ленину. Ленин говорит об абсолютных истинах и представляет исторический материализм Маркса и Энгельса как нечто, установленное раз и навсегда. Богданов замечает, что такой идеологический догматизм не только не учитывает динамику научной мысли, но и приводит также к догматизму политическому. «Русская революция, – говорит Богданов, – в последовавшие за ней бурные года породила новую экономическую формацию. Если, как утверждал Маркс, развитие культуры находится в зависимости от структуры экономики, то послереволюционное общество должно быть способно породить новую культуру, которая не может оставаться на уровне возникшего еще до революции ортодоксального марксизма».
Политическая программа Богданова состояла в передаче власти и культуры народу, с тем чтобы создать условия для расцвета новой плодотворной коллективистской культуры, как об этом мечтали революционеры. Ленинская же политическая программа, наоборот, предполагала усиление революционного авангарда – носителя истины, который должен был вести за собой пролетариат. Богданов предрекал, что ленинский догматизм заморозит революционную Россию, превратив ее в ледяную глыбу, не способную к дальнейшей эволюции, задушит завоевания революции, доведет ее до маразма. И эти его слова оказались пророческими.
«Богданов» – это псевдоним. Один из многих других, целью которых было скрыться от глаз царской охранки. Его настоящее имя Александр Александрович Малиновский – второй из шести сыновей сельского учителя. С малых лет в нем проявлялся независимый и бунтарский дух. Говорили, что первые слова, которые он произнес в полуторагодовалом возрасте во время семейной ссоры, были: «Папа дурак!»92.
Благодаря полученной отцом должности учителя физики в более крупной городской школе (вообще-то отец его был совсем не дурак) маленький Саша смог пользоваться библиотекой и простенькой физической лабораторией. Он получил стипендию для учебы в гимназии, о которой вспоминал: «Интеллектуальная ограниченность и злобные учителя научили меня не доверять власть имущим и отвергать любые авторитеты»93. Такое же подсознательное неприятие авторитетов мы видим и в становлении Эйнштейна, который был на несколько лет младше Богданова.
Блестяще окончив школу, он поступил в Московский университет, где изучал естественные науки. Там он вступает в студенческую организацию, которая занималась помощью своим товарищам из провинции, и вовлекается в политическую деятельность. Был неоднократно арестован, перевел «Капитал» Карла Маркса на русский язык. Занимался политической пропагандой и писал статьи по экономике для рабочих. Изучал медицину на Украине, был арестован и отправлен в ссылку. В Цюрихе познакомился с Лениным и стал одним из лидеров большевиков, своего рода вице-руководителем. В последующие годы в ходе полемики с Лениным был выведен из состава руководства партии, а после революции держался подальше от центров власти. Богданов пользовался всеобщим уважением и оставался культурным, моральным и политическим авторитетом. В двадцатые и тридцатые годы он был вдохновителем левой оппозиции, которая старалась защитить завоевания революции от большевистского самодержавия, но это диссидентское течение было разгромлено Сталиным.
В теоретическом построении Богданова ключевую роль играло понятие «организации». Общественная жизнь представляет собой организацию коллективного труда. Познание – это организация опыта и идей. Реальность можно понять как организацию, или структуру. Предлагаемая Богдановым картина мира сформулирована в терминах многоступенчатой системы усложняющихся форм организации: от минимальных, непосредственно взаимодействующих элементов, через организацию материи в живом существе, биологическое развитие на основе индивидуального опыта – и до научного познания, которое, по Богданову, представляет собой коллективно организованный опыт. Его идеи оказали глубокое, но недооцененное влияние на современную мысль через кибернетику Норберта Винера и теорию систем Людвига фон Берталанфи, они повлияли на исследования сложных систем вплоть до современного структурного реализма.
В Советской России Богданов был профессором экономики в Московском университете, возглавлял Коммунистическую академию и написал очень популярный фантастический роман «Красная звезда»[8]. В нем описывается анархистское утопическое общество на Марсе с полным равноправием мужчин и женщин, овладевшее эффективными статистическими методами, благодаря которым предприятия имеют возможность производить именно нужную продукцию, а безработные – находить предприятия, которые могут предоставить им работу и т. д., и при этом обеспечивая каждому свободу выбора образа жизни.
