Отряд «Гемини» занял другую половину поселка, готовясь ударить по боевикам. Если получится, они спасут гражданских, но главный приоритет – уничтожение «повстанцев», а не спасение мирного населения. Судя по численности отряда «Гемини», брать пленных они не собирались, а значит, эвакуировать гражданских тоже не будут.
Младший знал, что в боевой обстановке не всегда возможно спасти каждого несчастного, попавшего под перекрестный огонь, но в глубине души чувствовал, что никогда не бросил бы человека, если мог помочь ему – приказ или не приказ. Это чувство противоречило всем принципам, на которых его воспитывал отец.
Неподчинение прямому приказу им тоже противоречило, однако он его нарушил, покинув Колумбию и вернувшись домой, и отец с этим смирился. С другой стороны, в Картахене он действовал в одиночку. Групповые бои Младший видел только на занятиях в учебном центре.
Уж в них он поучаствовал вволю – больше, чем кто-либо другой в «Гемини». Получал на орехи, и другие получали от него – как в роли «хороших парней», так и в роли «повстанцев». За «гражданских» он никогда не играл. Когда Младший спросил Верриса о причине, отец сказал, что, в отличие от всех остальных, Младший родился и всегда будет воином. Клэй сказал это таким тоном, словно хотел подчеркнуть: Младший – самый лучший элитный боец даже среди тщательно отобранных бойцов «Гемини».
Почему это внушало отцу такую гордость, Младшему было невдомек. Он стал бойцом, а не гражданским не по своему выбору. Не то что бы он желал быть гражданским – он вовсе не желал. Однако полное отсутствие гражданского прошлого – это не то же самое, что профессиональная карьера военного. Парень ощущал, что многие человеческие переживания прошли мимо него, – так скорее станешь фриком, чем элитой.
Другие бойцы «Гемини», похоже, сделали такой же вывод. Для них учебный центр «Гемини» служил местом тренировок, для Младшего – родным домом. Но будь он с ними на реальном задании и веди бой против настоящих повстанцев, они бы ни на секунду не задумались о его странностях.
И все же он не мог избавиться от ощущения, что другие каким-то непостижимым для него образом замечали это полное отсутствие гражданского опыта, ощущали, что с ним что-то стремно, что-то не так, даже не понимая, в чем дело.
Юноша переключил внимание на учебный бой. Элитное подразделение взялось за повстанцев, демонстрируя, что они думают о людях, убивающих безоружных мирных жителей. Отряд в военной форме действовал как взаправду, будто атаковал настоящих повстанцев, как если бы обе стороны были вооружены не тазерами, а настоящим оружием.
Обучение велось жестко, много внимания уделялось доведению бойцов до кондиции, чтобы умели превозмогать боль – кулачные удары, пинки, укусы электрошокера, даже ножевые и пулевые раны – и не раскисать, не опускать руки. Младшему показалось, что бойцы чересчур увлеклись и впали в неоправданную жестокость. Даже самый крепкий жлоб, если его раз за разом жарить тазером, может получить серьезные повреждения. Кроме того, это – бессмысленный расход энергии.
Парни, игравшие за «повстанцев», не сдавались, доводя полезность тренировки до максимума. Да только на тренировку это уже не похоже. Так называемые хорошие парни явно ловили кайф от насилия. «Плохие» не уступали, полностью вошли в роль и играли ее с азартом. Затянувшееся побоище навело Младшего на мысль, что тут происходит какое-то сведение счетов, такое поведение попахивает недостатком профессиональности. Профессионалы так себя не ведут.
Он оглянулся на других бойцов, не занятых в тренировке. Обычно весь свободный персонал обходил учебную площадку стороной. Но некоторые все же ненадолго задерживались в зоне наблюдения и, несомненно, видели, что происходит. Если они и сочли, что учебный бой вышел за нормальные рамки, то ничего не сказали. И не скажут, пожалуй. Все относились к Младшему вежливо, но даже те, кто был настроен дружелюбно, держались от него подальше, не стремясь познакомиться поближе, словно не знали, как себя с ним вести. Фрик он и есть фрик.
Младший хорошо себе представлял, что сказал бы отец, поделись он с ним негативными впечатлениями от тренировки. Веррис напомнит, что ребята пока еще учатся. Все они из низов, не умеют себя сдерживать, управлять мыслями и эмоциями, побеждать страх, не отворачиваясь от него, точно наводить разум на цель и выполнять задание до конца, не принимая его близко к сердцу. Тем более ни один из них не умеет контролировать физическую боль так, как это умеет делать Младший.
Отец не раз повторял, что особенно гордится этой чертой сына. Физическая боль – главный враг солдата. Умение не смешивать личную жизнь и работу – полезный навык, которым может овладеть почти любой при наличии целеустремленности. Но физическая боль стоит особняком. Она способна подточить силы и обречь на проигрыш даже самых крепких духом солдат.
