Мы поужинали вместе — пили чай и болтали. Она была молода и свежа, чувствовала себя непринужденно и не задумывалась над нашей странной встречей. Она принимала меня за рыцаря, благородного и доброго человека и не могла даже предположить, что это — встреча чистого наивного существа с посланником дьявола. Потом я проводил ее в ее комнату и дал ей ключ, хотя знал, что она не будет запираться. Она была, словно птичка, в моих руках.
Выйдя от нее, я еще долго гулял по саду. Ночь была темной; время от времени по Шпрее проходила баржа с разноцветными огоньками. Я знал, что нет ничего проще, как совратить невинную. Но мне нужно было другое. Я хотел вернуть свой интерес к жизни, опять почувствовать ее внутренний смысл. А это было возможно только в том случае, если я сам себе наложу запреты в моем мире неограниченной свободы. Я знал, что осуществить это можно только через общение с другим человеком. Я хотел посвятить себя этому человеку, окружить его заботой, опекать как бесценное существо, созданное для моего выздоровления, моего спасения. Хелена — то девственно-чистое зеркало, на которое я буду проецировать свои тайные лучи, получая их обратно насыщенными согревающим меня теплом. Я не понял, что таким образом только усугубил свое преступление, вызвав с помощью магии любовь Хелены.
Поначалу события развивались так, как я и задумал. Я предоставил Хелене ведение несложного хозяйства, а сам углубился в свои книги и расчеты. До обеда я уезжал в Ваннзее или в центр города и следил оттуда за ходом операций на бирже. Дела шли, как никогда, удачно. Правда, я утратил право говорить о том, что мне везет. Хелена принимала меня за банковского служащего с хорошим доходом. Я не разуверял ее в том, что хотя у меня и нет нужды в постоянной экономии, однако счет деньгам я веду, — мое богатство напугало бы ее. Я лепил ее, словно скульптор, развивая ее природные качества. Вскоре я увидел, что она почувствовала вкус к тем краскам, формам и запахам, какие любил я. Время от времени мы ездили по магазинам и покупали ткани, посуду, мебель. Я дарил ей книги, выбирая их сам. По субботам мы ходили в театр, по воскресеньям обедали вне дома, в хорошую погоду — за городом. При всем при том я воздерживался от роскоши или тщательно маскировал ее, прикрывая покровом солидности и рассудительности. Я исполнял все желания Хелены, читая их по глазам.
Так что неудивительно, что мой план удался. Я мог бы овладеть ею уже в первый вечер, и мы зажили бы потом в домашнем уюте и согласии. Вместо этого мы вступили в духовную связь. Я замечал, как она, словно мимоза, все крепче прирастала ко мне своими корнями. Я стал самым любимым для нее в том смысле, как холят и лелеют диковинный цветок или изысканное произведение искусства. Отношения оставались девственными — на нетронутой почве росли кристаллы, один краше другого, и цвели пышным цветом цветы. Передо мной разворачивался спектакль распускавшейся души, которая таинственным образом набирала силу в процессе своего роста.
В течение промелькнувшего года все перевернулось. Я стал тем, кого одаривали, — созревший плод оказался мне не под силу. Хелена превратилась в источник моей духовной жизни; я видел мир ее глазами. Чем больше я зависел от нее, тем сильнее делался вернувшийся страх. И я все яснее понимал, что хотя я и держал шанс в руках, однако превратился теперь в машину счастья, бездушный автомат, пустое ничто. Я носил в себе тайну, даже похуже той, что была у человека, потерявшего свою тень, и, осознавая это, я привязал к себе с ее помощью живого человека. В миг прозрения, проникнув в мою тайну, любовь ее сменится брезгливостью, даже отвращением ко мне. Мне уже порой казалось, что Хелена временами задумчиво смотрит на меня; я допускал, что она, благодаря своей сильной природной интуиции, догадывалась о том обмане, которым я ее опутал.
На этот период и пришелся мой крах. Я дошел до того поворотного момента, который все может сотворить с человеком, достигшим его, — как уничтожить, так и поставить перед новым выбором. Каждому это хорошо известно по собственному жизненному опыту. Такой крах выражается и физически тоже: задолго мы ощущаем по мельчайшим признакам, что в глубине нашего еще здорового организма происходят какие-то изменения. Нам нужно бы ослабить вожжи, однако мы не прислушиваемся к предупредительным сигналам изнутри. А потом вдруг следует неожиданный удар, который валит с ног. Точно так же и перед душевным срывом мы оставляем без внимания тонкие голоса, звучащие в нас, пока не ощутим толчок, сразу выбивающий всю жизненную систему из колеи. Полному банкротству предшествует даже короткая полоса особой уверенности в удаче. Но вдруг наступает надлом, моральный крах, превосходящий по силе как сердечный удар, так и безумие, — рушатся устои.
Да, поистине зловеща встреча с бездонной пустотой. Мне открылось, что я лишился внутреннего стержня, разрушил себя и что богатство обманом завлекло меня, покрыло тонким слоем лака, как живую мумию. И меня охватило еще сильнее, чем прежде, пока я находился только в стадии внешней деградации, чудовищное отвращение к самому себе.