Богданов занимается организацией центров пролетарской культуры для свободного развития новой солидарной культуры. Когда Ленин отстранил его и от этой работы, Богданов посвятил себя медицине. Во время Первой мировой войны его, как человека с медицинским образованием, мобилизовали на фронт. Богданов основал медицинский институт и был одним из пионеров в области создания методов переливания крови. В рамках его революционной коллективистской идеологии переливание крови символизировало сотрудничество и готовность делиться всем с другими.
Врач, экономист, философ, естествоиспытатель, писатель-фантаст, поэт, преподаватель, политик, предвозвестник кибернетики и науки об организации, пионер переливания крови и пожизненный революционер – Александр Богданов был одной из самых сложных и обаятельных фигур среди представителей интеллигенции начала ХХ века. Его идеи, оказавшиеся чересчур радикальными по обе стороны железного занавеса, воспринимались исподволь и постепенно. Английский перевод трехтомного труда Богданова, вызвавшего критику со стороны Ленина, был впервые издан лишь в прошлом году. Любопытно, что эта работа оставила след в литературе, послужив источником вдохновения для романа «Пролеткульт» авторства группы итальянских писателей под псевдонимом У Мин94, а также для замечательного персонажа Аркадия Богданова из трилогии Кима Стэнли Робинсона «Красный Марс», «Зеленый Марс» и «Голубой Марс»95.
Будучи верным своим идеалам, Александр Богданов готов был делиться с другими всем и умер необычным образом в ходе проведения научного эксперимента – взаимного переливания крови с молодым пациентом, больным туберкулезом и малярией, с целью вылечить его.
Мечтавший о всеобщем братстве и бесстрашно делившийся всем с другими отважный экспериментатор, он оставался таким до самого конца.
2. Натурализм без содержания
Но я несколько отвлекся. Подход Маха, позволивший Гейзенбергу сделать решающий шаг, важен для понимания нового знания о мире, приобретенного нами благодаря квантовой механике. Спор Ленина с Богдановым проливает свет на вызывающий недопонимание момент.
Пропагандируемый Махом антиметафизический дух – это открытый взгляд: мы не собираемся учить мир, каким ему быть. Мы просто смотрим на мир, чтобы понять, как лучше его осмыслить.
Эйнштейну, который не мог принять квантовую механику, потому что «Бог не играет с миром в кости», Бор отвечает словами: «Перестаньте указывать Богу, что ему делать». А если без метафор, то Природа богаче наших метафизических предрассудков. Фантазия у нее получше нашей.
Дэвид Альберт – философ, глубже других изучивший квантовую механику, – однажды спросил меня: «Карло, почему ты считаешь, что лабораторные эксперименты с железячками и стекляшками способны поколебать веру в наши самые укоренившиеся метафизические представления об устройстве мира?» Этот вопрос давно вертится у меня в голове. Но, по-видимому, ответ прост: «А разве “самые укоренившиеся метафизические представления” – это не то, что мы привыкли принимать на веру исходя из нашего же опыта обращения с камнями и деревяшками?»
Наши предубеждения об устройстве реальности – это следствие нашего опыта, а он ограничен. Мы не можем считать истиной в последней инстанции когда-то сделанные на основе прошлого опыта обобщения. Эту мысль лучше всего со свойственной ему иронией выразил Дуглас Адамс: «То, что мы живем на дне глубокой гравитационной ямы, на поверхности окутанной газовой оболочкой планеты, вращающейся на расстоянии в девяносто миллионов миль вокруг огненного ядерного шара, и считаем, что это нормально, вне всяких сомнений – свидетельство колоссального вывиха нашего восприятия реальности»96.
Естественно, наши провинциальные метафизические воззрения приходится пересматривать всякий раз, когда мы узнаем нечто новое. Новые знания о мире заслуживают серьезного отношения, даже если они вступают в противоречие с нашими предубеждениями об устройстве мира.
В этом я вижу отход от высокомерного отношения в познании, а также веру в разум и его способность учиться. Наука – это не Хранилище истины, она опирается на осознание того, что никаких Хранилищ истины нет. Лучший способ чему-либо научиться – это взаимодействовать с миром, чтобы понять его, перенастраивая наши умственные конструкции в соответствии с полученными знаниями. Из этого уважения к науке как к источнику наших знаний о мире вырос радикальный натурализм, представленный такими философами, как Уиллард Куайн, для которого само наше сознание является одним из природных процессов и в этом качестве представляет собой предмет изучения.