«Это и к тебе относится, – говаривал его отец. – Ты на удивление хорошо умеешь не позволять боли проникать в мысли и влиять на твои суждения. Но даже ты не сможешь сдерживать боль бесконечно. Боль ослабляет тело, действует на мозги, и постепенно солдат ей поддается. Это неизбежно. В итоге его либо берут в плен, либо убивают после того, как солдат допускает ошибку или попросту выбивается из сил и теряет способность обороняться».
«Почему лаборатории не выпускают болеутоляющие средства посильнее? – спросил он Верриса. – Такие, что через несколько часов перестают действовать, не превращая человека в наркомана?»
«Это легче сказать, чем сделать, – ответил отец. – Приличную часть моей службы я провел в поисках способов защиты моих подчиненных от болевых эффектов. Медикаменты не на всех действуют одинаково, к тому же многие препараты создают проблем больше, чем решают, – взять хотя бы наркозависимость. Я пришел к выводу, что единственный реальный ответ носит эндогенный характер, то есть содержится в теле самого солдата, является частью его организма».
Младший не понял, что имел в виду отец, от его слов веяло жутью и смутной угрозой. Может, все дело в слове «организм», как если бы отец говорил о безликой биологической структуре? Отец всегда рассуждал в подобном ключе, но подчас юноше становилось не по себе.
У него за спиной солдаты щелкнули каблуками – на наблюдательный пункт прибыл отец. Честь отдавали только курсанты «Гемини». Те, кто не испытывал перед ним ужаса, говорили: «Здравствуйте, сэр. Добрый день, сэр. Рады вас видеть, сэр». Приветствия отлетали от защитного панциря Верриса, как горошины от стены. Отец занял место рядом с сыном в зоне наблюдения.
– Новые лица, – Младший кивнул на солдат.
– Ага. Они первыми высадятся в Йемене, – с нескрываемой гордостью ответил Веррис.
Если это правда, йеменцам несдобровать. Интересно, в какую форму их оденут – уж точно не в ливийскую. Если только отец не прокрутил еще одну хитроумную сделку, на которые он был большой мастер. В таком случае несдобровать всем ее участникам. Разумеется, кроме отца.
– Этих ребят знакомили с режимом применения силы? – спросил он Верриса. – Или у них одно правило – стреляй во все, что движется?
– Они – элита, – с еще большей гордостью ответил отец. – Им ли не знать, что такое дисциплина. Если есть шанс сделать выстрел без помех, скажем, через открытое окно, они его не упустят. Тебе тоже следовало бы настроиться на эту волну по дороге в Будапешт.
Младший удивленно обернулся.
– Самолет Генри только что сел, – пояснил отец. – Собирай вещи, скоро твой вылет.
Глава 14
Дэнни несколько раз бывала в Европе по линии РУМО. Зимой можно было четко определить, находишься ли ты в Западной или в Восточной Европе. На востоке, особенно в северных широтах, где понятие «холодно» означает лютый мороз, люди носят шубы.
До сих пор, однако, ей не приходилось бывать в Венгрии, девушка прониклась благоговением, как ребенок, впервые приехавший с родителями в Старый Свет. Ни в одном городе, где Дэнни прежде бывала, она не испытывала повсеместное присутствие истории с такой интенсивностью, как в Будапеште, в котором, казалось, историей был пропитан сам воздух.
В Москве или Риме настоящее и спешащее ему на смену будущее сразу бросается в глаза, оттесняя прошлое, где бы ты ни находился, – в соборе, заказанном Иваном Грозным, или в Колизее.
В Будапеште прошлое со временем становится только гуще, удерживая свои позиции вопреки насущным сиюминутным требованиям, не оставляя городу иного выбора, кроме как наилучшим образом приспосабливаться к своему присутствию. И эффект этот наиболее заметен в будапештском Университете технологии и экономики. Старая подруга, до которой дозвонилась Дэнни, сообщила, что университет был ответом Венгрии Массачусетскому технологическому институту и в сокращении по-венгерски назывался точно так же – МТИ или Magyar Technologia Intezet.
Хитро придумано, одобрила Дэнни. А факультет биологии у них сильный? Особенно биологии человека?
Подруга, которую Дэнни знала по совместной службе на подводной лодке, а теперь работающая переводчицей в ООН, заверила, что университет кишит студентами-головастиками, уже сейчас задающими темп в своих отраслях знаний. Она передала Дэнни имя одной кандидатки в доктора наук, проявившей себя настолько ярко, что ее подключили к авангардному проекту генетического секвенирования еще до поступления в аспирантуру. Дэнни надеялась, что репутация Анико не окажется дутой.
Библиотека, в которой была намечена их встреча, скорее напоминала кафедральный собор. Несмотря на колоссальные размеры библиотеки, Дэнни легко нашла аспирантку. Среди студентов, сидящих за длинными полированными столами – кто с ноутбуками, кто с пачками бумажных листов, – она единственная читала журнал комиксов.
– Анико? – тихо позвала Дэнни.
Девушка, оторвавшись от журнала, улыбнулась. Невозможно поверить, что она пишет докторскую. Блестящие смоляные кудри, розовые щеки, огромные черные глазищи делали ее похожей на двенадцатилетнюю девчонку. Или все дело в комиксах?