Хелена думала, что я тяжело болен, она ходила по врачам. Я же знал, что никакая медицина мне не поможет, а тем более ухищрения психологов, обучавшихся своему ремеслу у таких же бездарей. Мир наводнен этими шарлатанами, они скорее могут подтолкнуть к дьяволу, чем помочь человеку.
Я хотел молиться, но чувствовал, что мои уста запечатаны. Наружу вырывались отвратительные слова. Напротив нашего домика, в Штралау, на берегу, находилась маленькая церковь; я пошел к пастору. Он знал меня, поскольку я был причислен к его епархии и делал время от времени пожертвования. Он принял меня очень почтительно. Я попытался объяснить ему свое положение, но тут же заметил, что он не понимает меня. Настрой моих мыслей обеспокоил, смутил его; наверняка он решил, что я тронулся умом. Он говорил мне вежливые ласковые слова, как юродивому, от которого хотят подобру-поздорову скорее избавиться, и настоятельно посоветовал мне обратиться к врачу.
Я бросился в старую церковь, искать спасения у католиков, для которых опыт изгнания злых духов еще не был такой далекой стариной. Клирик внимательно выслушал меня и в ужасе выпроводил за дверь.
Я часто бродил по центру, чтобы отыскать квартиру доктора Фэнси, но не находил ее. Иногда я даже думал, что все это игра моего воображения, результат бредовых фантазий воспаленного мозга, однако это не смягчало гнетущую меня боль. Я знал, что обречен и потерян.
И тогда я опять запил; часы опьянения были единственно сносными. В моей пустыне они были словно пестрые шатры, раскинутые над головой. Хелена приносила мне вино, как медицинская сестра приносит лекарство. Мой вид огорчал ее, однако она чувствовала, что я не могу не пить. Что толку прописывать несчастному строгое воздержание? Хмель для него — последнее прибежище, последние радужные краски в беспросветной тьме.
Позднее, после полуночи, я отправлялся в те кварталы, где жизнь никогда не замирает. Меня тянуло смешаться с толпой, которая при свете неярких фонарей занята своим беспокойным промыслом. В каждом большом городе есть свои злачные места, где гнездятся зло и порок. Они притягивали меня, я ведь хорошо знал, где они расположены — на пересечении с Гренадирштрассе. Здесь в это время суток, пожалуй, не было никого, кроме полицейских, кто не прибегнул к спиртному или наркотикам: от продажных женщин до элементов преступного мира. Не находя себе места, кружил я в этой толпе, то собиравшейся под красными фонарями в районе Александерплац, то растекавшейся до тихих мостиков над Шпрее. Я смешивался то с одной, то с другой группой, образовывавшейся вокруг арестуемого или подвыпившей распутной девки, а то и вокруг тех, кто занимался грязным бизнесом. Потом заходил в какое-нибудь кафе, сверкающее по стенам зеркалами, и сидел, тупо уставившись перед собой, как и другие посетители, под звуки механического оркестра. Вид внутреннего убранства будил во мне мрачные мысли.
Как и прежде, все свои похождения я заканчивал в полном изнеможении на одном из вокзалов. Есть такие формы жизни, которые независимо от того, богаты мы или бедны, становятся нашим уделом, отводятся нам свыше. И вот опять наступило утро, когда я почувствовал принуждение извне пойти на самоубийство. Я не заметил, что сижу на том же самом месте, что и тогда. Как всегда в такой час, я был сильно пьян. Я то и дело хватался рукой за нагрудный карман ощупывал там стеклянную трубочку с ядом, которую носил с собой. Сообщение о внезапно наступившей смерти неизвестного забулдыги еще успеет попасть в утренние газеты. Я высыпал порошок в свой бокал.
В этот самый момент в зал поспешно вошел человек в синем дорожном костюме и приблизился к моему столику. С тупым удивлением я увидел, что это был доктор Фэнси. Он сел напротив и посмотрел на меня испытующим взглядом:
— Вот тебе и раз, старый пациент, если не ошибаюсь. Как обстоят дела с глазами, позвольте вас спросить, не подводит ли зрение?
Я смотрел на него угрюмо, с ненавистью:
— Об этом вам, пожалуй, легче судить, чем мне. Только на сей раз я сам справлюсь со своими трудностями.
Доктор Фэнси улыбнулся и стал насвистывать старую мелодию.
— Нам известны случаи с пациентами, выражающими свое недовольство после того, как им удалили катаракту. Они жалуются, что видят все слишком ясно. Состояние средней разрешающей способности глаза, похоже, самое удобоваримое из всех — clair obscur.[29]
Он взял мой бокал и стал с наслаждением втягивать в себя запах. Я злорадно смотрел на него с напряженным ожиданием. Доктор снова улыбнулся и просвистел свою мелодию еще раз, только тоном повыше:
— Я вижу, вы преуспели в этом деле. Пахнет очень хорошо — горьким миндалем.
Он выплеснул содержимое на пол и продолжил:
— Давайте поговорим серьезно — похоже, что проведенную операцию вы находите неудачной для себя, хотя она прошла весьма успешно. Я даже намеревался опубликовать результаты в научных журналах. Однако не составит большого труда вернуть вам ваше прежнее зрение.