Если посмотреть на все с философской точки зрения, они ушли вперед в земном бытии и в мире вещей, а Антонио шел путем духовного познания. Нигромонтан, правда, учил, что оба пути пересекаются на плоскости и рисуют на ней общие фигуры.
Дневник тоже явился темой первых продолжительных бесед с Будур Пери, которая видела различие в понимании Луция и Антонио прежде всего в их происхождении. Она имела в виду, что здесь сказывается не только разница между Западом и Востоком, но одновременно и разница в положении по отношению к власти. Луций принадлежал к завоевателям мира, отсюда тот голод на пространство, жажда больших расстояний. Антонио, напротив, причислялся к клану угнетенных на этой земле и был в качестве такового обречен на скрытые, в тайне творимые услады, в которых побежденный находит себе убежище. Существует равновесие между пространством и временем, и тот, кто проигрывает в пространстве, стремится к компенсации во времени. И Антонио стремился к тому же в лабиринтах грез. Еще Де Куинси говорил о вечности, которой можно достичь, погрузившись в опьяняющий дурман.
Луций вскоре полюбил разговоры с Будур Пери, он стремился к ним, отдыхая в них душой. Открытие нового человека всегда будет самым великим приключением, особенно если оно совпадает с душевным кризисом. В этой женщине его изумляло присутствие двух начал — смешение мужских и женских талантов. Мужским был ее ум — быстрый и свободный, как клинок, который она скрещивала con amore.[74] Но к этому прибавлялась еще своеобразная душевность, не свойственная мужчинам. Так и казалось, что она может думать всем существом, как, например, танцуют всем телом. Благодаря этому она схватывала даже тень намека, понимала глубину мысли, которую невозможно выразить словом.
Луций сначала думал, что Будур была такой прекрасной партнершей благодаря своей музыкальности, интуитивно ощущая и вбирая в себя абстрактные фигуры мышления. Однако ее суждения строились не в меньшей мере на ее хорошей образованности, являвшейся отличительной чертой ее индивидуальности. Будучи сиротой, она росла в доме Антонио, в окружении мира его книг. Это сделало ее замкнутым ребенком, рано предоставленным самому себе и рано начавшим размышлять о жизни. Детская наивность была сильно выражена в ней и взывала к защите.
От отца она, по-видимому, унаследовала свойственный парсам талант к языкам и вкус к изысканным вещам, к драгоценностям, складывающийся у частных торговцев из знания товарной цены, переходящего в непреложное понимание истинной ценности. Это было свойственно старинным семьям парсов и стало чертой их характера. Они всегда знали, кому они, не задумываясь, могут дать в долг, и всегда искали гарантию в самом человеке, а не в его подписи.
Таким же унаследованным качеством была и осторожность, тот физический страх, который и притягивал Луция, и настораживал. Это прежде всего бросалось в глаза, когда она втягивала его в разговоры о судьбе Антонио или о своей собственной, — словно он заглядывал в запретные уголки души, подслушивая разговоры, которые вели в своем кругу преследуемые. Казалось, они смотрят на зло как на естественное явление, от которого хоронятся, но которому, чтобы не огорчать себя, отдают должное. Их бы, собственно, давно уничтожили, если бы они открыто показывали миру гордость.
Зло считалось у парсов близнецом власти света, которой оно мерило себя на протяжении веков с переменным успехом. Это и заставляло парсов волей-неволей почитать зло как естественное природное начало, ведь называли же себя их жрецы магами. Христиане считали их гностиками; мусульмане по всему Востоку на протяжении веков преследовали их и изгнали наконец и из Индии, когда там кончилось господство англичан. К этому добавилось еще, что их обычаи и обряды вызывали всеобщее неудовольствие. Когда Луций смотрел на Будур Пери, то у него невольно порой возникала мысль, что этому телу суждено быть растерзанным когтями грифов — при одном только представлении об этом он содрогался от ужаса и проникался к ней нежностью.
Хотя она и принадлежала к культурной части парсов, однако передающиеся из поколения в поколение предрассудки весьма живучи, от них никогда не удается освободиться полностью. Это было заметно по тому благоговению, которое она испытывала к открытому огню, даже если это было пламя свечей, которые Луций имел обыкновение зажигать, садясь за стол, — когда она потом их гасила, она махала над ними рукавом и никогда не задувала их, потому что видела в касании огня своим дыханием святотатство. Некоторые животные были ей противны, других же она считала священными; одни принадлежали к царству света, другие — тьмы, как на них делилась Вселенная.