Многие интерпретации квантовой механики, вроде перечисленных во второй главе, представляются мне попыткой втиснуть открытия фундаментальной физики в рамки канонов метафизических предубеждений. Мы убеждены, что мир детерминирован, а будущее и прошлое однозначно определяются современным состоянием мира? Ну так добавим определяющие прошлое и будущее переменные, даже если они ненаблюдаемы. Нас беспокоит исчезновение одного из компонентов квантовой суперпозиции? Добавим ненаблюдаемую параллельную вселенную, в которой этот компонент сможет скрыться. И так далее. Я считаю, что философия должна приспосабливаться к науке, а не наоборот.
Нильс Бор был духовным отцом молодых бунтарей, создавших квантовую теорию. Именно он подвиг Гейзенберга заняться этой проблемой и стал его проводником в тайны атомов. Он выступал в качестве третейского судьи в споре Гейзенберга со Шредингером, и именно он сформулировал способ осмысления теории, вошедший во все учебники во всем мире. Из всех ученых он, пожалуй, приложил максимум усилий для понимания следствий теории. Его ставший легендой спор с Эйнштейном об обоснованности теории длился годами, заставив обоих гигантов уточнять свои позиции и идти на попятную.
Эйнштейн всегда признавал, что квантовая механика – это шаг вперед в понимании мира, и именно он выдвинул Гейзенберга, Борна и Йордана на Нобелевскую премию. Но он так никогда и не принял форму, которую эта теория обрела. В разные периоды своей жизни он упрекал ее в несогласованности, неприемлемости, неполноте.
Бор защищал теорию от эйнштейновской критики, временами справедливо, а временами на основе ошибочных доводов97. Образ мыслей Бора не очень ясный, а всегда несколько туманный. Но он обладал невероятным чутьем, и его догадки в значительной степени заложили основы современного понимания теории.
Ключевая мысль Бора сформулирована в уже упомянутом выше высказывании:
«В то время как в классической физике взаимодействием между объектом и прибором можно пренебречь или, если надо, можно его компенсировать, в квантовой физике это взаимодействие составляет нераздельную часть явления. Сообразно этому однозначное описание собственно квантового явления должно, в принципе, включать описание всех существенных частей экспериментальной установки»98.
В этих словах схвачен реляционный аспект квантовой механики, правда, в рамках явления, исследованного в лаборатории с помощью измерительных приборов. Поэтому в этой связи возникают недоразумения: создается впечатление, будто речь идет только о случае, когда имеется особое существо с измерительными приборами. Но считать, что человек, его разум или используемые им числа играют особую роль в грамматике природы, – это идиотизм.
К этому боровскому абзацу следует добавить возросшее за столетие успешного применения теории осознание того, что сущность природы квантовая и что физическая лаборатория с измерительными приборами в этом смысле не представляет собой ничего особенного. Не бывает так, чтобы в лаборатории были квантовые явления, а вне нее – неквантовые: все явления в конечном счете квантовые. Если обобщить ее на все природные явления, то мысль Бора можно сформулировать так:
«В то время как раньше считалось, что свойства любого объекта можно определить, даже пренебрегая его текущим взаимодействием с другими объектами, в квантовой физике это взаимодействие составляет нераздельную часть явления. Сообразно этому однозначное описание собственно квантового явления должно, в принципе, включать описание всех объектов, участвующих во взаимодействии, в котором проявляется рассматриваемое явление».
Это радикальное, но очень четкое утверждение. Явление – это воздействие какой-то части природного мира на другую часть природного мира. Ошибка Ленина была в том, что он спутал это открытие с чем-то имеющим отношение к нашему сознанию – в полемике с Махом дуалистом выступает именно Ленин, не способный представить себе явления в отрыве от трансцендентального субъекта.
Сознание тут ни при чем. Особые «наблюдатели» не играют в теории никакой роли. Главный момент тут гораздо проще: невозможно отделить свойства объекта от других объектов, при взаимодействии с которыми эти свойства проявляются. Все свойства (переменные) объекта в конечном счете таковы только по отношению к другим объектам.
Изолированный объект, рассматриваемый сам по себе, вне каких бы то ни было взаимодействий, не имеет определенного состояния. В крайнем случае можем приписать ему некую конфигурацию99, характеризующую вероятность разных его проявлений. Но и это всего лишь суждение об ожидаемых в будущем явлениях и отражение явлений уже произошедших, и поэтому оно возможно исключительно по отношению к другому объекту.
Это радикальный вывод. Он разрушает представление о том, что мир должен состоять из обладающей свойствами субстанции100 и вынуждает нас рассматривать все в терминах отношений.
Я считаю, что именно это новое знание о мире открыла нам квантовая теория.
3. Без основания? Нагарджуна
Это понимание главного открытия квантовой механики восходит к первоначальным догадкам Гейзенберга и Бора, но стало проясняться в середине девяностых с появлением «реляционной интерпретации квантовой механики»101. Реакция философов на эту интерпретацию открытия квантовой механики была неоднозначной. Разные философские школы пытались сформулировать ее в разных философских терминах. Один из самых блестящих современных философов Бас ван Фраассен сделал глубокий анализ этой интерпретации в рамках своего «конструктивного эмпиризма»102. Мишель Битболь предложил неокантианское прочтение103, И. Е. Прись[9] – анализ в рамках контекстного реализма104, Пьер Ливе – в терминах онтологии процессов105, Мауро Дорато написал проникновенную статью с анализом ее различных философских аспектов106, поместил ее в рамки структурного реализма, согласно которому реальность состоит из структур107, а Лаура Кондиотто защищает эту же точку зрения, выдвигая превосходные аргументы108.
Я не собираюсь здесь углубляться в споры между разными течениями в современной философии. Добавлю лишь несколько соображений и расскажу одну историю из своей жизни.
Открытие того, что считавшиеся абсолютными величины оказываются относительными, красной нитью проходит через всю историю физики. Примером может служить рассмотренная Галилеем относительность скорости. Открытия Эйнштейна находятся в той же струе. Различие электрического и магнитного полей тоже относительно – оно зависит от того, как мы движемся. Значение электрического потенциала определяется относительно потенциала в другом месте. И так далее.
И это касается не только физики – относительный (реляционный) подход встречается во всех науках. В биологии характеристики живых систем могут быть поняты в их отношении со средой, образованной другими живыми существами. В химии свойства элементов представляют собой способы их взаимодействия с другими элементами. В экономике речь идет об экономических отношениях. В психологии индивидуальная личность существует в контексте отношений. В этом и многих других случаях мы понимаем сущности (биологическая и психическая жизнь, химические соединения…) в их бытии по отношению к другим сущностям.
Критика понятия «сущность» как основы реальности – постоянно повторяющийся мотив в рамках разных традиций в истории западной философии109, от гераклитовского «все течет» до современной метафизики отношений. Только за последний год были изданы такие философские труды, как «Формальный подход к метафизике перспектив»110 и «Релятивизм точек зрения – новый эпистемологический подход, основанный на концепции точки зрения»111.
В аналитической философии структурный реализм112 основывается на идее о том, что отношения превыше объектов – например, Лейдиман считает, что мир лучше всего рассматривать как множество отношений без вовлеченных в них объектов113. Мишель Битболь написал книгу «Изнутри мира – за философию и науку отношений», где дал неокантианскую трактовку114. В Италии Лаура Кандиотто опубликовала в соавторстве с Джакомо Пеццано книгу под названием «Философия отношений»115.
Но это старая идея. На Западе она встречается в последних диалогах Платона. В «Софисте» Платон задается вопросом о том, должны ли вневременные идеи вступать в отношение, чтобы иметь смысл, и вкладывает в уста главного персонажа диалога, чужеземца из Элеи, знаменитое совершенно реляционное – и жутко неэлеатическое – определение реальности: «Вот и говорю: пусть что бы то ни было естественно имеет силу хоть однажды только или сделать что-нибудь другое, или пострадать хоть чуть-чуть от малейшей причины – тогда все это действительно есть; такое, полагаю я, определение существующего, – что оно есть не иное что, как сила»116. Я так и слышу, как кто-то тихо шепчет, что Платон всего в одной фразе все и сказал…
Даже из этого очень краткого и отрывочного обзора видно, что мысль о том, что мир соткан не из объектов, а из отношений и взаимодействий, высказывалась неоднократно.
Возьмем какой-нибудь объект, например стоящий передо мной стул. Он реален и действительно находится передо мной – в этом нет никакого сомнения. Но что значит, что это нечто – объект, сущность или стул – реально?