По материнской линии Будур Пери унаследовала склонность к германским языкам и литературе. До предпоследних преследований парсов она работала в семинаре Фернкорна. Похоже, она была любимой ученицей болезненного, весьма одаренного германиста. Луций, посещавший его публичные лекции и советовавшийся с ним при покупке рукописей, узнавал в Будур отличительные признаки его мышления и взглядов, а также те мотивации, в которых Фернкорна упрекали противники. Его обвиняли в слишком одностороннем сведении литературы к теологии. Историю литературы как таковую он объявлял тщеславной, если та не брала историю религии за отправной пункт развития. Исходя из этого положения, он требовал от своих учеников, чтобы они для начала изучили, в чем суть веры автора как источника его творческой силы. Образцом методики считалась его работа о Бакунине, которой он предпослал эпиграф: «Il n’y a d’interessant sur la terre que les religions».[75]
При всем при том у Луция не складывалось впечатления, что он имеет дело с ученой дамой. Знания были ключом не столько к научным вещам, сколько к ней самой. Они окружали ее, как аура, как одежда со складками, в которых угадывается игра тела.
Луций возвращался с Виньо-дель-Мар поздно. Подготовка приближалась благодаря постоянным повторам к своему завершению, поскольку полностью был отработан механизм действий. Необходимо было иметь четкую схему проведения операции, даже если по ходу и возникнут изменения. Главное, чтобы возникло чувство неуязвимости, сочетавшееся с той уверенностью, когда все выполняется наполовину автоматически, наполовину играючи. Вся команда усердно готовилась, Калькар больше всех показал свою неутомимость в муштровке. Недавно он был произведен в аквилифера.[76] Если Калькар видел в сближении с врагом цель, наполнявшую его жизнь смыслом, то для Винтерфельда это было участие в риске, авантюре высшего порядка. Он относился к предстоящей операции как к книге, чтение которой захватывает дух, как к игре, в которой надо выложиться полностью. Он очень привязался к Луцию, а тот с удовольствием беседовал с ним.
Время от времени на острове появлялся Главный пиротехник и проверял проведение технической части операции. И прежде всего поведение в облучаемой зоне, требовавшее большого внимания. По вечерам они часто заканчивали подготовку на воде, производя из лодки детальную фотосъемку побережья. Они сидели на манер рыбаков полуголыми в лодке и выслеживали вблизи скал на глубине золотую макрель. Блесна, напоминавшая формой селедку, забрасывалась в море, и, когда из воды выпрыгивал огромный хищник, чтобы сцапать добычу, важно было подсечь в нужный момент приманку, чтобы та села покрепче. Ловля рыбы была увлекательным занятием. Чешуя сверкала, когда рыбы бились о шпангоуты и прыгали, как новенькие дукаты, в лодке, пока не выматывались и не окрашивались сначала в пурпуровый, а под конец в фиолетовый цвет. Блесны были очередными игрушками Главного пиротехника, они работали как камеры.
Благодаря им они сняли не только берег Кастельмарино, но и морское дно. Два дела сразу, одно в другом, и каждое доставляло удовольствие — не такая уж плохая затея. А перед возвращением домой они еще выпивали по стаканчику вина у синьора Арлотто в «Каламаретто».
Донна Эмилия накрыла стол, как обычно, в комнате Будур Пери. Она приготовила еду на термобронзовой плите в буфетной. Там же находился и Костар, дожидаясь, когда можно будет подавать. Заодно он следил за тем, чтобы не нагрянул непрошеный гость. Луций в течение дня ждал этих часов беседы как вожделенного отдыха, когда время казалось ему уплотненным. У него появилось такое ощущение, что в его жизни до сих пор была некая пустота, голое место, которое расцветилось теперь красками. Этот пробел стал для него очевиден, только когда он оглянулся на свою жизнь. Разговоры среди мужчин всегда велись вперехлест, мнения пересекались, как прутья в решетке, сходясь только в главных узлах. Здесь же преобладало настроение, гармоническое звучание; мысли подбирались одна к другой, как лошади в упряжке, которые несут легко и с подъемом. Время пролетало незаметно.
— Костар, вы можете убирать.
Вошел Костар и поставил на стол десерт и свечи. Луций в присутствии Будур взялся за фонофор. Сначала он избегал этого, сдерживаемый предписаниями об осторожности при обращении с оружием и запретными вещами, привитой ему воспитанием и ставшей его второй натурой. Но вдруг это стало обременительным для него, равно как подчеркивание кастового различия, отбрасывающего тень на человеческое общение друг с другом. Ведь в конце концов они разговаривали даже об операции на Кастельмарино и других секретных вещах. Однако Луций поймал себя на том, что испытал неприятное чувство, когда увидел, что гостья разглядывает фонофор.
— Вот это, значит, и есть тот знаменитый аппарат универсальной связи. Можно его потрогать?
— Собственно, нет, — услышал Луций свои слова, вкладывая маленький аппаратик ей в руку. — Вам ведь знакомы те модели, которые поступают в продажу, — этот вот отличается от них только более высокой мощностью.