Понятие стула определяется его назначением: мебель, созданная для того, чтобы на ней сидеть. Оно предполагает наличие человека, который сидит. Речь не о стуле самом по себе, а о том, как мы его себе представляем. Это никак не отменяет того, что стул существует как объект, обладающий очевидными физическими свойствами – цветом, твердостью и т. д.
Но с другой стороны, и эти свойства относительны и связаны с нами. Цвет возникает в результате взаимодействия спектра отраженного от поверхности стула света с конкретными рецепторами сетчатки. Большинство других видов животных не видят такие цвета, как мы. Спектр отраженного от стула света есть результат взаимодействия атомов стула и освещающего его света.
Итак, стул – это объект, независимый от его цвета. Если его подвинуть, то сместится целиком… На самом деле и это, строго говоря, не так: стул состоит из опирающегося на каркас сиденья, которое поднимается, когда я беру его. Стул представляет собой множество соединенных вместе деталей. Что превращает это множество в объект, нечто единое? Именно та роль, которую это множество играет для нас…
Если попробуем найти стул-в-себе, независимый от его отношения к внешнему миру и, в частности, к нам, то такой стул мы не найдем.
В этом нет ничего таинственного: мир не разделяется на самостоятельные сущности. Это мы для нашего удобства разделяем его на объекты. Горная цепь неотделима от отдельных гор: именно мы разделяем цепь на так впечатляющие нас части. Наши бесчисленные – если не все – определения относительны: мать является таковой потому, что у нее есть ребенок, планета – это планета потому, что обращается вокруг звезды, хищник является таковым потому, что существует добыча, положение бывает относительно чего-то. И время тоже определяется через отношения117.
Все это не ново. Но от физики требовали твердой опоры для привязки этих отношений – некой реальности, лежащей в основе или служащей фундаментом для мира отношений. Казалось, что классическая физика с ее идеей движущейся в пространстве материи, которая характеризуется первичными свойствами (форма), лежащими в основе вторичных свойств (цвет), вполне справляется с этой ролью поставщика первичных составных частей мира, которые могут рассматриваться как существующие сами по себе и выступают в качестве основы взаимодействия сочетаний и отношений.
Открытие квантовых свойств мира – это открытие того, что физическая материя не способна играть эту роль. Фундаментальная физика действительно описывает элементарную и универсальную грамматику, но эта грамматика не состоит просто из движущейся материи, обладающей собственными первичными свойствами. Пронизывающая мир относительность проникает и в эту элементарную грамматику. Никакую элементарную сущность невозможно описать иначе, как в контексте того, с чем она взаимодействует.
Мы оказываемся без опоры. Если материя, обладающая определенными и однозначными свойствами, не является элементарной субстанцией мира, если предмет познания – это часть природы, то что же является элементарной субстанцией мира?
На чем основывать нашу концепцию мира? Из чего исходить? Что является основополагающим?
История западной философии в значительной степени представляет собой попытку ответить на вопрос о том, что является основополагающим. Это поиск первичного начала, из которого можно вывести все остальное: материя, Бог, дух, атомы и пустота, платоновские формы, априорные формы знания, субъект, абсолютный дух, элементарные моменты сознания, явления, энергия, опыт, ощущения, язык, верифицируемые высказывания, научные данные, фальсифицируемые теории, герменевтические круги, структуры… Список длинный, и ни одна из предложенных основ так и не смогла убедить всех.
Попытка Маха взять за основу «ощущения», или «элементы», вдохновила ученых и философов, но и она, в сущности, представляется не более убедительной, чем любая другая. Мах мечет громы и молнии в адрес метафизики, но на самом деле создает свою собственную метафизику, более легкую и гибкую, но все же метафизику: элементы и функции. Реализм явлений, или «реалистический эмпиризм»118.
Пытаясь понять смысл квантов, я искал в философских текстах концептуальную основу для понимания странной картины мира, предлагаемой этой невероятной теорией. Я нашел очень хорошие мысли, резкую критику, но ничего, что могло бы меня окончательно убедить.
Однажды я наткнулся на текст, который меня поразил, и я завершаю эту главу, в которой не может быть никаких выводов, рассказом об этом знакомстве.
Я пришел к нему не случайно: мне неоднократно приходилось беседовать о квантах и их реляционной природе с людьми, которые спрашивали меня: «А вы читали Нагарджуну?»
Когда меня в десятый раз спросили, читал ли я Нагарджуну, то решил прочесть его. Это мало известный на Западе, но при этом весьма важный труд – один из фундаментов индийской философии, и я не знал про него исключительно из-за моего удручающего и так характерного для западного человека невежества. Название этого труда состоит из труднопередаваемых индийских слов: Mulamadhyamakak arika, которые переводят по-разному, например «Основополагающие строфы о Срединном пути». Я прочел его в аннотированном переводе американского аналитического философа119, и он произвел на меня глубокое впечатление.
Нагарджуна жил во II веке. Существует бесчисленное количество толкований этого текста и множество комментариев к нему. Такие древние труды представляют интерес именно в связи с последующей цепью их прочтений, которые обогащают текст, привнося дополнительные уровни смысла. В древних текстах нас в первую очередь интересует не то, что изначально хотел сказать автор, а то, что текст может предложить нам сегодня.
Главный тезис книги Нагарджуны заключается в том, что не существует вещей, которые имеют существование сами по себе, независимо от чего-либо еще. Эта мысль очевидным образом перекликается с квантовой механикой. Конечно, Нагарджуна не знал и не мог знать ничего о квантах, но дело не в этом. Дело в том, что философы предлагают нам оригинальные способы осмысления мира, и мы можем использовать их, если они оказываются нам полезны. Предлагаемый Нагарджуной взгляд на мир может немного облегчить нам осмысление квантового мира.
Если ничто не существует само по себе, то все существует только в зависимости от чего-то другого, в связи с чем-то другим. Для описания отсутствия независимого существования Нагарджуна использует термин «пустотность» (śūnyatā – «шуньята»): вещи «пусты» в том смысле, что у них нет независимой реальности, они существуют благодаря чему-то иному, в зависимости от, относительно или с точки зрения чего-то другого.
Вот простой пример. Взглянув на облачное небо, я увижу там замок и дракона. Действительно ли там, на небе, дракон и замок? Разумеется, нет: замок и дракон – это результат сочетания внешнего вида облаков с ощущениями и мыслями в моей голове; сами по себе они – пустые сущности, их нет. Пока все просто. Но Нагарджуна полагает, что облака, небо, ощущения, мысли и даже моя собственная голова – это тоже вещи, которые возникают из сочетания других вещей: пустые сущности.
А как насчет меня, который видит звезду? Существую ли я? Нет, я тоже не существую. Кто же тогда видит звезду? Никто, говорит Нагарджуна. Видеть звезду – это часть целого, которое я условно называю своим «я». «То, что формулирует язык, не существует. Круг мыслей не существует»120. Нет никакой конечной или таинственной сущности, которую можно было бы понять, которая была бы истинной сущностью нашего бытия. «Я» – это не что иное, как огромное и взаимосвязанное множество составляющих его явлений, каждое из которых зависит от чего-то другого. Столетия западных спекуляций на тему субъекта и сознания рассеиваются, как утренний туман.
Нагарджуна различает два уровня, как это делает большая часть философов и ученых: обычную, видимую реальность с ее иллюзорными или предполагаемыми аспектами и конечную реальность. Но он проводит это различие в неожиданном направлении: конечная реальность, сущность – это отсутствие, пустота. Ее нет.
В то время как любая метафизика ищет главную субстанцию, сущность, от которой все зависит, отправную точку, из которой затем можно вывести все остальное, Нагарджуна полагает, что конечной субстанции, отправной точки… нет.
В западной философии есть робкие прозрения в этом направлении. Но взгляд Нагарджуны радикален. Обычное повседневное существование не отрицается, напротив, оно утверждается во всей его сложности, со всеми его уровнями и гранями. Его можно изучать, исследовать, анализировать, сводить к более элементарным понятиям. Но Нагарджуна считает бессмысленными поиски конечного субстрата этого существования. Отличие от современного структурного реализма, например, кажется мне очевидным: представьте себе, что Нагарджуна сегодня добавил бы в свою книгу небольшую главу под названием «Структуры также пусты». Они существуют лишь постольку, поскольку задуманы для организации чего-то другого. Говоря его языком: «Они не предшествуют объектам, и не предшествуют объектам, и не то и другое вместе, и не то и не другое по отдельности»[10].
Иллюзорность мира, или сансара, – это общая тема в буддизме; познать ее – значит достичь нирваны, освобождения и блаженства. Для Нагарджуны сансара и нирвана – это одно и то же: ни то ни другое не имеет собственного существования. Они не существуют.
Значит, единственная реальность – это пустота? В этом и состоит окончательная реальность? Нет, говорит Нагарджуна в самой сюрреалистической главе своей книги, утверждая, что любое представление существует только по отношению к другому представлению и никак не может быть окончательной реальностью и что это верно и для самих представлений Нагарджуны – даже пустота условна и лишена сущности. Не остается никакой метафизики. Пустота пуста.
Нагарджуна подарил нам великолепный концептуальный инструмент для восприятия относительности квантов: можно считать, что речь идет о взаимозависимости без вступающих в отношения автономных сущностей. Итак, главный тезис Нагарджуны – взаимозависимость – влечет за собой обязательный отказ от автономных сущностей.
Долгие поиски «высшей физической субстанции», охватывающей материю, молекулы, атомы, поля, элементарные частицы… потерпели крушение, столкнувшись с реляционной сложностью квантовой теории поля и общей теории относительности.
Неужели древнеиндийский мыслитель дал нам концептуальный инструмент, который позволит распутать этот клубок?
Мы всегда учимся у других, не таких, как мы. Несмотря на тысячелетия непрекращающегося диалога, Западу и Востоку – как хорошим супругам – все еще есть что сказать друг другу.
Привлекательность мысли Нагарджуны выходит за пределы вопросов современной физики. Взгляд с его точки зрения кружит голову. Он созвучен лучшим образцам классической и современной западной философии. Радикальному скептицизму Юма, витгенштейновскому разоблачению плохо поставленных вопросов. Но я считаю, что Нагарджуна избежал ловушки, в которой увязли многие философы, постулируя некие, впоследствии оказавшиеся малоубедительными конечные основы. Он говорит о реальности, ее сложности и познаваемости, но не дает нам попасть в концептуальный капкан поиска конечной основы.
Это не метафизический выверт, а трезвый подход. Признание, что вопрос о конечной основе всего может, просто говоря, не иметь смысла.
Это не исключает возможности исследования, а наоборот, высвобождает ее. Нагарджуна не нигилист, отрицающий реальность мира, и даже не скептик, утверждающий абсолютную непознаваемость реальности. Мир явлений – это мир, который мы можем изучать, добиваясь все лучшего его понимания, обнаруживая его общие свойства. Но это мир взаимосвязей и случайностей, а не мир, который стоит пытаться вывести из некоего абсолюта.
Считаю стремление к определенности одним из самых больших заблуждений при попытке понять что-либо. Поиск знания питают не определенности, а их полное отсутствие. Именно острое понимание собственного невежества делает нас открытыми сомнениям и способными все лучше учиться. В этом всегда была сила научной мысли с ее любопытством, мятежным духом, стремлением к переменам. У познания нет никакой оси, никакой абсолютной философской и методологической неподвижной точки.
Есть множество толкований текста Нагарджуны. Многочисленность возможных прочтений свидетельствует о его актуальности. Нам интересны не собственно мысли настоятеля индийского монастыря, жившего почти две тысячи лет назад, – это его дело. Для нас представляет интерес сила идей, порожденных оставленными им строками, то, в какой степени эти строки, обогащенные комментариями многих поколений, способны открыть новые просторы для нашей мысли, перекликаясь с нашей культурой и нашими знаниями. Культура – это непрекращающийся диалог, который обогащают опыт, знания и, прежде всего, перемены.
Я не философ, а физик – жалкий механик. И этому жалкому механику, который занимается квантовой теорией, Нагарджуна объясняет возможность размышлять о проявлениях физических объектов, не задаваясь вопросом о том, что такое физический объект в отрыве от своих проявлений.
Но нагарджуновская пустота также дает глубокое этическое просветление: понимание того, что мы никакие не автономные сущности, помогает освободиться от привязанностей и страданий. Именно непостоянство и отсутствие какого бы то ни было абсолюта придает смысл и ценность жизни.
Я как человек благодаря Нагарджуне понял безмятежность, легкость и красоту мира: мы всего лишь образы образов. Реальность – в том числе и сами мы – всего лишь тонкое и непрочное покрывало, под которым… ничего нет.